Одиссея Ребекки Уокер

***

      Если есть что-то, что Ребекка ненавидит, — кроме людей, высказывающих свое "фи" по поводу зеленых маринованных оливок — то это лицемерие. Невыветриваемое, несчищаемое, как черный грибок под обоями, позорно спрятанное и все равно лезущее наружу лицемерие чистокровных бессмертных.       Ставить личинку, найденную в земле и раздавленную между ногтями, выше людей и Непризнанных? Пожалуйста. Устраивать в школе разве что не сегрегацию — рожденные Ангелами и Демонами отдельно, мерзкие, тупые, вшивые Непризнанные — отдельно? Хоть каждый день.       Но как мы будем называть амулеты, по силе сравнимые с Царь-бомбой, и артефакты, от которых во многом зависит Равновесие? На каких языках будем писать в свитках? На древнеангельских диалектах? На северодемонском? Может, на южнодемонском, но с подстрочником?       Нет. Бессмертные забрали себе латынь, рожденную и выхоженную смертными обезьянами и популяризованную бестолковыми Непризнанными. Потому что с лаконичностью, красотой и четкостью латыни, оказывается, не может соревноваться никакая тарабарщина, придуманная стоглазым и тысячекрылым идиотом.       Строить на достижениях людей всю свою систему письменности, втаптывая в грязь Непризнанных — это лицемерие, и Ребекка ненавидит его.       ...Еще Ребекка ненавидит то, что её в данный момент ведут на эшафот, — быстрый пятнадцатиминутный суд, скомканные, украденные секунды с Винчесто, глумящийся взгляд бывшего ментора-черточка-любовника — а она думает про оливки, плесень и латынь.       Потому что крылья вырывать — это не астрофизика, много ума на это не требуется. А значит, у Ребекки совсем нет времени на то, чтобы заняться контр-саботажем.       Ребекка с трудом отвлекается от оливок — прекрасных соленых оливок, которые можно насадить на краешек бокала с мартини, а можно кинуть в салат — и мысленно просчитывает свои варианты.       Бежать не получится — её связали золотыми нитями так, что снаружи остались только нос, копна волос и крылья, стянутые уже не так плотно. Ребекка сейчас похожа на мумию, которой на крылья набросили несколько блестящих паутинок. От них боли больше всего — тело уже ничего не чувствует, но крылья будто сами знают, что их сейчас отрежут. Они ноют, пытаются трепыхаться и пушить перья.       Ребекка с ностальгией вспоминает, как варила своей больной дочке куриный бульон — с рисом, сухариками и морковкой. Потом Ребекка вспоминает тот звук, от которого она никогда не дергалась и не морщилась: тесак, врезающийся в деревянную доску и проходящий через нежную кожу, слой мяса и трубчатые кости.       Побег можно вычеркнуть, но Ребекка не нервничает. Суп есть суп, и было бы лицемерно сейчас бояться. Даже если в этом супе главный ингредиент — она сама.       Ребекка слышит, как сзади, ровно по оси симметрии, делящей пополам её голову, что-то приятно шуршит. Звук не узнать невозможно — это бархатная мантия, на которую она так часто засматривалась во время собраний Совета. Темная, в тандеме с иссиня-белым лицом Торендо заставляющая думать о крови на снегу и вручную расшитая даже не серебром, а мыслями о серебре. Узоры настолько тонкие, что их почти не существует.       Золотые нити будто специально стягиваются сильнее, и массивные, куда как менее искусно вырезанные накладки на платье Ребекки врезаются ей в ключицы, ребра и плечи. Даже одежда кричит, что в Совете ей не место.       Мантия сзади шуршит еще раз, и Торендо лично пинает её в спину.       Совет Цитадели, сколько Ребекка себя помнит, хотел схватить её за шкирку и окунуть с головой в помои — и сегодня у них радостный день. Публичное унижение дорвавшейся до власти Непризнанной, которая, оказывается, планирует государственный переворот и хочет переметнуться на сторону врага?       Это же просто, как выразилась бы Ребекка, Рождество в июле. Какой повод для праведного гнева! Какой позор для дуры-Уокер, какой урок в назидание всем Непризнанным, посмевшим сунуться дальше заданий, которые проходят еще в первые дни школьного обучения!       Когда ботинок Торендо с острым каблуком врезается в её позвоночник, толпа взрывается одобрительным ревом. Ребекка закрывает глаза и слышит среди этой слепой ярости две разные тишины — очень может быть, что она едет крышей от боли и пущенного на перемотку экзистенциального кризиса. Но, скорее всего, это банальное чтение энергий.       Молчат Винчесто и Фенцио.       Фенцио её ненавидит всеми фибрами души. Если бы ему позволили, он бы выскочил перед Торендо, разодрал эту великолепную бордовую мантию и отбросил его сгустком энергии на километр — только затем, чтобы лично вдолбить череп Ребекки в мостовую. Чтобы бить, и бить, и бить, намотав волосы на кулак и ни разу не пожелав ей смерти. Чтобы уже мозг вытек на наружу, чтобы Ребекка все никак не умерла, и чтобы она наконец-то усвоила все свои уроки.       Ребекка это знает, и все это знают.       На её закрытых веках, как на чистом листе А4 — Вики всегда любила рисовать на таких фломастерами — закручиваются разноцветные вихри. Как Ребекка сама себе объясняла земными терминами, это что-то в духе ангельской синестезии — только она видит не музыку, а чужую энергию. Удобно и несложно.       Ненависть, густая и тягучая, как кровь, перемешанная с крахмалом. Проблески застарелой, залежавшейся и давно не выбиравшейся на поверхность нежности — сначала сероватые и смущенные, но спустя мгновения уже золотистые, как солнечные зайчики на стене. Боль, которой сначала становится больше, чем нежности, а потом даже больше, чем ненависти — холодный глухой синий проглатывает и бордо, и золото, и в конце концов оседает на легких Ребекки неприятным налетом.       Фенцио имеет право все это чувствовать, но он вгоняет её в депрессию.       Ребекка откашливает чужую боль пополам со своей и концентрируется на Винчесто.       Он не может её не любить, не может не переживать и не драть себя изнутри на куски. Но сейчас энергия Винчесто деликатно стучится к ней ровными волнами красного и серо-зеленого. Красный — его глаза, серо-зеленый — её.       Торендо удовлетворенно хмыкает каким-то своим мыслям и пинает её ещё раз. Это показательная порка, но Ребекка не чувствует на своей спине ботинка.       Она чувствует, как Винчесто осторожно целует воздух рядом с её шеей, когда она с особенным изяществом направляет очередного смертного на путь истинный.       Ребекка не слышит, что её требуют разодрать на куски и не думает о своей репутации. Потому что всё, что есть, и всё, что ей сейчас нужно — это единственный из смертных и бессмертных, кто знает, как её надо любить. Единственный, кто может её успокоить даже перед линчеванием, единственный, кто сносит свои собственные намерения с желаниями и даже чувствует сейчас именно для неё.       Быть счастливым и вспоминать, как они якобы совершенно случайно напортачили с ангельской документацией, когда любви твоей жизни собираются вырвать крылья. Кто ещё на это способен? Кто ещё?       Ребекка опять, будто вживую, смотрит на Винчесто, сталкивающего с обрыва ящик с важными бумагами. Она чувствует под своими ладонями его виски, чувствует ледяные иголочки на подушечках пальцев, когда стирает из его памяти воспоминание об этой маленькой бюрократической шалости. Когда Ребекка осторожно подклеивает на освободившееся место попойку с десятком демонов высшей когорты, пальцы немеют от холода.       Между прочим, именно отсутствие нужных свитков, подтверждающих вину Мамона в грязном убийстве высокопоставленного ангела, однажды спасло его от смертной казни.       Друзья Винчесто — друзья Ребекки, она просто не могла не посодействовать. Но, по правде говоря, это не единственная причина: для неё это было не сложнее, чем прогуляться со своим благоверным под ручку, а у Мамона на кону стояла жизнь и карьера.       Всегда приятно знать, что демон богатства и алчности задолжал тебе услугу.       Она вспоминает жутко честное лицо Винчесто, когда на проверке сывороткой правды из его головы достали ох-так-кстати-нашедшееся алиби Мамона — надо же, как он тогда с глифтом перебрал! Никак он не мог никого убить, напился и лег спать! — и не может сдержать короткого заливистого смешка.       Свой собственный игривый, почти девичий смех возвращает Ребекку в реальность. Она прикладывает все усилия, чтобы повернуть голову на несколько градусов назад, и натыкается на непонимающий взгляд Торендо.       Её спина кровит под золотыми нитями, и Ребекка делает единственное, что ей доступно: расправляет плечи (в левом глазу разом лопаются все капилляры) и вежливо поднимает брови.       — Не удивляйтесь, Советник, — холодно замечает она. В глазах все еще плещется ровное радостное счастье, которым её затапливает Винчесто, и Торендо этого боится. — Столько времени меня щекочете, и ждете, что я смеяться не стану?       Винчесто вскидывает на неё заинтересованные красные глаза и, ущипнув себя за переносицу, беззвучно смеется. Ребекка знает, что он ей гордится.       Торендо пинает её с особой мстительностью и, кажется, сдвигает что-то в позвоночнике. Ребекка падает на колени и думает, что у Рая тоже не станет просить помощи. В конце концов, скоро им придется спасаться уже от неё, а если столько раз друг друга просить, можно и запутаться.       Палач, которому стыдно смотреть Ребекке в глаза, устанавливает лезвие ровно над тем местом, где её крылья соединяются со спиной. А потом отодвигает его немножко дальше назад: хочет оставить два уродливых обрубка, навсегда заклеймить её как недоангела-перечеловека. К тому же — Ребекка смутно вспоминает уроки физики — так будет больнее, и шанс выломать крыло из её спины сильно повышается. Гильотина — это один быстрый удар и ровный срез. Выломанное крыло лезет наружу с мышцами и костями, к которым оно крепится.       Гавриил, бедный Йорик, Торендо — знакомые всё лица. Найти в толпе Эрагона Ребекке не удается, и это греет ей душу.       В повисшей тишине она вежливо откашливается, благосклонно наклоняет голову к неловко притихшему глашатаю и обводит глазами толпу.       Лапис Фаторум. Вот из-за чего все здесь собрались — кстати говоря, лицемерное латинское имя.       Предсказательный обелиск правильной трапециевидной формы, эоны назад появившийся из ниоткуда. Огромная обсидиановая глыба размером с Бурдж-Халифу, вокруг которой построили первый храм в Раю — воздушный, светлый, легкий, как облако, в противовес непроницаемой черни Лаписа.       Все эти эоны от сотворения мира обелиск молчать не мог. Изредка, по разу за несколько веков, на нем танцевали тени, которые нечему было отбрасывать. Эти тени складывались в буквы и образовывали шаткие, как дуновение ветра, прорицания.       Они всегда сбывались. Не верить теням не было смысла.       Сегодня блестящую черную гладь изуродовала чья-то невидимая рука— будто кто-то отодвинул заслонку с уже готовой, дожидавшейся своего часа золотой надписи. Когда архангелы-жрецы, вооружившись мечами, долетели до середины монумента, они смогли прочитать:       "На войне Ребекка Уокер вознесет Сатану до небес".       И следом, в противовес пафосному тону первого предсказания, в противовес жирным печатным буквам с насечками — правда, тоже в золоте — отпечаталось следующее:       "Адмирон Винчесто ничего не стоит! Но если и стоит — то разве что фаланги на мизинце Его Темнейшества!"       Это было выведено чьим-то залихватским размашистым почерком.       В отношении любого другого Серафима было бы проведено расследование. Ситуацию бы замолчали, золото, которое вновь и вновь продолжило бы ползти наружу, выломали бы кусками и переплавили на слитки. Круговая порука на Небесах — это тема для отдельного разговора, но это порука для своих.       Ребекка здесь чужая. Она с первого дня была чужой, и на неё обрушивается вся мощь ангельского правосудия. Демоны её не поддерживают: в попытках стать для Рая лучшей сторожевой и лучшей гончей она стала для Ада просто невыносимой сукой.       Может быть, дело в том, что они неправильно читают предсказание — эта догадка заставляет Ребекку подавить судорожный вздох. "Вознесет Сатану до небес" может означать либо то, что она предаст ангелов, либо то, что Сатана буквально вознесется до небес, и Адом будут управлять сверху. Из Рая.       Это было бы самое удобное предсказание в жизни Ребекки, будь она чистокровной и имей хоть какое-то влияние, кроме той фикции, которую сейчас отберут. Ангелы носили бы её на руках, демоны были бы уверены в наличии двойной игры. Но ненависть к Непризнанным в них сильнее потенциальной выгоды.       — ...Лишить Серафима Ребекку, — глашатай тушуется под предупредительным взглядом Торендо, кашляет и поправляется. — Решением Совета Цитадели постановляем лишить Ребекку Уокер, Непризнанную, крыльев и сана Серафима.       Её руки потеют. Ребекка закрывает свой глаз с залитым кровью белком, замирает, воссоздавая на слух картинку за своей спиной, и двумя короткими движениями сводит крылья вместе и подается назад.       Мокрый хруст трубчатых костей, секунда промедления, и её спине становится легко. Она выдыхает с облегчением: ровный срез, целая спина, и вспомнить кое-что. Вспомнить... О чем мы говорили?       Это сейчас главные приоритеты.       Винчесто не закрывает глаз, и Ребекка бесконечно ему благодарна за то, что может поймать его взгляд. Кто-то отпинывает от неё крылья, будто боится, что Ребекка разорвет на себе золотые нити и пришьет их обратно. Она знает, что значат эти нервные судорожные движения: так от преступника отпинывают его главное оружие.       Она отрешенно думает о давным-давно предложенном ей флакончике с сывороткой забвения: Небеса и Ад сейчас против нее, период, в который Ребекка числилась Серафимом, закончен. Что бы у нее осталось, кроме себя и своей Непризнанности, если бы она забыла прошлую жизнь? Что у неё есть сейчас, кроме оливок, мыслей о супе и дочкиных рисунках?       Если бы Ребекка выпила тогда сыворотку, она бы забыла одну очевидную вещь, а логикой дошла бы до неё слишком поздно.       Кто-то требует у неё информацию — целый пласт воспоминаний и навыков, полученных в мире живых — а взамен предлагает не деньги, не силу и не ответную информацию, а целое ничего. При всем диком лицемерии и наглости этот кто-то ухитряется убедить её, что он совершает великое благо, и она должна быть вечно благодарна?       Ребекка жестко хмыкает. Спасибо, но нет.       Чья-то толстая лоснящаяся рука тянется к её отрезанным крыльям, и золотые перья прожигают демону пальцы до мяса. Это его не останавливает, и скоро крылья Ребекки — её гордость и её любовь — идут по рукам.       Раньше Винчесто проходился по блестящим перьям маленькой кисточкой и методично смахивал с них пыль и грязь. Теперь перья выдирают, разбирая на сувениры крылья первого и последнего Непризнанного Серафима.       Все это время Ребекка чувствует на себе взгляд Фенцио — начиная с того момента, как её заматывают в кокон из золотых нитей, и заканчивая... Собственно, не заканчивая. Он все еще смотрит, но Ребекка возвращает взгляд только сейчас: когда над тем, что он якобы создал, измывается толпа, когда его проект, из-за которого он сам лишился звания Престола, втаптывают в грязь.       Ребекка с мрачным удовлетворением подмигивает ему. Когда Фенцио в ярости плюет себе под ноги, она складывает губы в тонкую линию: замотанная нитями, перекрывшими ей кровоток от шеи до пяток, почти ослепшая от боли в спине, с кровавым белком в одном глазу.       И уже с планом.       Бегство, Рай и Ад для Ребекки недостаточно хороши. Её мозги, её непробиваемая Непризнанность и Винчесто, достойный целой фаланги мизинчика Сатаны, хороши — настолько хороши, что Ребекка, не в силах сдержать победный злой смех, вымазывает в густой крови свой маленький кошачий подбородок.       Ей кажется, что она уже победила. Даже несмотря на отрезанные крылья, кровоподтеки на теле и закрытый доступ к любой власти. Ребекка чувствует себя королевой — а потом её спину обливают прозрачной зеленоватой жижей, и мир вокруг гаснет.       Последнее, что проносится у Ребекки в голове — то, что кровь субантры полакомилась бы оставшимися от крыльев косточки и остановилась в микроне от поверхности её кожи.       Сейчас кровь, шипя и причмокивая, ест её саму.