Одиссея Ребекки Уокер

***

      Ребекка просыпается от того, что кто-то осторожными движениями промакивает её лоб. Глаз она не открывает: пытается оценить обстановку. Она лежит на животе, устроив голову на согнутых руках, плечи и поясница закрыты одеялами, а воспаленным, изъеденным кровью субантры лопаткам холодно. Ребекка сосредотачивается на своих ощущениях. Боль не настолько сильная, чтобы терять сознание, а от всего остального можно абстрагироваться.       ...О чем мы говорили? О чем мы говорили! Родное, восхитительное, доводящее её до белого каления! Вот же!       Кажется, чем-то она себя все же выдает. Движения платочка приобретают неловкий, почти подозрительный характер, и Ребекка произносит сухими губами тихое "Бу". Слева слышится короткий вздох, потом гулкие торопливые шаги по мраморным плитам — по эху понятно, что помещение огромное и с купольным потолком — и, наконец, высокий женский голос, вовремя спадающий до заговорщического шепота.       — Папа! — Ребекка открывает здоровый глаз и с удовольствием наблюдает за тоненькой фигуркой, затянутой в черную кожу. — Папа! Адми—       — Здравствуй, Мими.       Мими подскакивает на месте, в прыжке же разворачивается и снова приближается к большой жесткой кровати. Мамон, может быть, и демон богатства, но он демон. Его истинная форма и мягкие перины — не самое удачное соседство: спонтанные самовозгорания, сколиоз, прерывистый неглубокий сон... Винчесто, например (как и любой демон, имеющий привилегию выходить из человеческого образа) ночью превращается в средних размеров радиатор. Камень, долго принимающий и долго отдающий тепло — лучший материал для дьявольской кровати.       А Ребекка — не демон, и ей грудью на холодных камнях лежать неудобно. Красоваться перед дочкой Мамона смысла нет, но и осторожничать не пристало, поэтому Ребекка, стараясь не двигать плечевым поясом, поднимается на ноги.       Мими краснеет, но не отворачивается. Спустя секунду она прокашливается и знаками показывает, где можно найти рубашку.       Рубашек не находится — только платья жены Мамона и брошенная на стуле одежда Винчесто. Ребекка надевает на голое тело бордовую жилетку, набрасывает на плечи его потрепанный кожаный плащ и, не найдя никакой отражающей поверхности, прищелкивает пальцами.       Мими, не отрывая от Ребекки взгляда и, кажется, даже не моргая, высовывается из комнаты и прикрикивает что-то на диалекте Diablo. За тяжелыми дверьми слышится невнятная жалкая возня. Через полминуты маленькие серые существа, в которых отдаленно угадываются человеческие черты, вносят на своих спинах огромное зеркало в витой золотой раме. Мими находит на стекле невидимое обычному глазу пятнышко грязи и сковыривает его длинным черным ногтем.       Мысленно Ребекка благодарит себя за умение вытаскивать из передряг правильных бессмертных. Её затем и подвергли остракизму, чтобы она оббивала колени перед чужими порогами, унижалась и выла от того, что никто ей и слова не скажет — и посмотрите на это! Посмотрите на это, дочь демона Мамона вытирает ей лоб платочком!       Но об этом, ради всеобщего благополучия, лучше помалкивать. Укрывательство Непризнанных — или, по крайней мере, отдельно взятой зарвавшейся Непризнанной — карается едва ли мягче, чем дизертирство на войне. Но, нравится это Мамону или нет, Ребекка с Винчесто однажды спасли ему жизнь, а с таким невозможно не считаться.       Благодать.       Ребекка чувствует, что её незаживший глаз, отсутствие крыльев и общая холодность отпугивают Мими и заставляют девочку нервничать. Но, во-первых, она не детский психолог. Во-вторых, Мамон много рассказывал о своей дочери — после пятого стакана глифта он, сдерживая кислотные слезы, хвастается своей семьей и ни о чем больше не говорит. Судя по рассказам, проблем с самооценкой у Мими нет, и Ребекке незачем с ней возиться.       Без крыльев Ребекка в зеркале выглядит непривычно маленькой и будто голой. Её грязно-белые, местами продранные штаны и в лучших семейных традициях украденная у Винчесто одежда не помогают.       Изможденные человечкоподобные слуги тоже это чувствуют. Они гладят зеркало липкими пальцами, а кто-то один даже переползает наверх и похабно облизывает отражение Ребекки. Это длится всего секунду, а потом Мими, опомнившись, насылает на существо проклятье и превращает его в пыль.       Ребекка с интересом хмыкает и вполголоса повторяет словесную формулу. Мими, опустив пушистые ресницы, сдерживает улыбку.       — Исковеркала? — спрашивает Ребекка.       — Нет, я умиляюсь. Акцент у вас... Ангельский.       Шутка хорошая и беззлобная, но Ребекке не смешно. Мими тоже запоздало понимает двусмысленность ситуации, её щеки вспыхивают красным, и девчонке явно хочется куда-нибудь спрятаться.       — Не переживай. Как поживает твоя мать? — отмахнувшись, спрашивает Ребекка.       Она поворачивается к зеркалу то одним боком, то другим, и остро чувствует ненужность прорезей на плаще и жилетке Винчесто. Крыльев нет, и эти ровные вертикальные надрезы только дразнят Ребекку. Еще она почему-то ждет, что под одеждой окажется горб — если не крылья, то хоть обрубки — но потом вспоминает, что кровь субантры неплохо её подъела. Ребекка бросает плащ на пол, осторожно проталкивает пальцы под жилетку и ощупывает спину: там, где её крылья крепились к спине, теперь зияют две безобразные раны, успевшие затянуться и покрыться коркой. Две глубоких выбоины, две дыры в спинных мышцах. Ребекка хмурится, вспоминает базовую анатомию и, подняв обе руки вверх, звонко хлопает в ладони.       Этот половинчатый "джампинг-джек" не должен был у неё получиться, но он получился. Такие повреждения не проходят сами по себе, и это значит как минимум то, что Винчесто в общей суматохе украл бывшего Серафима, подведенного под трибунал, припомнил Мамону его должок, спрятал Ребекку у всех на виду и сделал так, что она не умерла от кровопотери. И над мышцами поколдовал.       Мими деликатно молчит, пока взгляд Ребекки не проясняется и не лишается этой нежности, отдающей в груди тупой давящей болью.       — Мама хорошо, — без запинки отвечает девочка. — Большое задание на Земле.       — Как давно мы с ней не виделись, — не ища ответа и особо не сожалея, вздыхает Ребекка. — И с тобой. У меня была дочь твоего возраста, вы бы, думаю, поладили... О чем мы говорили? Нельзя о нем забыть. Впрочем, я сомневаюсь, что Виктория торопится умирать.       Мими только решается хоть что-то возразить и спросить, о чем же и с кем она говорила, как Ребекка, несколько раз споткнувшись о воздух, скрывается в коридоре. На стенах, усыпанных рубинами и сапфирами, красуются тяжелые платиновые головы Мамона — не пересчитаешь, сколько, каждая в трех-четырех метрах друг от друга. К ближайшей из них Ребекка подходит, неловко покачиваясь и расставляя руки в стороны.       Было время, когда она довольствовалась четырьмя конечностями, но сейчас, лишенная крыльев, Ребекка даже бегать не может. Баланс смещается, и ей требуется время, чтобы восстановиться.       Голова Мамона, гениального дизайнера интерьеров, растягивает свой красивый рот в улыбке и подмигивает ей.       — Сколько лет, сколько зим.       — Здравствуй, Мамон, — искренне улыбается Ребекка. Платиновая голова немедленно дергает бровями и вытягивает губы трубочкой. — Обойдешься. Где вы?       — Я вездесущ. Тут у стен есть уши, и эти уши — мои!       Голова Мамона пытается скосить глаза на его собственное ухо, и, когда попытка не оборачивается успехом, с силой дергается. Платиновое глазное яблоко, чпокнув, вылетает из черепа, перекатывается по лицу на ухо, и хитро поглядывает на Ребекку.       — Страсть как люблю подслушать, кто о чем шепчется! Кто чем недоволен, кого в список на увольнение, кого на каторгу в Нижний Ад! Столько сплетен.       — Отлично. Перескажи мне их все, и—       Ребекка замирает, отказываясь признаваться себе в том, что она переживает за Винчесто. Его предсказание оказалось максимально безобидным, разве что бьющим по самооценке. Но то, что он сделал после, тянет на приговор.       На ней его жилетка. Мими, как только Ребекка очнулась, попыталась позвать и отца, и Винчесто. Ребекка знает, что в эту секунду причин для беспокойства нет, и все равно её что-то гложет.       Но она молчит. Мамон с минуту жалуется на погоду, но, вдоволь наиздевавшись, все-таки упоминает Винчесто.       — Адмирон, — сбавляя тон и стреляя глазами вправо-влево, — как прилетел, так к бочке присосался, и все! Не оторвать! И в тиски его закрывали, и четвертовать хотели, ничего! Нализался.       — Так уж в одиночестве и нализался.       — Я — радушный хозяин, мне положено составлять компанию, — отмахивается голова. — Так вот, нализался глифта, и сейчас находится в идеальном состоянии для того, чтобы думать думы. Если для тебя суд уже стал далеким апокрифическим воспоминанием, пойму. Для нас часа четыре прошло, для тебя — три недели по земным меркам.       Она хочет возразить и сказать, что земные мерки к ней применять нельзя. Но голова пакостно улыбается, и Ребекка, схватив со стены церемонный топорик, сносит ей нос. Пока голова воет и осыпает её проклятьями, Ребекка вскидывает взгляд влево и вверх: ей известны всего два амулета, способных так перекраивать время. Оба она видела только на гравюрах в книгах.       — Толково он это устроил, — закусывая изнутри щеку, бормочет голова Мамона. Слышно, что демон тоже впечатлен.       — Ребекка! — теперь голова говорит голосом Винчесто. Если он и пил, то сейчас звучит абсолютно трезвым. — Доброе утро.       — Спорное заявление.       — Мы в парилке внизу. Как ты себя чувствуешь, дорогая? Спустишься?       — Серные пары и свежие раны, — Ребекка прикладывает кулак к подбородку, хмурит брови и кивает. — Не могу придумать сочетания лучше. Уже лечу.       Ребекка морщится, как от надоедливой зубной боли. Летит, конечно. Она неуверенным шагом доходит до следующей головы — через нее слышно, что Винчесто как раз заканчивает хрипло смеяться.       Это её любимый звук во всем мире. На фоне шипит кипящая ртуть и сера — один раз на прощание плеснули на камни — а потом Мамон кряхтит, грузно слезает со скамьи и ставит ноги на пол.       Весь огромный дворец сотрясается, платиновые головы на стенах синхронно жалуются на мигрень, а Ребекка летит носом в пол. Она наконец-то понимает, что не так с её походкой: если не тянуть себя вперед, тяжеленные крылья перевесят и опрокинут незадачливого бессмертного на спину. Чтобы сохранить баланс, нельзя просто стоять ровно, нужно работать крыльям в противовес. Со временем это становится таким же естественным, как дыхание, мышцы привыкают, и на происходящее перестаешь обращать внимание.       Ребекка по привычке тянет свое тело вперед, но теперь со стороны спины её нечему уравновесить. Поэтому в лучшем случае она горбится и сутулится, в худшем, как сейчас, падает.       Что ж. Что ж, отличный момент, чтобы разрыдаться.       Для кого угодно другого.       Ребекка коротко кивает себе, мысленно подсчитывает все, что нужно скорректировать и, вволю поползав на четвереньках, встает на ноги. Она уверена, что выглядит нелепо — пружинисто согнутые колени, руки, бьющие по воздуху и пытающиеся вернуть её тело в вертикаль... Это ведь ходьба, а не виндсерфинг. Это должно быть просто.       Она перебирает несколько вариантов, расшнуровывает белые кожаные ботинки и с удивлением обнаруживает, что босиком ей пока передвигаться проще. Ребекка берет по ботинку в каждую руку, в некотором роде уравновешивая свои плечи, и спускается по бесконечным лестницам. Они не заканчиваются ни через десять минут, ни через час. Ребекка улыбается: лестницы не отпустят её, пока она сама не почувствует, что готова. Мамон, какими бы ни были его истинные мотивы, щадит её гордость и самолюбие, и за это Ребекка проникается к нему благодарностью.       На последнем пролете Ребекке надоедает ходить, и она, прижав ботинки к груди, съезжает по узким крутым перилам. Лестница обрывается на середине, и Ребекка, не успев соскочить, упирается ногой в сплошную стену из красного стекла. Она готова клясться, что секунду назад этого тупика здесь не было.       Она снова обувается, подпрыгивает на черных блестящих ступенях, пытаясь свыкнуться с урезанным количеством конечностей, а потом разворачивается и, перемахивая через две ступени, поднимается обратно.       Эффектные входы и выходы всегда были её визитной карточкой.       Ребекка замирает на лестничной площадке и заправляет за уши свое растрепанное светлое каре. Она выталкивает из легких оставшийся воздух, сбегает вниз так быстро, как может, и отталкивается стопами от какой-то из ступеней. Классического прыжка в духе Джеки Чана у нее пока не получается, но Ребекка вполне успешно пробивает стену своим ботинком.       Стекло, казавшееся монолитным, обрушивается на нее снежной розовато-белой крошкой, и Ребекка инстинктивно дергает плечами: пытается закрыться крыльями.       Этого не требуется — Винчесто хватает её за руку своей горячей черной лапой, выдергивает из-под осколков, и они оба прячутся под его красными маховыми перьями.       Ребекка осторожно ведет носом: сера, ртуть, глифт и дубовый веник. Она вылезает из своего укрытия, Винчесто складывает крылья так, чтобы все стекло соскользнуло на пол, и вместе они разглядывают внушительных размеров сауну. Винчесто — с гордостью, потому что он заложил здесь первый камень, Ребекка — скептически, потому что сауна больше похожа на пыточную: озера из расплавленного песка, докрасна раскаленные металлические скамьи и камни, на которые несчастные липкие человечки по повелению Мамона льют серу. Они выталкивают друг друга вперед, мнутся, грызутся друг с другом, и когда недоброволец все-таки опрокидывает ковшик над камнями, пары сжигают его заживо.       Просто еще один день в Аду.       — Здравствуй, — наконец улыбается Ребекка, глядя на Винчесто снизу вверх.       В истинном обличии у него острые массивные рога, кости, о которые сломается даже меч архангела, и когтистые лапы. В человеческом — мягкая бледная кожа, колючая щетина и в два раза больше волос на голове, чем у самой Ребекки.       Любые маски сковывают демонов, смущают их, и это — одна из главных причин того, что по негласному этикетному правилу все бессмертные проводят переговоры именно в человеческом обличии. Это не домысел — Ребекка лично общалась с Серафимами, которым эта шутка казалась ужасно смешной.       Глаза у Винчесто в любом из обличий остаются одинаковыми.       — Здравствуй, дорогая, — отвечает он, оглядывая Ребекку с ног до головы. — Как тебе идет моя одежда.       — А тебе это, — Ребекка критически осматривает черный банный халат и зажатое в лапе ведро с глифтом. Разумеется, это ведро тонкой работы, инкрустированное лучшими драгоценными камнями, но по объему все равно ведро. — Не идет.       Мамон любуется ими, поставив подбородок на оба кулака, и приветственно скалится.       — Прекрасное шоу, Серафим, — мурлычет он. — Безупречное, непревзойденное!       — Я — не Серафим.       — Временные трудности, — отмахивается Мамон.       Ребекка поднимает воротник, защищая легкие от химических ожогов, и понижает температуру своего тела. Такая мелочь отнимает у неё остаток сил, и она опирается на плечо Винчесто, чтобы не упасть.       Крылья бессмертному даны не только для того, чтобы летать. Когда их обрубают и прижигают кровью субантры, чтобы никогда нельзя было вырастить новые, в никуда уходит большая часть способностей. Сейчас Ребекка мало чем отличается от живого человека, непонятно как попавшего в загробный мир — разве что климатические условия её не тревожат. Но и это, как она подозревает, ненадолго.       Мамон, видя её дискомфорт, дважды хлопает в ладони. Уже знакомые ей серые гнущиеся лапки обхватывают монолитную скамью, на которой он сидит, и прямо на ней выносят демона из сауны. Ребекка уверена, что слышит, как под его весом ломаются несколько позвоночников.       — Я думаю, нам нужно последовать примеру.       — Мне сломать вашу спину, Адмирон?       Винчесто хмыкает, перебрасывает Ребекку через плечо так, будто она ничего не весит, и выносит её на свежий воздух. Относительно свежий, по адским стандартам.       Там Мамон уже хрустит чьим-то вкусным хитиновым панцирем, а Мими переминается с ноги на ногу. До слуха Ребекки доносится досадливое "Могла бы подслушать, как приличной демонице положено!", и протестующий шепот дочери Мамона.       — Я могу быть полезной, и я буду полезной! В школе творится невесть что, ты забираешь меня домой, а из-за Серафима Ребекки, — Мими тушуется и быстро стучит ногтями друг о друга. Ребекке этот звук напоминает стрекот маленьких жучков. — Непризнанным сейчас не позавидуешь. Мог бы забрать хотя бы мою Непризнанную, раз уж ты такой справедливый и заботливый!       — Тихо, cuarantico!       Винчесто мягко опускает Ребекку на землю и тщательно отряхивает на её плечах свой плащ. Мими, заметив их обоих, прекращает ругаться и, надув губы, церемонно приседает сначала перед Винчесто, а потом перед Ребеккой. Все выдерживают паузу, и Мими решает, что это приглашение для её речи.       Ребекка вспоминает, почему решила ограничиться Викторией и больше детей не заводить.       — Я знаю про предсказание.       — Все знают про предсказание, — поправляет Винчесто.       — И я собираюсь помочь, — под тремя парами глаз девочка слегка съеживается, но упирается кулаками в бока и по очереди смотрит на всех присутствующих.       — Это не твое дело, — с непроницаемым лицом замечает Ребекка.       Мими взвивается, давится от возмущения воздухом, и Ребекка примирительно поднимает вверх ладонь.       — Я не пытаюсь уязвить тебя или оскорбить в твоем собственном доме. Я благодарна твоему отцу, — Ребекка кивает Мамону, — за прием и возвращенную услугу. Но это не меняет того факта, что это просто не твое дело, Мими. Такое случается, и довольно часто. Чем быстрее ты откажешься от подростковой идеи об избранности, тем проще тебе будет жить.       — Отказаться от идеи об избранности? — ехидно переспрашивает Мими. — О такой избранности, например, когда ваши имена золотыми трехметровыми буквами высекают на Лапис Фаторуме?       Ребекка кривится.       — Я не собираюсь обсуждать это.       Винчесто и Мамон переглядываются над головой Ребекки. Немой диалог становится слишком долгим, а простое "встать на цыпочки" не дает Мими желаемого эффекта: её пытливые взгляды все еще игнорируются. Тогда она подпинывает к демонам большую деревянную тумбу и залезает на нее, чтобы оказаться вровень с их лицами.       — Ну? — страшно выпучив глаза, спрашивает Мими.       Мамон смеется в кулак и ласково треплет дочку по волосам, Винчесто хлопает её по спине, а Ребекка закатывает глаза. Она вслепую делает несколько шагов назад и упирается спиной в грудь Винчесто.       — Если пророчество ложно — незачем обращать на него внимание. Если пророчество истинно, — в поисках поддержки Ребекка протягивает руку назад, и Винчесто задумчиво гладит перьями её ладонь. — Незачем тратить силы в попытках избежать исхода. Равно как и приблизить его. С этим разобрались?       Мамон согласно кивает, но в его глазах появляется недоверие. Если вспомнить, оно всегда там было, спрятанное за бесконечными радушными приемами, оказанными друг другу услугами и выполненными просьбами. Дружба дружбой, но не иметь предубеждений против Серафима — Непризнанного Серафима — даже для Мамона тяжелая задача.       Винчесто это чувствует.       — Это правда, дорогая? — спрашивает он, никого не обвиняя, но все-таки выходя из-за её спины и придвигаясь ближе к остальным демонам. — Ты не станешь способствовать тому, чтобы вознести Сатану до небес? Потому что пророчеству плевать, что тебе на него плевать. Главное — это факты, и факты говорят, что ты представляешь угрозу.       Мамон ей не вполне доверяет — пусть так, у него есть свои причины. Если бы спрашивал он, то наверняка воспринял бы слова Ребекки в штыки, какими бы они не оказались. Винчесто, с другой стороны... Что ж, это чужой разговор, в который Мамон не станет вмешиваться и которому будет свидетелем. Разговор, который Ребекка может повернуть в любую сторону, и который Винчесто поддержит, ни разу в открытую с ней не согласившись.       Ребекка восхищается им еще со школьной скамьи. И примерно столько же времени ломает себе голову одним вопросом: почему Винчесто до сих пор её не оставил.       — Сатана — титул, а не имя, — подхватывает она, пожимая плечами. — Поддерживать нынешнего Сатану? После того, как он заточил в тюрьму моего друга и отца такой полезной, — она с неодобрением косится на Мими, — девочки? Нет.       Пророчества можно читать, как вздумается, и вдвоем Винчесто с Ребеккой подсовывают Мамону удобную успокаивающую трактовку. Звезды сходятся так, что она совпадает с намерениями Ребекки. Разбитых сердец не будет.       Мамон поднимает подбородок и в задумчивости качает головой.       Ребекка находит глазами небольшую каменную стойку с разными вазочками и тарелочками, берет одну из них двумя пальцами и с интересом рассматривает её содержимое. Как бы ангелы ни ругали адскую кухню, нужно признать: ничего вкуснее маринованных маленьких сколопендр ни в Раю, ни в Аду, ни на земле еще не создали.       — Пожалуйста, пожалуйста, — Мамон делает ладонью приглашающий жест, и Ребекка с наслаждением хрустит кисло-сладкой многоножкой.       — Так вот, — продолжает она. — Тот или та, что решится сместить отца Люцифера с его поста, ни за что не придет на все готовое. Тем более, на подготовленное Непризнанной — это такой моветон.       Винчесто, не отрывая от неё цепкого взгляда, поливает вторую сколопендру красным соусом и протягивает Ребекке вазочку. Она притворяется, что ни на что не намекала и резко меняет тему: хвалит местных поваров и вскользь добавляет, что хотя напрямую действовать не станет, никогда не забудет, кто ей предоставил убежище и залечил спину.       — Слишком рискованно, Серафим, — отмахивается Мамон.       Заметно, однако, что её маленькая лесть действует, и демон остается доволен. Мими с отцом съедают по две сороконожки, Винчесто предпочитает воздержаться и допивает глифт, а Ребекка обдумывает свои следующие слова.       — Моя цель, так или иначе, с пророчеством не связана.       — Что за цель? — подает голос Мими.       — Вернуть себе крылья, очевидно.       Нужно отдать должное, никто не заводит шарманку о том, что ей прижгли спину кровью субантры — Ребекка тоже при этом присутствовала и все помнит. Новые крылья больше не вырастут, обычные протезы не приживутся — да и, будем честными, мастера в мире бессмертных не талантливее Дедала. Воск, куриные перья, моток ниток вместо изоленты. Искусственные крылья не могут даже сравниться с настоящими.       Можно подивиться тому, что она так скоро встала на ноги, смириться с ситуацией, утопить горе в бесконечных молитвах и, обретя душевный покой, стать кем-то вроде Ника Вуйчича для Непризнанных.       Эти варианты Ребекка отбросила еще до своей новообретенной инвалидности.       — Мими, могу я тебя попросить?       — О чем?       — Отсюда.       — Нет!       Ребекка терпеливо втягивает носом воздух.       — Тогда добавь к разговору что-нибудь стоящее.       — Ваша дочь, Вики Уокер — это, вообще-то, моя одногруппница.       Она не дает Ребекке времени на то, чтобы опомниться и хотя бы попробовать подсчитать, как давно умерла её дочь. По меркам Рая? Не меньше эона и не дольше секунды. Достаточно, чтобы забыть чистое детское лицо, недостаточно, чтобы вытравить из памяти её маленькие привычки.       Ребекка кивает и отодвигает непонимание, боль и желание спокойно оплакать своего ребенка подальше в графике.       — Хорошо, — говорит она, нервно облизывая губы. — Хорошо. Вики может оказаться полезной. Мне нужен доступ к библиотеке Ада — несколько атласов и энциклопедий, ничего сверхъестественного. Обойдемся тремя-четырьмя томами. Если наведаться в Каталог — будет, естественно, быстрее.       Это в обычной библиотеке каталог может спокойно поместиться на жестком диске. Каталог библиотеки Ада — строго структурированный список всего, что когда-либо было написано — занимает его отдельный круг. Хорошая новость состоит в том, что Ребекке не нужно ничего, кроме информации, лежащей в открытом доступе. Ничего подозрительного.       — Это всё? — с сомнением спрашивает Мамон.       — Нет. Еще мне нужно вернуть себе... О чем мы говорили? Этим я займусь сама. Получится — перестану злоупотреблять твоим, Мамон, гостеприимством.       — А если не получится? — спрашивает Мими.       Ребекка криво усмехается.       — У меня нет времени на то, чтобы обсуждать небылицы.