Стена

Стена Послушания перед Лань Чжанем ширится и растет: за нею не видно уже ни верхушек деревьев, ни шлейфа наступающих на Гусу облаков. Будто остался только серый монолитный камень, упирающийся в небеса – бездонную, но все же крышу. Ветер дует с Илина – и он пропах прахом и трупами. Лань Чжань слышит этот запах столь же отчетливо, как аромат пряного вина – веселый, наивный, игривый, как… но лучше не выдливать эту нить звуками, отныне потерявшими свое истинное значение. Преклоняя колена перед Стеной Послушания, адепт ордена должен отдавать ей свой разум и сердце – таковы правила – вот только Лань Чжань все равно, что старик в ореховой скорлупе, который пытается обмануть бурю и вернутся домой. Волны памяти увлекают его все дальше и дальше, а сигнал маяка занесен снегом и похож на очередную снежинку, сверкнувшую в свете его последнего огонька. Когда Лань Чжань вспоминает о матери, он вспоминает о снеге. Они с братом могли навещать ее каждый месяц, но Лань Чжань запомнил лишь одну зиму. Тогда Гусу напоминал бережно хранимый бумажный веер: выровненные снегом дорожки и тропинки вели вниз, к одному маленькому дому. Дядя крепко сжимал руку старшего брата, и иногда одергивал его – помедленней А-Хуань, погляди на А-Чжаня – и Сичень глядел, понимающе, по-взрослому улыбаясь. Любовь выражается почтением – А-Чжань не умел по-другому – но брат и тогда видел его насквозь. Мама встречала их у порога: красивая, нарядная и теплая, и Лань Чжань хотел поклонится ей прямо там, на снежной тропинке – если бы она не ахнула и не побежала навстречу, успев объятием остановить его, то он так и сделал бы. От ее смеха ему сделалось неловко, так, будто он из-за глупой торопливости закапал тушью иероглифы, но голос ее не журил – только поддразнивал: – Ах, мой А-Чжань такой серьезный мальчик. – Любовь выражается почтением, – повторил он те слова, которые весь путь сюда мешали ему сорваться на бег. – Разве? А я думала – улыбкой, – дядя фыркнул и, взмахнув рукавами, ушел – недовольно, невежливо, но мама не обратила никакого внимания: – Улыбнешься мне, А-Чжань? Довольно простая просьба – отчего бы и не улыбнутся, когда его брат дарит всем улыбки по десять раз на дню? Но от ее слов Лань Чжаню отчего-то захотелось плакать – и он медленно отвернулся, закрыв глаза, лишь бы не пролить слез. В доме, где на зиму окна заклеивались бумагой, и не было видно ни большой библиотеки Гусу, ни резиденции, ни высоких кипарисов, растущих близ ледяного источника, и весь орден будто превращался в одно бледно-желтое марево, в маленькой комнате с крошечной жаровней посреди мама рассказывала им истории из своей жизни. И о детских играх, в которые играют детишки за высокой-высокой стеной Гусу. Лань Чжаню казалось, что она дразнит, подначивает их обоих – давайте, давайте попробуйте, жмурки, прятки, игра в мяч – но они с Сиченем только неловко переглядывались, чтобы снова уставится на огонь, глядя, как искры в жаровне бегают, гонятся друг за другом. Лань Чжань все же преклонил колени на заснеженной тропинке перед хижиной. Только больше некому было его остановить. Правда, Сичень пытался – тянул за рукав и просил, чтобы он перестал ждать, потому что больше там никто не живет, мамы больше… Способность Сиченя угадывать мысли и чувства столь непрозрачного человека воистину заслуживала удивления. Лишь дважды он ошибся. Тогда, когда думал, что он ждет погибшую маму. Сейчас, когда отговаривал его от самовольного наказания. И тогда, и теперь Лань Чжань прощался. *** Стена Послушания ширится и растет – мир не знает крепче и неприступнее. Она есть в каждом ордене и в каждой деревне; она скажет, выбрать тебе вежливость или презрение, чужака или брата, ответственность или слабость, жизнь или смерть. Правила на ней незыблемы; делай, как сказано – не ошибешься. На ней сидит юноша с лукавым и добрым взглядом, и в чаше его вина луна купается, как в домашней бочке. Весело покачивая ногой, он говорит: – Это за стеной нельзя пить, но я же тут, так что все в порядке, да? И от него пахнет весной. Пахнет жизнью.