The Four Christmases

2002

Грейс улыбается, поправляя висящие на каминной полке носки для подарков с вышитыми красно-зелеными номерами – от одного до семи, для каждого из детей. И даже – по-прежнему – для Пятого, несмотря на все обстоятельства. С безобразной сцены за завтраком прошло уже несколько месяцев, и чем черт не шутит – это достаточный срок, чтобы перестать сервировать лишние теперь приборы, накрывая на стол, но все еще слишком короткий, чтобы примириться и перестать оборачиваться на скрип входной двери, каждый неверный в привычном распорядке звук. Даже несмотря на то, что по-настоящему близки они никогда в принципе друг другу ни были, исчезновение брата никого не обошло стороной. Отец стал жестче и скупее на эмоции – и без того, признаться, бывшие всегда огромной роскошью, являемые подопечным исключительно по редким большим праздникам. Первый демонстративно хмурится и ходит чернее тучи, всем своим видом являя скорбь, обернутую в самовлюбленное самобичевание – само собой, он Первый, а значит именно на его плечах все судьбы мира зиждятся, значит именно он, родимый, не справился с тем, с чем изначально справиться не имел никакой возможности. Зрелище смешное и грустное одновременно, а если быть совсем честным – откровенно жалкое. Третья вокруг него вьется раненой птицей, то печально и многозначительно вздыхая, то проявляя недюжинную выдержку в процессе бесконечного утирания скупых мужественных соплей. Она все колеблется, колышется из стороны в сторону, застряв по собственной воле – и это отчетливо оформившийся повод для злорадства – где-то между чужими чувствами и собственной необходимостью быть нужной, оцененной. Шестой относится к ситуации либо слишком по-взрослому философски, либо никак – по крайней мере, так со стороны и не скажешь, если не брать во внимание участившиеся приступы напускной радости в попытках расшевелить то Четвертого, то Седьмую. Та в первое время после случившегося, казалось, стала почти прозрачной – и без того никогда не была душой компании, а тут и вовсе перестала говорить на добрых три недели, с перерывами на заторможено-отстраненное «да-нет-конечно» и те – исключительно для отца. Высиживала за семейными трапезами ровно столько времени, сколько требуется для того, чтобы четко отделить отсутствие голода от вопиющего хамства. Мучила скрипку так часто и рьяно, что на всем, за что бы ни бралась левой рукой – оставляла ярко-алые отпечатки изрезанных струнами пальцев. Сам Второй к возникшей ситуации относился со смесью сожаления и сдержанного пиетета – что-то среднее между «вот бы ты вернулся и все уже, наконец, пришли в себя» и «черт возьми, дал же ты всем просраться от души», приправляя последнее искренним уважением. Навести столько шороху – нужно талант иметь особый, не иначе. Каждый отчужден по-своему, и даже все вместе они – сборище незнакомцев, глубоко ушедших в степь собственных мыслей. Единственной константой, за которую можно уцепиться, чтобы не погрязнуть во всей творящейся кутерьме, остается разве что мама. Она все так же излучает столько тепла и безмолвной поддержки – для каждого адресной, личной, своей собственной – что Второму думается временами, что никто из них ее по-настоящему не заслуживает. Он то и дело – как сейчас – вызывается помочь ей с чем-нибудь, а если нет, то хотя бы рядом посидеть, наблюдая, как она наряжает пахучую пушистую елку или печет имбирное печенье аккурат к сочельнику в попытке поддержать хотя бы видимость праздничного настроения. Подавая искристые стеклянные игрушки из большой коробки, или помогая вырезать фигурные звездочки из тонко раскатанного по столешнице теста, он неизменно думает о том, что все произошедшее – это не что иное, как наступающий каждому из них на пятки Дух Прошлого Рождества. И хорошо бы хоть кому-то из них постараться выровнять курс и прекратить самозабвенно сворачивать не туда. В гостиной шумно – по меркам обычных стандартов этого дома так и вовсе запредельно громко – но запершийся на все замки кабинета отец на удивление никак не реагирует на вопиющее нарушение дисциплины. Второму иногда – совсем изредка и очень ненадолго – начинает казаться, что тому бывает по-настоящему не все равно. Грейс стоит на невысокой стремянке и старательно тянется к своду высокой арки в попытке закрепить на нем длинную искристую мишуру, и то, как именно ей удается сохранять кажущееся до невозможности шатким равновесие – просто чертова загадка вселенной. Гвоздь сам собой вбивается аккурат меж изящных пальцев, намертво пришпиливая непослушно струящуюся яркость к стене. – Спасибо, милый, – мама коротко оборачивается через плечо, улыбаясь щемяще-ласково. Второй пожимает плечами, возвращая ей улыбку. Для него быть полезным – такая же глубинная необходимость, как для нее – поддерживать окружающий порядок и приглядывать за всеми ними. Да и заняться больше совсем откровенно нечем – с Пятым они то и дело вступали в словесные перепалки до первого прилетевшего адресно кулака. Теперь он даже тоскует по этому – соперничество с Первым остается неизменным, но в нем ни на йоту нет того задора взаимных подначек. Четвертый шушукается с Шестым, спрятавшись за высокой спинкой дивана, как всегда активно и оживленно жестикулирует. Он вдруг как-то выбивается из общей пришибленности последних пары месяцев – увлечен, и, кажется, весьма чем-то озабочен. Шестой слушает, то и дело коротко кивая или задумчиво склоняя голову к плечу. Отвечает неспешно, вкрадчиво и так тихо, что и с трех шагов не расслышать, не то, что с его почтенных двадцати. Второй и сам предпочитает во все это не вдаваться. Он никогда не был любителем подслушивать или лезть не в свое дело – с этим прекрасно справляются Первый поочередно с сестрами – но эта потрясающая солидарность четных чисел отчего-то примагничивает взгляд, заставляя то и дело оборачиваться в сторону не слишком хорошо спрятавшихся фигур. – Поможешь мне достать печенье из духовки? – мелодичный голос Грейс теплой волной выталкивает его из размышлений, и он рассеянно улыбается, с готовностью кивая. – С удовольствием. Отец настолько закрыт в себе – окончательно самозапершись в душных стенах кабинета – что с легкой руки впервые предпочитает не обращать внимания на практически вопиющее нарушение режима. Часовая стрелка плавно скатывается по циферблату и тут же, без промедлений, начинает свой размеренный путь наверх, будто совсем ни капли не устав. Второй то и дело бросает на нее короткий взгляд – до Рождества остается каких-то десять минут. Грейс ставит на стол тарелку свежеукрашенного цветной глазурью имбирного печенья, раздает каждому по чашке горячего какао, посыпанного крошечными снежно-белыми зефирками. Подбадривающе улыбается Седьмой, оставляя на краю столика кружку и для Пятого – и в этот момент ему вдруг невыносимо сильно хочется ее обнять. Иногда – вот прямо как сейчас – Второму думается, что все что угодно в устройстве их не особенно-то легкой и радостной жизни, любую жестокость и бесчеловечность их отца с легкостью компенсирует сам факт ее существования. – Ох, уже двенадцать! – мама всплескивает изящными руками, и в глазах вдруг мелькают заговорщицки яркие искорки – или то просто отражение елочной гирлянды, он не уверен до конца, но это очень, очень красиво, – Время распаковывать подарки! Каждому достается по вязаному носку с собственным номером – и все замирают на мгновение, зачарованные приятной тяжестью спрятанных внутри сюрпризов, негромким шелестом упаковочной бумаги и чувством непривычного, казалось уже позабытого, единения. Грейс всегда знала, что понравится каждому. Первый, с присущей ему нетерпеливостью, разрывает узорчатую бумагу и восхищенно выдыхает – под ней коробка с деревянной моделью космолета на пару сотен деталей. Это могло бы показаться достаточно банальным, вот только больше всего на свете – кроме, пожалуй, Третьей – тот любит космическую фантастику и сборные модели. На прошлый день рождения это был небольшой самолетик, занявший в конечном итоге, законное место на люстре под потолком. Шестой выуживает из носка увесистый сверток – под несколькими слоями пергамента обнаруживается «Тень над Иннсмутом» Лавкрафта – он смущенно улыбается, утыкаясь носом в срез страниц, вдыхает запах новой бумаги, с которым мало что может сравниться по степени приятности ассоциаций. По крайней мере, для самого Шестого. В небольшой коробочке Четвертый находит деревянный амулет в виде указателя с доски Уиджи на тонком шнурке – и тот закусывает губу, разглядывая причудливо отражающиеся на резной блестящей поверхности языки пламени камина. Мама ласково гладит его по курчавой макушке с немым, но оттого не менее явным «ты сильнее, чем думаешь». Запуская руку в свой подарочный мешок, он не знает, чего ожидать, но в конечном итоге реальность превосходит любые чаяния с лихвой – помимо заботливо упакованного мамой подарка, ему на колени выпадает тонкая веточка омелы с крошечными светлыми ягодами. Это ошибка или чья-то откровенно дурацкая шутка – настолько, что впору вспылить и разразиться чередой проклятий в адрес этого отчаянного юмориста, но он не настолько прост, его такой глупой подначкой не пронять, разве что… Второй поднимает глаза и с оглушительным треском ударяется о пытливый взгляд Четвертого. Оцарапывается неловко о зелень чужой радужки – под стать тонкому стеблю под пальцами – и отдергивает руку быстрее, чем сама эта мысль успевает загустеть и обрести форму. Не успевшую возникнуть неловкую паузу на корню обрезает восторженный вскрик Третьей, моментально перетягивающий на себя все внимание – та радостно крутит на свету тюбик светло-розового оттенка помады, точь-в-точь в тон любимой юбке и цвету глаз. Он неловким движением прячет цветок в глубину кармана пиджака – стараясь за нервной спешностью не помять нежные лепестки – и аккуратно распаковывает темную продолговатую коробку. Идеально сбалансированный нож тонкой сталью отливает в приглушенном свете, собирая на гладкой поверхности огоньки гирлянд, разбивая мысли ритмичной цветностью. Это может выглядеть или казаться банальным, но каждый получает то, что способно порадовать или быть важным именно для него – и в этом мама с уверенностью даст фору любому: человеческой эмпатии в ней всегда было больше, чем переплетений двоичного кода, больше, чем в любом из знакомых ему людей. Седьмая с привычной ей осторожностью достает крошечный, невесомый темный мешочек и он видит всю глубину немого потрясения в ее расширившихся глазах, когда на узкую ладонь падает серебряная подвеска в форме зонтика. Какого бы мнения он ни был о ее месте в их команде… Второй вдруг чувствует вставший посредь горла ком, и ему становится искренне совестно за любые свои мысли на этот счет, и особенно – слова. Грейс помогает ей застегнуть на шее тонкую цепочку, и та остаток вечера проводит, то и дело касаясь пальцами этого символического признания собственной – хоть какой-то – причастности. Это заставляет его сердце пойти трещинами, и тут же, при взгляде в искрящиеся счастьем мамины глаза – накрепко склеиться вновь. Они сидят еще какое-то время, разглядывая подарки друг друга, пьют успевший остыть какао и смеются – и от этого всего становится так хорошо и так легко дышится, будто воздуха вдруг стало больше, словно и не было никогда изъедающей изнутри разрозненности. Будто они и правда есть и всегда были настоящей семьей. Кружка Пятого на краю стола стоит нетронутой весь вечер, но никто и не думает ее убирать. Когда, закончив поздравлять друг друга и уже почувствовав приятную усталость от хорошо проведенного вечера, они разбредаются по своим комнатам, Второй задерживается в гостиной чтобы крепко и со всем рвущимся изнутри щемящим чувством обнять маму. – Ты лучшее, что случалось с этим миром, – он совершенно точно не позволяет слезам предательски выступить в самых уголках глаз, пока утыкается в мягкую складку ее платья. Она гладит его по волосам и смеется так тепло, будто в ее жизни никогда не случалось ничего плохого. Второй твердо обещает самому себе, что не позволит ничему плохому больше случиться. Признаться честно, за всеми событиями и эмоциональными моментами вечера, он успевает если не забыть, то уж точно уйти мыслями далеко за пределы произошедшей неловкой неясности – по крайней мере, уверенно себя в этом убеждает – когда сталкивается с Четвертым в узкой темноте коридора. Тот стоит, облокотившись на дверь не-своей комнаты, и резковато оборачивается на звук его шагов. – Что ты здесь делаешь? – видит бог, он не хотел, чтобы это прозвучало настолько удивленным. Брат смотрит, чуть сощурившись в скудном освещении – правила есть правила, и всем уже предполагается спать в своих постелях, поэтому мама заблаговременно приглушила свет – и Второй идет на едва различимый блеск его глаз, ни на секунду не отрывая взгляда. – Хотел поздравить лично, – голос шелестит на грани слышимости, становясь еще тише, когда он сокращает разделяющее их расстояние несколькими медленными шагами, оказываясь лицом к лицу с братом и собственной дверью. Он останавливается почти вплотную и смотрит, не решаясь ни переспрашивать – хотя очень хочется – ни позволить собственным мыслям предвосхищать любой возможный поворот событий, потому что… ну просто потому что, он и сам себе не в силах ответить на этот вопрос, даже просто его сформулировать. Четвертый запрокидывает голову, затылком упираясь в ярко выделяющуюся на фоне окружающей темени дверь, и смотрит долгим неясным взглядом из-под темных ресниц. Второй явно слышит, как бьется оглушительно где-то в голове собственное сердце, когда тот одним медленным, непрерывным движением подается навстречу, сокращая и без того смехотворное – дюймов десять от силы – расстояние. Губы у него прохладные и очень мягкие, их касание осторожное, практически невесомое. Второй под этим прикосновением замирает, коченея в совершенно безобразном смысле этого слова – не знает, куда себя деть и никак не может себя заставить хотя бы пошевелиться. Он смотрит, не произнося ни слова, абсолютно уверенный, что стоит ему только попытаться хоть что-то сказать, и голос всенепременно его подведет. Четвертый так же медленно отстраняется и смотрит. Растягивает губы в улыбке, но она так и не доходит до его глаз. Отталкивается от двери в одном плавном, слаженном движении и проскальзывает мимо него, неслышно ступая дальше по коридору. – С Рождеством, – доносится с расстояния нескольких шагов, уже с порога другой комнаты. Дверь глухо сталкивается с косяком, разбивая наваждение.