The Four Christmases

2006

Как бы ни было забавно – забавно это не было. С годами детей в доме становится все меньше, и в этот раз свершившийся факт характер носит более однозначный и окончательно-неисправимый, чем исчезновение Пятого несколько лет тому назад. В зале потрясающе пахнет корицей. И, несмотря на то, что сам ее аромат легко и непринужденно может окрасить в рождественские цвета практически любой зимний день – будь то подходящее в духовке печенье, или согревающий с первых глотков апельсиновый чай – праздничного настроения нет, кажется, ни у одного из них. И даже не сходящая с нетронутого временем маминого лица улыбка кажется сейчас не до конца искренней, наносной, почти вымученной – Диего поклясться готов, что ему не чудится эта тяжело залегшая в глубине ее зрачков тень. Корица приятно щекочет рецепторы тонкой остринкой, подчеркивая вкус свежего печенья, однако, если добавить больше, чем нужно – пиши пропало, горечь будет обжигающе прокатываться по языку от кончика до самого корня неприятно покалывающими иглами. Самое смешное, что именно так оно и выходит на этот раз – и не понятно толком, как вообще могло так получиться, чтобы у идеальной до последнего взмаха ресниц Грейс предательски дрогнула рука, а она притом и не заметила вовсе. Если позволить себе спутать причину и следствие – невыносимо хотелось бы, чтобы невкусное печенье было единственной неприятностью их семнадцатого Рождества, да вот только оно как раз-таки является следствием первопричины отсутствия у всех хоть сколько-нибудь праздничного настроения. Весь промозглый заснеженный стылый декабрь – будто невыносимо затянутый адвент-календарь, в каждой секции которого лежит по угольку. Отец уехал в неожиданную командировку, никого не поставив в известность – Грейс, кажется, сама была удивлена не меньше них его отсутствию за завтраком – да только вот у всех настолько нет сил, что даже этот факт оказался не способен расшевелить никого из оставшейся пятерки. Эллисон сидит, забравшись с ногами в глубокое кресло. Листает пестрый глянцевый журнал, скользя по ярким фотографиям невидящим взглядом, переворачивая страницу дай бог если раз в четверть часа. Лютер, кажется, сам никак не определится – хочет ли он привлечь ее внимание или выглядеть важным, непреклонным, продолжать быть нерушимой неприступной башней, рушить и осаждать которую никому, в общем-то, нахрен не сдалось. Вопреки привычному порядку вещей, даже Седьмая отложила свою долбаную скрипку и на половине этой решимости вдруг неожиданно поняла бессмысленность сего вдохновенного жеста – в отсутствие отца и без инструмента в руках она словно теперь вообще не знает, куда себя и приткнуть, слоняясь по гостиной из угла в угол раздражающей серой тенью. Бен погиб немногим больше пары месяцев назад и по Клаусу, с которым они всегда были достаточно близки, это ударило сильнее всего – тот с каждым днем все глубже проваливается в депрессивную меланхолию и пассивную агрессию. Навскидку и не скажешь, что именно из этого превалирует в последнее время, да только Четвертый неуловимо, но все сильнее меняется. Диего толком не знает, что именно с ним происходит, но каждый раз, когда замечает случайно какие-то остро режущие по глазам мелочи – ему становится слегка не по себе. Клаус словно насквозь успел пропитаться мыслью о том, насколько все в мире бессмысленно – от идеально прожаренных тостов на завтрак до всего дальнейшего существования. Он умудряется открыто подначивать Лютера, то и дело кусаться с Эллисон и слать отца нахер одним взглядом так, что Номер Пять удавился бы от зависти. Смирнеет, разве что, только перед качающим головой Пого да под обеспокоенным взглядом мамы. Они все одного возраста, но Четвертый отчего-то в глазах остальных – тот самый пресловутый младший брат похуже. Он много времени проводит рядом с Ваней – кажется, Четвертому действительно нравится ее музыка. Или он просто находит в ее отчужденности отражение собственного горя – Диего не смог бы сказать точно, даже если бы знал ответ. Клаус подходит и картинно падает на диван, с аристократической леностью растягивается поперек во весь рост, нисколько не обращая внимания на сидящего там брата. Закидывает длинные тощие ноги ему на колени. Не то, чтобы Диего возражал. Не то, чтобы его вообще кто-то спрашивал. Он подчеркнуто устало закрывает глаза рукой, тяжело вздыхая – и это выглядит совершенно по-неправильному эстетично. У него сухие жилистые запястья, вытянутые узловатые пальцы и бледные узкие ладони, от которых преступно долго не получается отвести взгляд. По правде говоря, Диего не особенно и пытается. – Как ты? – вопрос срывается с языка быстрее, чем он успевает подумать, насколько глупо тот звучит, и каким примерно будет ответ. Рука сама собой ложится на тощую холодную лодыжку – он поглаживает пальцами, задумчиво выводя бессмысленные узоры, старательно не глядя ни на брата, ни на собственные руки. Острая косточка гладко касается запущенного за резинку носка большого пальца и Диего видит краем глаза, как уголки его губ дёргаются в преддверии так и не случившейся улыбки. – О, просто замечательно, – сарказма в голосе хоть отбавляй, Клаус отнимает ладонь от лица и впивается в него непривычно темными глазами. – Сам как, хорошо живется? Диего не находится с ответом – да и что, собственно, тут вообще можно было бы сказать. Отец в последнее время как-то неожиданно ослабил хватку – график тренировок заметно проредился, миссий в последний месяц стало ощутимо меньше, в самом доме – тише. Но даже несмотря на неожиданно выписанный пакет поблажек, вопреки ненавязчиво ослабленному контролю над остальными, давать послаблений Клаусу тот, кажется, вовсе не планировал. Прошедшей ночью Четвертого в своей комнате не было – он проверял – и это означать могло лишь одно из двух: либо Клаус сбежал куда-то по своим никогда и никому не озвучиваемым делам, либо был снова заперт в склепе до утра. И большой вопрос, что из этого действительно было бы хуже. Иногда Клаус делится с ним – отрывочно, частично – начинает рассказывать шепотом, но срывается и снова тараторит, произнося слова так быстро, что того и гляди подавится собственным языком. Говорит и запинается на середине слова, из раза в раз замолкает, так и не дорассказав даже до половины. Мертвые люди неподдельные, мертвые люди сумасшедшие, и они не знают, что с ними не так, мертвые люди плачут и разговаривают, плачут и постоянно кричат, мертвые люди причудливые и жуткие, мертвые люди кричат и ждут. Теперь в число всех этих мертвых людей входит и Бен. Диего не может сказать, что отлично понимает – быть честным, не понимает, Клауса вряд ли вообще кто-нибудь может понять до конца – но очень хочет помочь хоть чем-то. Уже хотя бы потому, что тот кажется усталым чуть больше, чем все они вместе взятые, и каким-то абсолютно неприкаянным в вынужденной своей странности. Ведь по правде говоря, между ними всего одно отличие – странности Второго не выходят за границы социально-приемлемых в этом доме. По крайней мере, на первый взгляд. Он мягко кладет руку на подъем ноги – прижимает теплом ладони и поглаживает пальцем натянувшееся было сухожилие. Клаус неожиданно шумно выдыхает и смотрит на него уж слишком внимательно, откинув подальше всю напускную привычную театральщину. Диего не видит, но отлично знает этот взгляд. Не то, чтобы они хоть когда-нибудь говорили об этом всерьез. Если совсем честно – не говорили вовсе. Незримое напряжение оставалось, со временем никуда не двигаясь и толком даже не видоизменяясь – как и совершенно необъяснимое количество неявного, осторожного тепла между ними. Клаус изначально как никто другой заслуживал титул главного борца с ярлыками, Диего попросту никогда не перешагивает в своей голове ту черту, за которой все становится осязаемо-реальным и обязано иметь свое четкое определение. Четвертый коротко двигает ногой – по-детски требовательно, привлекая к себе внимание как можно более явно. Он поворачивает голову и спотыкается о чужой взгляд. Глаза красные, воспалённые в самых их уголках – все пространство изнутри радужки изъедено черной бездонной глубиной, испещрено тонкими нитками лопнувших сосудов за ее пределами. Либо Клаус не спал и очень долго плакал, либо... Диего отчего-то совсем не хочется думать в этом направлении. – Извини, – Четвертый отводит взгляд куда-то ему за плечо, тонкие губы кривятся короткой неловкой усмешкой, – я просто, честно говоря, совсем заебался. Все это так… Он взмахивает рукой в неопределенном жесте, и рукав пиджака сползает, обнажая сухое запястье и ярко выделяющийся на бледной коже воспаленной точкой ожог. – Что это? – голос режет воздух скрежетом усталого ржавого металла. Ваня удивленно оборачивается в их сторону, отвлекаясь от старательных попыток дотянуть гирлянду до верхних ветвей елки. Клаус прослеживает направление его взгляда и хмыкает. Нервно одергивает рукав и отворачивается. – Какая разница. Диего вдруг пробирает глухо звенящее изнутри раздражение. Он грубо хватает чужое предплечье, не давая дернуться – и сам чувствует, что слишком сильно сжимает пальцы. Отгибает рукав, разглядывая несколько похожих пятен разной степени свежести и, судя по размерам – усердности нанесения. И это выглядит настолько неправильно, а еще невыносимо болезненно, что заставляет поморщиться от одного только фантомного чувства прикосновения зажженной сигареты к коже. – Придурок, – он едва не запинается, выдыхая ругательство односложно и через зубы – и лучше бы запнулся раньше, чем успел-таки произнести. Потому что Клаус резко отнимает руку, коротко и очень зло смеется – и в этот момент он выглядит старше, измученным, выглядит так, будто мог бы спать годами – Я всегда придурок, привет, – он хмыкает и качает головой, – я никогда не буду слишком далеко от шизофреника. Весь напрягается, подбираясь, и одномоментно скатывается с дивана, быстрым шагом покидая гостиную – сбегая подальше ото всех, подальше от взгляда Второго и тона его голоса. Диего не может пошевелиться, весь обмерев, и не знает, что ему делать – хочется не то послать все к черту, не то – побежать, догнать, обнимать и оправдываться до конца времен. Боится, медлит. И не делает в конечном итоге ничего. Ваня, неотрывно наблюдавшая все это время за происходящим спектаклем в духе драматичной бродвейской постановки, смотрит на него долгим тяжелым взглядом из-под темной челки и едва заметно качает головой. Диего замечает и раздраженно вскидывается, недвусмысленно и с чувством демонстрирует ей средний палец. Вот и поговорили. О дипломатических способностях мамы изначально можно было слагать легенды, но в этот раз она и вовсе превзошла себя – к вечерним посиделкам, примерно к половине одиннадцатого, она спускается по лестнице со звонким стуком высоких каблуков, улыбаясь почти так же, как всегда – на пару градусов теплее, чем в середине дня. За ней, засунув руки глубоко в карманы форменных шорт, ступает по пятам взъерошенный Четвертый. Это рождество раскрашено горечью неудавшегося коричного печенья – которым, тем не менее, все старательно давятся из желания не расстраивать маму – и обжигающей сладостью глинтвейна. Отец поубивал бы всех на месте, если б узнал, но его нет – как нет в глазах Грейс никакого ровным счетом смущения этой маленькой всеобщей тайной. Ей в очередной раз волшебным образом удается создать сплоченность там, где ее уже в принципе возникнуть не должно бы – пусть даже и возглавив маленький бунт против оскомину набивших правил вместо попытки его предотвращения. Носки для подарков в этом году сменили аккуратные коробки с бирками – и среди них нет ни одной лишней: ни для Бена, ни, само собой, для Пятого. Клаус смотрит на это с абсолютно отсутствующим видом и Диего по одному движению дрогнувших ресниц понимает больше, чем способен чувственно вынести. Ваня старательно выводит на скрипке вольную интерпретацию «Carol Of The Bells», и это звучит по-настоящему красиво и достаточно катарсично для его внутренней борьбы в этот момент. Ему очень хочется извиниться – даже несмотря на то, что, объективно говоря, он не так уж и неправ – Диего знает, что неправ уже в том, что не должен был. Не сейчас, тем более не так – и секундная вспышка гнева за собой рождает тысячи мгновений сожаления. Он старательно ищет чужого взгляда, хоть какого-то отголоска привычного тепла, но Четвертый даже не смотрит в его сторону. Имеет на это полное право, как бы ни было больно и стыдно это признавать. Поздний вечер плавно перетекает в раннюю ночь, когда они, усталые и расслабленные, на редкость искренне поздравляют друг друга еще раз и разбредаются по комнатам. Седьмая аккуратно укладывает скрипку в чехол, Диего помогает маме отнести грязные кружки. Уже на пороге кухни вдруг оборачивается – отчаянно хочет спросить ее совета, но никак не решается. – Милый? Все хорошо? – и в ее голосе столько искреннего беспокойства, что отсутствие решимости и вовсе приобретает отрицательное значение, стекая куда-то под лакированные плинтуса паркета. – Д-да… Все отлично, – он обнимает ее так крепко, что невозможно было бы дышать, существуй для нее вообще такая необходимость, – …спасибо тебе за все. Он поднимается по лестнице, глубоко погруженный в собственные мысли. Делает несколько шагов вглубь вытянутого коридора и замирает перед собственной дверью. Встряхивает головой и, ругая себя последними словами, разворачивается на сто восемьдесят градусов. Без стука приоткрывает совершенно другую дверь, тихонько проскальзывая в чужую комнату. Ступает едва слышно, почти крадется как страшащийся быть пойманным преступник – по сути таковым и являясь – осторожно и медленно подходит к чужой кровати. Четвертый лежит спиной к двери, не ожидая – и не желая, наверное – незваных гостей, обнимает подушку тощими руками. Дышит спокойно и едва различимо в бархатной ночной тишине. Диего скользит взглядом по костлявым плечам, виднеющемуся даже сквозь пижамную рубашку позвоночнику, кудрявому затылку, и сердце его сжимается еще сильнее, причиняя боль и не давая вдохнуть. Он медлит несколько секунд, и, все же решившись, осторожно забирается рядом. Ложится, утыкаясь лицом меж остро торчащих лопаток, обнимает Клауса подрагивающей рукой. И, чувствуя, как тот, негромко выдохнув, моментально расслабляется, прижимается губами к ямочке за ухом, вдыхая полной грудью. Диего обнимает его и чувствует себя так, словно со всей затаенно-нерастраченной нежностью к груди прижимает ядерную боеголовку. Слова вертятся, старательно рисуемые под темнотой полуприкрытых век, но произнести вслух их раз за разом отчего-то не получается. Хочется сказать так много, а не выходит даже попытаться. Клаус накрывает его ладонь своей – тонкой и сухой, нечеловечески совершенно холодной – и прижимает к сердцу так крепко, что он отчетливо чувствует, как неровно и гулко оно бьется в глубине реберной клетки. – И я тебя тоже. Диего по голосу слышит, как он улыбается.