The Four Christmases

2018

У снега за окном – тональность вытравленной белоснежности очередной больничной палаты, саднящий скрежет холода по носоглотке. Диего в почтовом ящике Ала находит знакомую открытку со смазанной почтовой печатью, короткоемкой пометкой «до востребования». Сил удивляться уже давно никаких не осталось – как и возможности хоть что-то изменить. С каждым очередным кризисом, с каждой засранной глухой подворотней, каждой новой клиникой он с размеренной постепенностью начинает понимать, что хаос – высший уровень безопасности для самого Клауса. Понимать начинает все более явно, а признавать этого все равно отчаянно не желает. Он так отчаянно пытается его спасти из глубины разверзывающейся то и дело бездны, что не позволяет себе даже задуматься, правильно ли на самом деле поступает. Диего никогда к рядам великомучеников себя не причислял, и не считает искренне, что брат ему в принципе хоть что-то должен. И лучше не задумываться надо всем этим всерьез – потому что тогда становится кристально ясно: он сам себе все это должен, и сколько бы ни бодрствовал за рулем стылыми ночами, сколько бы ни матерился забористо сквозь сжатые до боли челюсти, сколько бы ни обещал самому себе забить уж наконец и успокоиться – он должен сделать все, чтобы тот оставался живым. И чья зависимость в итоге сильнее – Четвертого от наркоты, или его собственная – от самого Четвертого – это огромный, неизбывно стоящий ребром вопрос, причем риторический. С каждым звонком из участка, каждой попыткой хоть что-то наладить, каждой открыткой, не дошедшей до адресата по причине отсутствия того в выбранной на этот раз клинике, он устало и глухо злится, продолжая давиться агонизирующей надеждой на лучшее. И все это яростное дерьмо так сильно пульсирует внутри, что нет от этого спасу ни в чем – будь то попытки продолжать быть героем или хоть как-то наладить собственную жизнь. Словно много лет назад, впервые взглянув на Клауса иначе, он был приговорен к пожизненному сожалению. Потому что все происходящее дальше в конечном итоге превратилось в фарс, какую-то изнуряющую хреновую ересь любви, от которой и рад бы бежать, да нет шансов. Сам же Клаус безвозвратно ушел в сезон дождей своей жизни и возвращаться от разрушительного хоть к слегка и изредка созидаемому, кажется, не планировал вовсе. Юдора злится. Казалось бы – не впервой, скандалы между ними вспыхивали уже не раз, уже столько раз, что и пальцев не хватит, чтобы пересчитать. Как и то количество раз, когда они разбегались и сходились снова – со времен полицейской академии и по сей день. Да только сколько веревке ни виться – кончик все равно покажется. Не то, чтобы он совсем не был сторонником проникновенных разговоров. Не то, чтобы ему было на нее плевать. Просто в этом конкретном случае объяснить все равно бы ничего уже не вышло, даже если бы он того действительно хотел. Они изначально не сходились темпераментами – уж больно схожи оба во вспыхивающей то и дело резкости, порывистости, что как свела однажды, так и все одно развела бы неминуемо по разные стороны баррикад. У нее, кажется, окончательно сдают нервы. По крайней мере, он для себя все происходящее обозначает именно так, пока словно со стороны наблюдает за тем, как она собирает вещи - черт пойми, его или же свои собственные - кричит и хлестко бьет словами, пытаясь хоть как-то пробиться сквозь глухую стену его отчужденного молчания. Дверь сухо ударяется о косяк, оставляя его в полнейшем раздрае посреди пульсирующей мертвой тишины, ставя неоспоримую и окончательную на этот раз точку в их отношениях аккурат в ебаный сочельник. Первый же по пути подвернувшийся бар средней степени паршивости приветливо распахивает перед ним пропахшие сигаретным дымом и дешевым пивом объятия – и быть здесь на какой-то момент не хочется так же сильно, как не хочется сейчас быть вообще хоть где-нибудь. Все вокруг украшено дешевыми гирляндами и повидавшими не одно поколение завсегдатаев еловыми венками из пластика – и последние кажутся настолько неправильным в своей вопиющей потертой искусственности, что предопределяют выбор напитка сами собой. Диего никогда не был сторонником попыток топить грусть на дне бутылки, но впервые за много лет он чувствует себя настолько паршиво, что парадоксально хочет сделать еще хуже или хотя бы просто отвлечься. Получается, впрочем, откровенно так себе – как ни пытайся он с достаточным рвением дезинфицировать алкоголем душевные раны, от количества усталости и саднящего внутри сожаления расслабиться не получается ни капли. Он уже собирается бросить откровенно провальную попытку надраться в гордом одиночестве и подарить себе сегодня беспробудный сон в собственной постели, как в этот же момент на плечо ложится чья-то рука. Диего вздрагивает, сжимая кулак и оборачивается, готовый доходчиво растолковать незнакомцу значение правил приличия, но... – In vino veritas, – раздается над самым ухом знакомый до ужаса голос, – точно тебе говорю, я проверял. Взгляд цепляется за пытливую светлую прозелень чужих глаз, и он на секунду забывает, кто он такой и что вообще здесь делал. У Второго не находится ни сил, ни достаточной злобы на дежурную колкость в ответ. Он хмыкает, недостаточно старательно пряча усмешку в бокале - не смотрит даже в его сторону, даже себе самому не признается в том, что за невозможно чудовищной усталостью чувствует вдруг дикое облегчение от одного факта этой случайной встречи. – Итак, братишка, – Клаус падает на соседний стул и улыбается с дежурно лучезарной неискренностью, – что за Гринч украл твое Рождество? Видимо, алкоголь все же действует, потому что ему в этой фразе вдруг чудятся скребущиеся нотки ревности. Они сидят за барной стойкой и бесконечно много говорят – точнее, бесконечно много говорит, конечно же, Клаус, но нельзя сказать, чтобы Диего хоть что-то имел против. Оказывается, он достаточно хорошо осведомлен о жизни остальных для человека, у которого и собственного-то угла нет. К своему стыду, Диего не может похвастаться тем же – к своему же стыду, неловкость за это он начинает испытывать только сейчас. Четвертый, бывает, заглядывает к Ване – Диего не видел ее после отъезда из дома, а после книги и вовсе не сказать, что хотел бы. Про развалившийся брак Эллисон не знает, кажется, даже ленивый –и это не та тема, которую он был бы морально готов поддержать. – Лютер-то это... того, – брат многозначительно возводит глаза к потолку и Диего едва не давится очередным глотком. – Да нет, в смысле... Он смеется, запрокидывая голову – не стесняясь, искренне, как только он и умеет – и тут же взглядом возвращается назад. Диего видит отражающиеся в его зрачках всполохи редких огоньков – у окна мигает половиной не перегоревших пока лампочек праздничная гирлянда. – ...покоряет Луну. Видел в какой-то газете. Диего хмыкает. – Ты в последнюю очередь похож на человека, который читает газеты, – и это не совсем то, что он бы хотел сказать, но за колкостями по-прежнему удобно прятать нутро. – Ой, да иди ты. Во мне много скрытых талантов! От его смеха в помещении вдруг становится на пару тонов светлее, теплее градусов на пять. Они сидят вполоборота друг к другу, и Диего не может отвести от него глаз. Клаус с каждым глотком все пьянее, и его рука на бедре Второго все выше. От этого ведет неумолимо, отчего-то тепло чужой ладони пьянит в разы сильнее, чем терпкость джин-тоника в мутноватом стакане. Ему давно не восемнадцать и даже уже не чудные двадцать пять – но он чувствует себя невыносимым мальчишкой, твердея от самой одной только близости его руки. Позорно и горячо алеет скулами до сжавшихся на конце выдоха ребер, до мелких иголок в тягучем жидком пламени где-то за грудной клеткой, в предплечьях, животе. Глаза кажутся непривычно, неправильно темными от расширенных до самых краев радужки зрачков – Клаус смотрит на него с таким нечитаемым выражением, что впору заскулить или треснуть изнутри ровно пополам, на середине по линии раскалившегося ядра сердца. И в какой-то момент он сдается. Подается вперед и кладет руку на тощую шею, касаясь кончиками пальцев кудрявого загривка – все внутри возносится, и на той же скорости летит ко всем чертям – он мягко касается губами его сухих и обветренных, и, не встретив сопротивления, целует глубже. Клаус цепляется за него руками, словно боится утонуть – и подается навстречу с такой отдачей, что едва не сносит этим напором. В темноте такси они прижимаются друг к другу так, словно в этом заключается сейчас вопрос выживания; словно сохранность столпов, на которых зиждется весь знакомый мир, обеспечена одной только горячей, горячечной близостью продрогших, вымороженных бессонными годами пальцев к расходящейся языками пламени коже. Клаус целуется быстро, порывисто, целуется остервенело, будто изголодавшись. То и дело бьется зубами, импульсно вкладывая в каждое движение столько чувства, что рискует захлебнуться каждым собственным новым вдохом. Диего раз за разом ловит саднящими губами влажный язык, перехватывая темп, углубляя и замедляясь раз за разом, тонет в глубине от единой искры занимающегося пламени. Они почти выпадают из машины – Клаус коротко смеется, цепляясь за него в попытках удержать обманчивое равновесие, и от этого звука у Второго слабеет и плавится под коленями. Путь до его комнаты оба знают достаточно хорошо, чтобы идти шаг в шаг, не глядя ни по сторонам, ни под ноги – а он едва не каждый угол собирает то плечом, то костью у бедра, не в силах даже в темноте оторвать взгляда от длинных худых ног, торчащих даже под плащом треугольно-острых лопаток. Сорвавшись, наваливается, зажимая его у самой двери – целует глубоко, вжимаясь всем телом. Открывает, не глядя, старый хлипкий замок – дверь сухо ударяется о стену – и вталкивает Клауса в темное пространство помещения, сам едва не оступаясь на лестничных ступенях. Руки цепкими пальцами сжимаются от неожиданности на плечах – он смеется коротко и целует-целует-целует, с каждым торопливым шагом подталкивая в сторону кровати. Диего выпутывается из водолазки – шерстяная ткань коротко оцарапывает по щекам – и, отбросив куда-то под ноги, стягивает с острых плеч аляповатую атласную рубашку, прижимаясь обнаженной кожей. Клаус ведет пальцами – всей полусжатой пятерней, коротко острыми ногтями – по груди, почти касаясь соска, едва задев теплый металл сережки. Спускается ниже, к сочленению ребер, медленно, но твердо – по косым мышцам, секундно замирая от дрогнувшего резким коротким вдохом живота. Пальцы ложатся на ремень – пряжка тихо звякает в ритм собственному шумному выдоху. Диего ловит его стон губами, стискивая пальцами, широкими ладонями обнимая остро торчащие ребра. Целует раз за разом, игнорируя необходимость дышать как что-то излишнее, незначительно-праздное – потребность в кислороде отступает на второй план перед нуждой чувствовать близость чужой кожи, влажное тепло губ и бесстыдного совершенно языка. Он мажет затуманенным расфокусированным взглядом по лицу и жмурится, стоит Клаусу несдержанно толкнуться бедрами навстречу. Диего чертыхается, проклиная на чем свет стоит любовь Четвертого к узким вычурным штанам - надломленные судорогой пальцы с трудом справляются с тугими пуговицами, почти выдирая последние из узких петель. Ткань поддается с трудом, трещит по швам, когда он сдергивает кожаное безобразие с худых бедер, путаясь а узких ступнях. Отрывается на невыносимые несколько дюймов, торопливо-нервически расправляясь с собственной оставшейся одеждой – и вновь вжимается всем телом, глядя в глаза. Ему в этот момент отчетливо верится, что если он захочет и очень постарается, то вылюбит и вытрахает из дурной головы все это откровенно разрушительное для них обоих дерьмо. Четвертый обвивает его ногами, лодыжками смыкаясь где-то за спиной, бьется коротко-чувствительно пяткой внизу позвоночника и запрокидывает голову – Диего видит, как ходит нервным поплавком кадык по тощей шее, под натянувшейся бледной кожей и ловит его губами на середине. Толкается неспешно навстречу жару чужого тела и низко рычит на выдохе, с трудом удерживаясь на грани хоть какой-то осознанности – или ее остаточной иллюзии. Клаус, всегда громкий и бесконечно искренний в свободе отпущенных ограничений, разломанных к черту границ – в моменте этой близости вдруг перестает тараторить и метаться – влажно и тяжело дышит, стонет сквозь зубы, подаваясь навстречу каждому движению с отдачей, в которую вкладывает раз за разом всего себя без остатка. Диего губы скусывает до болезненно саднящих трещинок после – на каждом выдохе и трудно дающемся вдохе не замечая сам, как проржавевший механизм внутри скрипит, медленно и неумолимо срывая, стирая напрочь резьбу. Он плавится металлом, вжимаясь и впаиваясь ближе, глубже с каждым горячным резким движением, давно уже сбившись с хоть какого-то ритма – сердце стучит в висках, за ребрами, в животе, и не понять, чье именно – Клауса или же его собственное. Тот замирает и всхлипывает, уперевшись затылком в матрас, одномоментно навстречу подается всем телом, протяжным захлебывающимся стоном перекрывая и перехлестывая все внимание и мысли. Диего не выдерживает, вбиваясь с силой накрепко – и замирает коротко, повержено, изливаясь мучительной пульсацией. Едва не падает, с трудом удерживаясь на подрагивающих напряжёнными мышцами руках – и вытягивается рядом в бессильной попытке отдышаться. Хочется исцеловать его с головы до ног, взять за самое нутро и никогда не выпускать, не отпускать, обратить каким угодно образом неуловимость момента в вечность. Диего не верит ни в волшебство, ни в мифическую магию Рождества. Никогда особенно не верил – а за последние годы так и вовсе успел убедиться в том, что ничего подобного не существует в принципе. И, тем не менее, засыпая, все равно загадывает желание. Наутро Клаус никуда не уходит. Лежит рядом и транслирует всем своим видом, какой огромной ошибкой была бы сама мысль вставать с кровати. Жмурится слегка, изучая вой ветра глазами, хватает сквозняк слегка подрагивающими пальцами. Второму страшно пошевелиться, боязно даже вдохнуть громче, разбить маревное тягучее спокойствие момента любым неосторожным движением или жестом – все кажется, что стоит моргнуть, и момент уйдет, встрепенется испуганно и рассыплется к чертовой матери. Хочется, чтобы время замерло, остановилось вопреки всем канонам вселенной, позволило милостиво задержаться в статичности и прочувствовать все до крупицы в неожиданной этой, но столь желанной все последние годы передышке. Ему откровенно отчаянно не хочется отпускать это блаженное наваждение, за обрывом грани которого все становится реальным. А все реальное, как известно, неизменно заканчивается. Клаус не глядя нащупывает на тумбочке помятую пачку, вытягивает зубами предпоследнюю сигарету, несподручной абсолютно левой рукой пытаясь справиться с зажигалкой – стараясь его никак не потревожить, и эта мысль гулко отзывается где-то глубоко внутри разливающимся мягким теплом. Выдыхает с первой короткой затяжкой и сталкивается с ним взглядом, будто споткнувшись на ровном месте. Диего смотрит на него – на подвижные сухожилия в сухих запястьях, неестественно почти бледную кожу, залегшие под глазами глубокие тени, черт знает, обоснованные ли сомнительным образом жизни или же банально размазанной подводкой. Смотрит, и внутри разворачивается несмело остро-щемящее чувство, бежать от которого больше нет ни возможности, ни особого резона. – Выглядишь так, будто вот-вот откинешься, – голос со сна хриплый, царапающий, потрескавшиеся губы сами собой тянутся в улыбке. Клаус беззлобно фыркает и скалится с чересчур явным, бессовестно неприкрытым удовольствием. – Пошел нахуй, с добрым утром. Диего смеется, утыкаясь лбом в костлявое плечо. Едкий сигаретный дым бесконтурно расчерчивает пожелтевший от времени низкий потолок, растворяясь в пространстве и оседая на глубине с трудом расправившихся было легких. И сама неизбывная, ставшая верным извечным его спутником боль, казавшаяся до этого совершенно неуемной – притупляется и постепенно отступает. За окном предрассветное небо осыпается крупными белыми хлопьями снега. Наступает Рождество.