The Four Christmases

2013

Ему всегда нравились леденцы. Будь то крошечные конфетки, сладковатые цветные стеклышки, которые бились и трескались с хрустом, расколотые меж крепких еще молочных зубов, или леденцовые трости со вкусом преддверия праздника и кисловатого лимонного сахара – отец бесился каждый раз, а Грейс все равно подкладывала каждому по одной перед сном всю неделю до сочельника. В нынешней жизни у леденцов – ничего общего ни с Рождеством, ни с конфетами. Негромким шипением неизменной радиоволны доносится сообщение, из которого воспаленный усталостью мозг успевает выцепить разве что отрывочные маркеры до тошноты знакомых слов – «подпольный клуб», «новый наркотик», «точка сбыта». Тон оператора ровный и будничный настолько же, как ежедневный прогноз погоды в сводке новостей – но для него все сказанное звучит примерно как «кстати говоря, судья приговорил вас к смертной казни». Он выворачивает руль чересчур резко, и в этой горячечной порывистости слишком много подводных камней, чтобы, даже обратив внимание, начинать ее анализировать. Правда в том, что он отчаянно старается не думать о плохом, даже на ночь не выключая радио, настроенное на полицейскую частоту. Просто потому, что если только начать об этом думать – можно околеть от тревожности. Он не всегда может припомнить, что ел вчера на завтрак и завтракал ли в принципе вообще, но разбуди его посреди ночи, и он без проблем на пальцах покажет и расскажет, какие из дальних засранных подворотен облюбованы дилерами и где нынче торгуют любой известной и не очень дрянью. Второй начисто упустил из виду момент, когда стал настолько хорош в своей работе. Ему это не нравится. В подворотне за очередным рейв-клубом промозгло и тихо – слышно разве что отдаленную вибрацию доносящейся из подвала музыки и едва различимый чужой скулеж. Диего на свет проглядывает небольшой пакетик с несколькими разноцветными таблетками внутри – те переливаются в холодном отсвете зимнего солнца, издевательски притягательно искрят, не давая отвести взгляда. Он жмурится и коротко встряхивает головой в попытке прогнать чересчур навязчивые мысли и пинает со всей досадой пошевелившегося было барыгу. Шипит сквозь зубы, что еще одно движение – и тому пиздец настанет гораздо раньше приезда полиции. Диего злится. Он постоянно на взводе – и в принципе уже не помнит ни дня, когда был бы спокоен или хоть немного, мать его, умиротворен. Прекрасно осознает, давно уже осознал, что самая важная часть всей его жизни – это медленно сходить с ума от беспокойства, видя, как все падает в канаву, катится в глубокую лютую пропиздень. Он никогда особенно не питал ложных иллюзий – в конце концов, если ты часть их отбитой наглухо больной семейки, то не бери в голову, что у тебя будет хорошая жизнь. Вот только одно дело просто знать, и совсем иное – год за годом наблюдать собственными глазами. Лютер настолько потрясающе одержим идеей о том, чтобы каждого направлять и всем на свете руководить, будучи Первым, что, кажется, если спалил бы кого из дальше по номеру идущих за дрочкой, всенепременно бы вмешался с вездесущим «все херня, щас покажу как надо». Неизвестно, впрочем, что хуже – попытки огромного, но так и не повзрослевшего ребенка всех остальных учить жизни, которой и сам до сих пор в глаза не видел, или разгромная книга обиженной на весь мир сучки-сестры – бестселлером, впрочем, так и не ставшая. Эллисон и вовсе погрязла по уши в собственной карьере и сопутствующих скандалах – из одних в другие, надо же было так умудриться – хотя и не похоже, чтобы ее это хоть немного не устраивало. Диего же просто из последних сил старается быть хорошим человеком. Клаус в его глазах остается единственным, кого бы ему спасти по-настоящему хотелось – пусть и считает, вероятно, что в спасении этом не нуждается вовсе. Он ведет себя – и продолжает из раза в раз – так, словно самая важная часть его жизни – это сумасшествие и получение ото всех по шее. С годами не признавать очевидного становится попросту невозможно: брат давно стал прямым синонимом к понятию «форменный масштабнейший пиздец», его емким и коротким определением. И здесь давно уже полагалось бы забить и сдаться – они уже давно все сами по себе – вот только... Положа руку на сердце, каким бы героем Второй ни пытался быть – в нем самом искомой той святости ни на грош. Он и рад бы упасть коленопреклонной искренностью и биться лбом до самозабытья в попытке не то выпросить, выскулить пощады, не то – отмолить, наконец, со всей старательностью пусть не единственный, но гнетущий пуще остальных грех. Да только знает прекрасно, что в этом мире ни бога, ни причитающихся по логике индульгенций попросту не существует. Его личный самосозданный ад – всего лишь один-единственный человек, которому не жаль самого себя. И он может сколь угодно сам с собой ругаться и клясть себя неизменно на чем только свет стоит, но чувствует предательски малодушно из раза в раз, как священный огонь ходит меж этих вот самых пальцев, едва проводишь ему по шее и коротко вьющимся волосам. Передав нерадивого наркоторговца прямиком в руки подоспевших – так быстро, что только за смертью бы посылать – полицейских, он выходит из узкого вытянутого тупика на слишком оживленный для раннего утра широкий проспект и какое-то время просто стоит, отвлеченно рассматривая мерцающие вывески и цветные гирлянды. Огромные часы в витрине на противоположной стороне улицы показывают пятнадцать минут до полудня двадцать четвертого декабря. Здесь можно было бы рассмеяться – мол, и как он мог забыть – да только он и не считал особо важным помнить в принципе, поэтому просто хмыкает себе под нос. Прикидывает мысленно, сколько есть времени хотя бы на короткий отдых перед работой настоящей после работы супергероя-бессребреника и тяжелым шагом направляется к припаркованной неподалеку – по правде говоря, откровенно по-мудацки брошенной посреди тротуара – машине, сосредоточенно стараясь не поскользнуться на прячущемся под тонким слоем снега льду. Взгляд коротко цепляется за стоящего посреди оживленной улицы парня в костюме Санты с табличкой «free hugs», и он горько усмехается – как же здорово, должно быть, иметь возможность уверовать в саму мысль о том, что все на свете можно исправить объятиями. Больше всего хочется вернуться домой, заползти в свой угол да на пол рухнуть мертвой кучей. Лечь спать и ни за что не просыпаться до тех пор, пока не закончится эта пропитавшая напрочь, насквозь, усталость, пока не отдохнет от всего работающее уже на гольном адреналине измотанное тело. Все, на что он может рассчитывать - пара часов вынужденного полузабытья не отдыха даже ради, а просто для того, чтобы не поехать крышей окончательно. Он беспрерывно ищет, не давая себе ни продыху, ни спуску. И больше того, чтобы наконец найти боится разве что не успеть этого сделать. Не сказать, чтобы это стечение обстоятельств можно было назвать счастливым, но он на секунду даже готов уверовать в существование каких-то высших сил, по акции и со скидкой раздающих сегодня пригоршни удачных совпадений. Он оказывается в этой части города действительно благодаря сущей случайности: после работы, уже глубоким вечером, Ал просит закинуть подарок дочери, живущей где-то в районе пересечения Третьей авеню с Фордем-роуд – «все равно будешь мотаться полночи, подсоби уж старику». Диего соглашается, даже не раздумывая – действительно будет, так какая, в общем-то, разница. К тому же о лояльности арендодателя можно в самом деле слагать легенды, а оттого отказывать ему в простой услуге попросту некрасиво. Вручив посылку и дважды со старательной учтивостью отказавшись от предложенной чашки чая, он выходит на скользкое крыльцо и уже собирается продолжить еженощный патруль по темным улицам, как взгляд неожиданно цепляется за странно изогнутую тень в скупом отблеске уличного фонаря. И стоит ему сделать пару шагов в сторону неосвещенного закоулка, как все внутри разом неприятно и скользко сжимается. Нарочно не придумаешь, ситуация достойна попадания в колонку анекдотов желтой газетенки среднего пошиба – он за последний месяц с ног сбился в бесконечных поисках, а обдолбанная жизнью искомая пропажа обнаруживается в ближайшем сугробе случайного квартала. Спит, примостившись между стеной и мусорным баком и, кажется, старательно пытается замёрзнуть насмерть к ебаной матери. Диего вздрагивает и ежится – от одного только вида его самого пробирает лезущая изнутри крупными колкими иглами дрожь. – Как, блядь, тебя угораздило… – вопрос риторический, и непонятно до конца, не задан ли он в первую очередь самому себе. Снег неприятно скрипит под подошвами – он приближается к бесконечно дорогому человеку так, как усталая собака обессиленно ниспадает в обморок. Диего наклоняется и касается заледеневшего, кажется, пуще проржавевшего металла бака, острого плеча. Клаус вздрагивает и распахивает глаза – за безразмерными зрачками радужка едва угадывается – мажет расфокусированным взглядом по его лицу и расплывается блаженной улыбкой, узнавая. – П-привет, – он заторможено моргает, поднимая раскрытую противоречащим «GOOD BYE» ладонь, – рад тебя ви… Диего не дает ему договорить, хватая за грудки и резко вздергивая на ноги. Смотрит внимательно и – сам очень хочет в это верить – достаточно зло. Перехватывает за лацканы явно не по сезону выбранного плаща, не давая привалиться к стене и плавно стечь обратно на землю, и встряхивает так, что вот-вот и душу всю вытрясет из хлипкого тощего тела. – Какого хера? – вопрос с языка слетает сам собой, как единственно верная характеристика всей ситуации, как последнее, что он может выпалить, не рисуя заранее слова перед внутренним взором; даже те, что приходится уже рисовать – все сплошь нецензурные до ужаса. И вздрагивает, слыша в ответ негромкий, надрывный и дробный смех – тот в самый мозг отдается, вонзаясь на хуже холода стали ножа. – Смотря, что ты имеешь в виду, – Клаус смотрит куда-то поверх его плеча и вдруг коротко кивает будто бы сам себе, – …какого хера я здесь делаю, или какого хера здесь забыл ты сам? Пальцы на отворотах чужого вычурного плаща сами собой сжимаются до треска в суставах. – Хотя чего я спрашиваю…– он содрогается всем телом, запрокидывая голову в смехе, как нельзя близком к истерическому, – это же ты, Диего. Ты должен быть, продолжать быть психоделическим воином с большим количеством зла. Он продолжает смеяться, и в этот момент собой являет дьявольский вихрь боли и мучительной усталости всего. – Под чем ты? – голос хрипит, надламываясь на середине фразы, и эта перемена темы необходима в первую очередь для того, чтобы не дать себя утянуть в водоворот бреда чужого измененного сознания, и только во вторую – чтобы воспринимать произнесенное именно так, не скатываясь в саморефлексию. – Под всем, – Клаус легкомысленно пожимает плечами, насколько позволяют крепко удерживающие на месте руки. – Какое это имеет значение? И тут же раздраженно цокает языком, снова переводя взгляд куда-то поверх левого плеча Второго. Диего даже не собирается задумываться на эту тему. – Я действительно очень зол, Клаус, – голос спокойный, но решимости в нем хоть ковшом черпай. – Так что будь добр, хорош ссать зигзагами и ответь на вопрос. Если он и чувствует какой-то эфемерный укол совести в подреберье, то старательно не обращает на тот никакого внимания – в конце концов, смелые слова почти всегда жесткие, а ему жизненно необходимо хоть немного понимать, что с этим красавцем делать дальше. Клаус неожиданно перестает смеяться – будто от старой пластинки вдруг отняли иглу – и тишина замирает статичной глыбой в разреженном воздухе. Смотрит ему прямо в глаза – молча, монотонно, истерически-спокойно. Диего под этим взглядом чувствует себя настолько неуютно, что хочется развернуться и бежать без оглядки. По спине вдруг прокатывается обжигающим холодом волна болезненных мурашек. Пальцы чуть ослабляют хватку, пока он силится если не переломить ситуацию обратно в свою пользу, то хотя бы смочь отвести взгляд. Клаус с вальяжной расслабленностью подается спиной назад, упираясь лопатками в обшарпанную мокрую стену, и медленно вытягивает руку – расстояние сокращается на четверть шага по земле навстречу – касается и уверенно ведет кончиками пальцев по ремню его штанов. Диего чувствует, как ментальный спецназ уже не просто орет, а пинает со всей силы дверь изнутри черепной коробки. Четвертый смотрит – не на него, сквозь него, с напыщенной, напускной прохладой – тяжелым взглядом из-под густо подведенных ресниц и коротко щурится, сжимая ладонь. Говорит притом как-то уж слишком спокойно и ровно, гораздо более ровно, чем будучи трезвым. – Не выдумывай, – кончик языка остро и спешно скользит по тонким пересохшим губам, и уже само это ненамеренное движение чудится охуенных размеров провокацией, – мне не нужна мамочка, Диего. Клаус абсолютно свободен в том, чтобы всегда и безо всякой видимой на то причины быть собой настоящим, одиноким и абсолютно сумасшедшим. Диего резко расслабляет руки, выпуская тотчас из онемевших пальцев жесткую ткань. Смотрит коротко прямо в глаза – зелень радужки по-прежнему почти полностью скрыта за бездной зрачков – и, забыв вдохнуть, бьет его со всей дури по лицу. Как там говорится? Если вы пытаетесь делать добро – сперва вам нужно подумать дважды. Думать дважды он не привык – по крайней мере, не в этом конкретном случае – а потому хватает не ожидавшего такого сюжетного поворота Четвертого за шкирятник и тащит к припаркованной за поворотом тачке. Не то присмиревший от нагрянувших откуда точно не ждали пиздюлей, не то просто действительно настолько обдолбанный – сопротивляется тот слабо, по инерции и больше для проформы. Диего злится – все ещё не успев толком выдохнуть – и сам за собой отвлеченно подмечает, что руку на чужом предплечье сжимает с чрезмерным усилием. В голове пусто и ни одной определенной, идентифицируемой хоть сколько-нибудь мысли – только кровь шумит в ушах, неприятной пульсацией отдаваясь внутри черепа. Внизу живота усиленно тянет, закручиваясь предательским узлом непрошенное возбуждение – и это злит гораздо сильнее, чем все остальное вместе взятое. Все это, вся ситуация длиной в немалое количество лет напоминает ему то и дело воспаляющийся переменчивой болью зуб, в который из раза в раз тыкаешь языком без конкретной цели – подсознательно надеясь, что если сделаешь себе максимально неприятно, то за этой чертой боль прекратится, самоисчерпается и отступит, будто и не было вовсе – снова и снова, бесконечное количество повторяющихся с разными временными промежутками раз. Он заталкивает Клауса на пассажирское сиденье и захлопывает дверь с такой силой, что отбивает к чертям пальцы о промерзший насквозь металл. И тот наверняка – абсолютно точно – не слишком-то заслужил – заслужил безоговорочно – такого к себе обращения, но здесь и сейчас Второй смотрит на него с явно читаемым в глазах «только дернись, сука, только попробуй». Едут они молча. Всю дорогу по радио играет, прерываясь то и дело шипением сбившегося сигнала, чертова «We Wish You a Merry Christmas» – но на то, чтобы переключить станцию у него не хватает уже никаких даже моральных сил. В зале пусто и не горит свет – что сейчас неоспоримо на руку – за два часа до Рождества никому и в голову бы не пришло тренироваться. Открывая дверь в котельную, Диего думает отвлеченно, что и сам не хотел бы быть здесь. Окинув комнатушку коротким взглядом, Четвертый кивает сам себе и, расплывшись в довольной улыбке, спускается по ступенькам с грацией кривоногой цапли. С размаху падает на незаправленную постель как есть, даже не раздеваясь – и уже лежа стягивает ботинки по одному, скидывая на пол. – Да, у него тут достаточно уютно, – он приподнимается на локтях и кивает как китайский болванчик, глядя куда-то в сторону абсолютно пустого угла, – мне нравится. Черт его разберет, с кем он там общается – будь то призраки или галлюцинации, Диего плевать. Ну, или по крайней мере, ему самому жизненно необходимо думать сейчас именно так. Взгляд скользит по костлявым плечам, резкой линии челюсти и впалым щекам, кончикам побитых обветренных пальцев – бесконечное сплетение острых углов и прямых линий, протяни руку и порежешься. Стоит задержать взгляд чуть дольше, и все поулегшееся было низко кипящее раздражение поднимается внутри горячей волной. Это невыносимо. Он невыносим. Диего не говорит ни слова – бросает в растянувшегося поперек кровати Клауса потертым, однозначно видевшим лучшие времена пледом и выскальзывает из комнаты, прикрывая дверь – та тихим скрипом вторит с трудом ворочающимся в глубине воспаленного мозга мыслям. Десять шагов по коридору и направо – в выстуженную отсутствием должного отопления выложенную кафелем тесноту санузла. Двери здесь все как на подбор обшарпанные и хлипкие – эта конкретно отдается жалобным хрустом, стоит только щелкнув замком привалиться к ней всем весом, вжимаясь позвоночником в растрескавшуюся временем и перепадом температур масляную краску. Вдох, выдох. Вдох-выдох-вдох, и мысли рассыпаются нескладными фрагментами – причинно-следственные связи откровенно не его конек во всем, что касается глубоких привязанностей. В тишине пряжка ремня звякает почти оглушительно, отдаваясь от мутного сероватого кафеля стен гулким эхом. Чужое имя бьется на периферии сознания, будучи не произносимым вслух, старательно не опошляемым ситуацией – хотя куда уж больше, чего смеяться. Рука скользит по животу за пояс штанов – сжимаемая тесной близостью ткани к коже – вторя фантомному теплу прикосновения парой часов ранее, повторяя старательно путь чужих вымороженных тонкостью и многолетним холодом пальцев. В собственной огрубевшей ладони, резкости движений – жёстких, торопливых, насухую – ни тени не то, чтобы удовольствия, а даже простой и банальной разрядки. Диего запрокидывает голову, глухо ударяясь затылком о рассохшееся дерево. Стискивает зубы до скрипящей боли, стараясь сдержаться, пытаясь – насколько это возможно – не сдерживаться хотя бы сейчас. Он чувствует, как собственный выдох комкается, застревая где-то в середине глотки – двигая рукой почти остервенело в шаге от – и льется, пульсируя, липкой влажностью меж собственных пальцев, до боли закусив губу. Легче не становится. У всего – послевкусие горчащей стыдливости на корне языка, металлический солоноватый привкус крови на самом его кончике. Он смотрит в глаза собственному отражению на мутноватой глади зеркала – дважды умывается ледяной водой, силясь прогнать наваждение. От осознания глубины пиздеца, в который он самолично и так самоотверженно себя загнал хочется выть. Он с силой сжимает края шаткой раковины, бесцельно глядя в водосток, старательно собирая остатки самоконтроля по мелким крупицам – дай бог, чтоб тех хватило на возможность просто держать лицо. Когда он возвращается, Клаус спит, свернувшись посередине кровати и обняв его подушку, уткнувшись носом в край застиранной блеклой наволочки. Дышит прерывисто, то и дело коротко вздрагивая – словно даже во сне никак не может обрести хоть каплю покоя, иллюзию временной хотя бы передышки. Диего прикрывает дверь и подходит, стараясь ступать как можно тише – неслышно в неполной окружающей тишине. Гудит изношенный котел, едва слышно, а оттого лишь еще более раздражающе капает старый кран. Он усаживается на пол рядом, опираясь спиной о край матраса. Клаус во сне зябко кутается в тонкое одеяло и выглядит в этот момент совсем неприкаянным, настолько чертовски юным, что сердце Диего болит. Он смотрит на тонкие, синевой отливающие веки, залегшие под глазами темные тени, сухие и растрескавшиеся, совершенно лишенные краски губы. Проводит кончиками подрагивающих пальцев по отросшим волосам. – Чт-то же ты с с-собой делаешь, – голос предательски дрожит в такт руке, и он снова сбивается, запинаясь на каждом слове, – ...в конце-то концов. Второй и сам не замечает, в какой именно момент засыпает, сидя на полу подле собственной кровати. В предрассветной темени он открывает глаза, и первое, что чувствует – сразу после затекшей невыносимо шеи и спины – чужие дрожащие пальцы, медленно вплетающиеся, мягко перебирающие волосы на затылке. Слышит – ощущает незримо – каждый неровный выдох и прерывисто влажный вдох. Диего хочет иметь возможность пить от всего сердца. Клаус в его доме не боится плакать по утрам. Он подается затылком навстречу этой бесхитростно чистой ласке, и ему в этот момент осязаемо кажется – нет, он практически уверен – что дальше все уж точно будет в порядке. На следующее Рождество у Клауса случается первый передоз.