Жало и шипы

«Вот и все, » — думал Роза, лежа спиной на мокрой траве и глядя в небеса. Грудная клетка болела от удара, от нескольких татуировок сразу, от душевной боли. И Робот не знал, как со всем этим справиться. Погода вокруг была просто замечательной. Солнце светило неярко, так, как он больше всего любил, ветерок приятно обдавал кожу своим легким дыханием, небо было чистое и безоблачное. Роса еще не успела сойти с листочков, травинок и веточек, а потому капельки вполне можно было разглядеть и почувствовать. Особенно если собирать их своей футболкой. Роза сглотнул. Его кадык дернулся, но скоро вернулся на место, чего не скажешь о бедном сердечке. Казалось, оно сбилось с ритма, выдавало такие забавные комбинации ударов, какие ни один кардиолог не видывал до этой секунды. Настроение было таким паршивым, что впору было встать где-нибудь на горе и во всë горло запеть что-нибудь заунывное и надрывное. Например, строчку из Богемской Рапсодии, где Фредди вещает миру о том, что не хочет умирать. А вот Розка в эту секунду только этого и хотел. Раствориться в воздухе, исчезнуть, просто больше не существовать. Он чувствовал себя совершенно разбитым, поломанным, обманутым. Так, наверное, чувствуют себя брошенные дети, так чувствуют себя обманутые вторые половинки и друзья. В груди зияла огромная черная дыра, которая высасывала из Робота все жизненные силы. Подняться он не мог. Не слушались конечности, температура, кажется, поднялась еще выше. Почему-то музыкант был уверен, что заболеет. Точно заболеет, совершенно точно. Ведь он и раньше был довольно слабым на здоровье, а теперь, когда наплевал на собственное самочувствие и валялся в холодной траве, все было сразу понятно. И о последствиях Роза догадывался, только вот что ему самая сильная простуда, если рядом нет того человека, ради которого он жил. Яша… Кажется, только вчера он повстречал его первоклассником, только вчера сел за одну парту к зашуганному мальчугану, маменькиному сынку, ничего не смыслящему в жизни, зато уже наученному арифметике, чтению, географии и еще каким-то предметам. На его фоне Роза казался смешным неумехой, но почему-то Яша никогда от него не пытался отстраниться. Быть может потому, что никто кроме Робота и дружить с Шершанским не хотел? Потом постепенно притëрлись, нашли общие темы, Розка тоже начал мало помалу обогащаться знаниями, а Яша вдруг воспылал неземной любовью к музыке. В подростковом возрасте дружба только крепла. Яша с родителями ругался постоянно, Роза в принципе никогда с ними в близких отношениях не был, так что оба стали часто из дома убегать. Обзавелись акустикой, по подворотням песни пели, деньги собирали на нормальные инструменты. Потом, когда денег накопили, купили своих первых малышек. Было это, правда, уже когда совершеннолетними стали. А Яшкины родители сыну квартиру оставили, сами себе новую прикупили. Ну, они и остановились там. Тут у них и студия, и место обитания постоянное, да вообще всë. Было… Боль снова сдавила грудную клетку, странный ком встал в горле, и Роза закашлялся, повернувшись на бок. Голову его вдруг посетила мысль, что, может, это всë было не по-настоящему? Может быть, это только он старался ради их дружбы, может, только он дорожил Яшкиным обществом, только он переживал? Розе вспомнилось, как он впервые заметил у друга расширенные зрачки, как нашел в чужом кармане не пачку сигарет, а пакетик с белым порошком, как закатил скандал и грозился уйти насовсем, обрезать все пути к общению. Потом, когда понял, что никто его слушать не собирается, принял решение рядом остаться. Чтобы контролировать, чтобы не пропустить тот момент, когда Шершанскому понадобится помощь. Деньги давал много раз, чтобы тот зашился, но ничего не получалось. Ни с алкоголем, ни с черняжкой Яша завязывать не хотел. И плевать было на угрозы Розки, на собственное здоровье. Шершанский продолжал убивать себя дурью, и к двадцати годам уже не выглядел совсем как молодой человек. Скорее как взрослый заебавшийся мужик. Прошло еще какое-то время прежде, чем он смог пересилить себя и подняться на ноги. Пошатываясь, он поплотнее в косуху запутался, надрывно всхлипнул и направился в сторону знакомого дома. Того дома, где Клещ жил и «мастерскую» свою содержал. — Добрый вечер, блин, снова здарова, нахрен, — прохрипел Роза, неловко к косяку приваливаясь и мысленно прикидывая, как бы объяснить свой порыв. — Короче, мне нужна роза. Черная. Траурная, нахрен. Однако Клещ и не намеревался задавать каких либо вопросов. Он только понимающе хмыкнул, закурил и ушел в соседнюю комнату за иглой. Позволил клиенту с мыслями собраться, передумать, но о каком передумать речь могла идти, когда Робот чувствовал себя хуже разбитого корыта? Находить что-то оптимистичное в этой ситуации совсем не удавалось, а потому он только глаза прикрыл, готовясь к адской боли. Уже во второй раз было больно, было небезопасно, но забыть Яшу хотелось гораздо сильнее, чем здоровым быть. Стереть все воспоминания о нем, вообще больше не думать о друге. Бывшем друге. Наконец, вернулся Клещ, окинул Розу каким-то нечитаемым взглядом и жестом попросил лечь. Во время сеанса Робот чуть зубы не сломал об телефонную трубку. Было так больно, что сил даже на крик не оставалось. Роза проклял весь мир, проклял чертового Шершнягу, что так легко откинул его на второй план ради девушки, проклял себя и свою наивность. А потом пришла злость. Злость ужасная, жгучая, такая тянущая и мерзкая, что хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы от нее избавиться. — Блин, Клещ, огромное тебе человеческое спасибо. У меня тут, блин, деньжата концертные остались, возьми за работу, — Роза протянул ему парочку смятых и порванных кое-где купюр, но в ответ только рычание глухое услышал. — Блин, Клещ, я тебя нихрена не понимаю, ю ноу, базарь нормально. Его протянутая рука тыла отодвинута в сторону. Клещ не взял с него ни купюры, будто уже зная заранее, какой нелëгкий путь ждет Розу дальше. Он, несмотря на свой грозный вид, кажется, понимал и чувствовал его страдания. А потому ладонь с деньгами подальше еще отодвинул и вернулся к своему столу, за которым эскизы ловко набрасывал. И когда Робот покинул его импровизированную мастерскую, на листе появилась роза. Однако не та, что красовалась на груди его недавнего клиента. Эта роза была ярко-алой, живой, красивой. И прямо сейчас она как нельзя лучше олицетворяла душу того мужчины, что спешил домой, прячась от прохожих под темными очками. Душа Розы цвела, горела, трепетала, отчаянно желала любить и быть любимой. Как жаль, что в ответ она получала лишь пустой звук.

***

Дома Розка себя ощущал еще хуже, чем у Клеща. Там хотя бы этой протяжной и тупой злости выхода не было, а теперь он сидел с гитарой в руках и, поддаваясь эмоциям, пытался наиграть недавно придуманную песню. «Никогда, ничего, нихрена» действительно звучало словно гимн его одиночеству. Потому что больше и правда никогда ничего не будет. Ничего не произойдет в его жизни великого после Яшкиного ухода. Совсем ничего. И ни тогда, ни сейчас, ни потом их дружба не была и не будет чем-то крепким, словно кирпичная стена, что не разрушить и не сломать. Потому что уже сломалось. Он по струнам ударяет с такой силой, что бедный Инженер внизу, наверное, опять Жилину позвонил, а сам таблетки пьет успокоительные. Сейчас, впрочем, Розу это совсем не волновало. И тут до него дошло. Таблетки. Робот быстро нашарил под диваном аптечку, в которую в своë время кучу разных лекарств напихал, чтобы Яшку лечить и самому не хворать, крышку поднял и стал перебирать ручонками своими баночку за баночкой. — О, нахрен, вот и он! Гибидроцилофинадол форте. В таблетках, блин, — он покрутил в руках баночку, нашел инструкцию и приподнял очки, чтобы прочитать то, что было написано мелким шрифтом. — Жуки, нахрен, читайте, блин, че написано. Не рекомендуется, нахрен, принимать больше одной таблетки в день. Категорически, блин, запрещается смешивать с алкоголем. При употреблении в количестве пятьдесят граммов возможны галлюцинации, рвота, тошнота и диарея. Блин, нихрена себе побочка, вот тебе и маркетинг, нахрен, вот тебе и супер мега чудо средство. Так, блин, дальше, — он снова опустил голову, и волосы упали прямо ему на лицо, но Роза быстро их поправил и читать продолжил. — При чрезмерном, нахрен, употреблении возможен летальный исход. О, то, что нужно, блин. Я, блин, гений мысли, нахрен. Сейчас таблеточек со скипидарчиком намешаю, и будет у меня коктейль бомбезный. И название ему, блин, будет, ничто иное как «Радиационный ад», нахрен. Он с пола поднимается, зажимает в руке склянку, а сам на кухню идет, достает спрятанную от Яшки бутылку скипидара и ухмыляется невесело мыслям своим. — Блин, малыха, вот и ты пригодилась. И как я, нахрен, до такого докатился. Хожу, блин, как куница облезлая, совсем уже, нахрен, с Яшкой своим двинулся, — он говорит это печально, но с каким-то смешком надрывным, отчаянным. И успокоиться вопреки своим словам не может. Дверь в ванную открывается. Зажигается неоновый свет, поставленный когда-то давно, Роза воду включает на полную мощность. Залезает в недра ванной прямо так, в одежде. Прямо в одежде открывает скипидар, делает несколько больших глотков, вспоминает юность, когда этого скипидара мог выпить несколько бутылок сразу. Спирт горячит и без того воспалëнный организм, вода как на зло слишком холодная, и Розу снова трясет. И снова он не понимает, происходит это от паршивого самочувствия, или от того, что слезы предательски к горлу лезут. Роза откупоривает крышку. Высыпая таблетки себе в рот, он крутит в голове хит свой и вспоминает ярко-синие глаза, которые еще совсем недавно придавали его жизни яркие краски. Он заливает всю эту котовасию скипидаром и не выдерживает. Срывается, полузадушенно всхлипывает, взвывает пару раз прежде, чем полностью уйти под воду. Вот и все. Закончилась история Розы Робота. Остался лишь побитый жизнью мальчик, который совсем один в этом мире, которому идти некуда, плакаться некому. Последний пузырëк воздуха пропадает на поверхности воды.