oštrica ruže.

POV Тильда: На скорбь у меня не хватает ни сил, ни времени. Я занята выздоровлением: нас, политических заключенных, сначала вывернули наизнанку, выскоблили внутренности, надломили остов, а теперь… Теперь силой вынуждают поправляться. День за днём, и кровь, наконец, перестает кипеть. Синяки почернели, губы потрескались солоноватой коркой, низ живота попрежнему тянет. Пытаясь стребовать простыни, на которые вытек мой сын (по крайней мере, мы наивно планировали мальчика), я постепенно разговариваю надзирательницу. Она, оказывается, в идеале знает deutsch, но при беседах со мной примешивает к нему словечки на родном. Так, в знак пренебрежения. — Ну? — пальцы, пропахшие табаком, заботливо ловят мой подбородок, надавливают на скулы и вынуждают, тем самым, распахнуть пересохший рот, — Глотай. Отпаивает меня бульоном. Пусть скисшим, пусть сваренном на потрохах; там, за пределами барака-госпиталя, я слышала, что узников вообще не кормят. — Заканчивай, — исподволь расплываюсь в улыбке. Нет, меня не испепеляют взглядом, не бьют наотмашь по лицу, не обливают, в конце-концов, этой отвратительной баландой, и не торопятся приставлять к горлу серборез, — А то ведь доживу до освобождения… Доживу, сука, и самолично буду свидетельствовать против тебя. Заканчивай. Прирежь, своди на виселицу, застрели… Дай встретиться с почившими ребёнком и, наверняка, супругом поскорее. Надеяться на милость — верх легкомыслия, однако, во мне и надежды, как таковой, уже не осталось. Мои мысли стандартны; мои мысли ни разу не мои. — Ты знаешь, чем можешь отплатить мне за петлю. Знаешь, что как только станешь разговорчивее, я. отволоку тебя, суку, на плаху. Кристина облизывается. Нервничает. Ей совершенно точно не нравится говорить о моей смерти. Не нравится мысль о том, что я вот-вот сломаюсь, что перестану радовать её всем этим мнимым сопротивлением. Обложенный язык, что пожелтел у кончика от частого курения, соскальзывает в уголок рта и замирает там. Так, как она, прежде на меня смотрели только хорватское мужики. — Ага. Я тебя поняла… — фашистка скалится; зубы у неё редкие, порыжевшие, — Заканчивай ты. Она отвратна, и её безумная улыбка, всё время сопровождающаяся дерганием правого глаза, как никогда прежде нагоняет ужас. Мой взгляд, внезапно обретший чёткость, то и дело ловит запёкшуюся кровь под её ногтями. Тошнотворна, омерзительна. Даже не человек, нет, люди не такие… С подачи этого существа я больше не боюсь смерти. Я уповаю на неё.