Smasher

      Было тихо и тепло. Горячая кровь текла по артериям и венам, напитывая живительной силой мягкий парной фарш. Он казался медузой, выброшенной после шторма на унылый берег Пасифики. Невыразительной, студенистой формой жизни, состоящей на девяносто девять процентов из жидкого кармина. И это существо таяло на раскаленном тротуаре. Хлюп — вздох, капли — стон, утробное мясное чавканье — выдох. Довольно урча, фарш подпитывался кровью своего хозяина в отчаянно попытке продлить свое существование. Жалкое, уродливое создание, но даже такие борются за жизнь. Этот краткий миг между смертью и новым рождением был запаян в секундный отрезок времени, где царил вакуум тишины и абсолютного спокойствия. А потом, словно кто-то начал медленно крутить ручку валкодера, тихо-тихо, неуклонно из тиши стали проступать трескучие помехи. Уже не тихие, а громкие. Не в ритме сокращения сердца, а без ритма вовсе. Хрупкое спокойствие момента нарушило стаккато взрывающихся пороховых зарядов — гармоника хаотичных, гремящих выстрелов.       Все пошло не по плану. Конвой «Милитеха» оказался подготовлен к налету.       — Пизда, его разворотило! — пролаял ошалелый соло, опьяненный разъедающим миокард гормоном страха.       — Тащи его, твою мать! — крикнул второй, суровый и грубый, уже привыкший к виду развороченных в говно напарников.       Смэшер не почувствовал жилистых мозолистых ладоней, подхвативших его за плечи, но ощутил холодок и легкость, когда его оторвали от мясного паразита, что питался его же кровью. Тонкая ниточка судьбы оборвалась вместе с натянутой полоской кожи. Груда фарша, что некогда была ногами Смэшера, неожиданно легко осталась на месте. Последние секунд десять она и не была частью его тела.       На мгновение соло застыл с половинкой Адама в руках, смотря, как чуть ниже грудной клетки Смэшера висели ниточки изорванной плоти и кровеносных русел, и как кусочки мышц падают вниз, прямо в кровавую жижу.       Солдату удачи пришло воспоминание, подернутое флером сепии, нечто из давно забытого прошлого. Вот деревенский базар, шумный и оживленный, когда такая архаика еще не вымерла. Вот цветастый рукав бабушкиного платья. А вот свистят топоры мясников, что разделывают свиные туши под чутким надзором покупателей. Вот в рот и нос лезет леденящий запах мяса, оседающий вязким налетом на слизистых оболочках. Кусочек детства сжался в ком и подкатил к горлу наемника и, прежде чем тот успел себя сдержать, его обильно стошнило на асфальт.       Адам безвольно покачивался на вытянутых руках своего напарника, спустив свои собственные руки по швам, как большая монструозная кукла. Из его зияющего чрева прямиком в рагу из своих ног и чужой рвоты сыпались ошметки требухи. Он как песчаная скульптура сейчас весь по песчинке, по кусочку утечет сквозь пальцы.       Молодой соло чувствовал, как холодела плоть Адама, и как остывала его кровь под подошвой берцев.       — Не зевай, чумба! Клади в сумку и дельтуем, нахуй!       Адам не почувствовал, как его положили на жесткое ложе угловатой червленой стали. Не почувствовал, как кровь стала заливать ровные ряды патронов, расположенных в доп. магазинах параллельно. Не услышал, как с шипением намокает порох. Не услышал отборной ругани своей команды на смеси кокни, русского и самого паршивого японского. Все, что ему осталось — это свет, слепящий и холодный. Но и он погас, сузившись перед этим в миллиметровую линию от самого низа до верха поля зрения. Адские (или ангельские) литавры звучали как визг застегиваемой молнии.       И этот звук бесконечно отдавался эхом в больном, умирающем мозгу.