Перевертыш

– Почти приехали, вон уже вышка! – Ян оборачивается, когда автобус подпрыгивает на колдобине, а я больно прикусываю язык. Провожаю взглядом заплетенный диким виноградом ветряк посреди поля. Пожимаю плечами: не помню такого. Эльжбета, вытащив наушник, переспрашивает: – Что? – ее обтянутое платьем бедро греет мое, но отодвинуться некуда: сидения в старой колымаге узкие. Жесткие и скользкие, я почти сползл на пол в попытке устроиться поудобнее. Спина болит ужасно, ноги затекли. Мы едем уже четвертый час. Вокруг – притихшие от усталости бабульки и туристы с горами рюкзаков, раскаленный воздух, мерцающие пылинки, острый запах духов, от которого щекочет в носу. Упершись коленями в спинку Янова сиденья, склоняюсь к дневнику. Строчки выходят неровными из-за тряски, но я продолжаю писать: нужно. Я обещал Тоне – моему терапевту, – что буду записывать каждый день. Каждую ночь. Что буду в порядке. Прикусываю щеку изнутри: буду? Правда буду? Сегодняшний кошмар был ярким, острым – изматывающим. Я чувствовал каждый вдох. Кислый, гнилостный запах набивался в ноздри, горели царапины на руках. Лес вокруг терялся во мраке. Мерцали редкие светлячки. Я убегал... мы, мы убегали от кого-то невидимого и страшного. Я тяжело переставлял ноги, почти не двигаясь с места; пытался кричать, но не мог выдавить и звука. Записываю: она зовет меня. Я оглядываюсь, вылетев наконец на поляну. Вижу – Кристина успела выбраться из леса и стоит на камнях у обрыва. Светлый силуэт в желтом платье, а сзади приближается черное нечто. – Бежим! Он рядом! – выходит тихо, почти шепотом. – Нет, – отвечает сестра. – Ты беги, а я... На ее плечо ложится рука. Написанными, слова получаются сухими, не передающими мои страх, усталость, застарелое отчаяние. Боль под сердцем. Злость, что стучит в висках. Покосившись на Эльжбету, приоткрываю стоящий между ног рюкзак. Черная сталь пистолета маслянисто блестит между свернутыми как попало футболками. Дыхание чуть выравнивается: хорошо. А если папа не обнаружит пропажу, будет вообще отлично. Впрочем, он не так часто проверяет свою коллекцию. Тороплюсь застегнуть змейку и откинуться на сиденье. Шумно выдыхаю. Голова тяжелая после муторной ночи, пекут глаза. Наверняка под ними разлились синяки. Тру переносицу, припухшие веки. Отворачиваюсь к окну. Поле сменяется лесом – резко, как бывает в горах. Дорога становится совсем разбитой. Деревья бегут сплошной стеной, подступая все ближе. Я гляжу, завороженный, в перекрестье сосновых ветвей, в темноту между. Страх сковывает плечи. Стискиваю ручку, пальцы рвут уголок исписанной страницы. Мое испуганное лицо отражается в стекле. – Мышонок? – Эля касается руки. Вздрогнув, оборачиваюсь к сестре. Ее обычно голубые глаза кажутся синими в набежавших тенях. На веснушчатом носу дрожит солнечный зайчик от телефона, блестит потная кожа. – Все хорошо? Киваю. – Устал? Я тоже, – вздыхает Эльжбета, переплетая косу. Блеснувшее в просвете между деревьев солнце вспыхивает в ее волосах ослепительным белым – щурюсь, снова утыкаюсь в дневник. – Скоро приедем. Я часто и коротко дышу, в голове бьется: скоро, скоро! Скоро! Вытираю мокрые ладони о джинсы. Зря я украл папино оружие. Решил, что могу быть храбрым... Что достаточно взрослый, достаточно сильный. Восемь лет ведь прошло... Но лишь один вид леса заставляет сердце стучать в горле. Трясу головой, убираю за уши отросшие серые прядки. Цепляюсь за цвет, как учила Тоня: седой, серый. Обивка сидений тоже серая, в желтых и красных линиях. Серая прическа у сидящей с Яном бабки, серый каремат у женщины через проход. Серая ветровка у парня чуть дальше... Хорошо. Вот так, закрепиться в реальности. Я здесь. Опускаю голову, чтобы спрятаться от внимания Эльжбеты и вида корявых деревьев. Они будут рядом до самого села, а там отступят, окружая долину кольцом. Это я помню хорошо. Ежусь и записываю: Я напуган. Я хочу домой. Я не могу – вернуться. Мне некуда отступать. – Водопад, – говорит Ян. Машинально смотрю в окно. Мы проезжаем вдоль реки, в которую впадает ручей – каменистое русло выходит из чащи, спускаясь с горы; пенистая и наверняка ледяная вода обрушивается с зеленого валуна шумным потоком. – После него ехать минут десять. Наконец-то, – брат потягивается, зевает, щупает светлую макушку – вчера коротко подстригся и явно еще не привык. Его загорелая кожа кажется особенно темной на контрасте с белой футболкой. – Есть хочу, – жалуется Эля. – Тетя и Буба наверняка кучу всего наготовили, – я закрываю глаза, слушая их разговор. Закрываю тетрадь – закончу вечером. Опишу события дня до деталей, а пока... – Я тетю Майю с прошлого лета не видела, даже не верится, – я и того дольше. В последний раз она выбиралась в город годы назад. Память сохранила лишь сутулый силуэт, тихий травяной аромат и вязаные кофты в подарок... Бабушка же Богумила – Буба, как мы ее зовем, – молчаливая, с нервным, подвижным лицом и цепким взглядом, кислым старческим запахом и покрашенными в черный волосами, – частый гость в нашем доме. Приезжает регулярно, особенно летом, надолго оставляя горный отель под управлением дочери. Любит отдыхать от сельской жизни, посещая театры, музеи, выставки и лекции, литературные вечера своих многочисленных друзей-поэтов. Бывает, заручившись поддержкой родителей, и нас тащит с собой: прививать вкус к искусству. Меня от этих выходов в свет охватывает жгучая тоска. Слишком много стариков, скучающих по молодости через стихи и прозу, печальные песни. Слишком много – внимания, прикосновений, разговоров. Ян откровенно страдает от бесчисленных бабулек, которые пытаются сосватать ему забитых, унылых на вид внучек. Эле от старух достаются влажные поцелуи в обе щеки – она завела платок, чтобы оттирать помаду, – и сплошные комплименты: хвалят за красоту, платья и длинные косы. На меня слов почти не хватает. Говорят, запнувшись о фальшивый пирсинг и серебристые волосы: какой он у вас... маленький. Я хмурюсь. Очень оригинально. Ну да, гораздо ниже брата с сестрой – и что? – Мышонок, – натянуто смеется Буба, толкает в плечо Эльжбета, возвращая в настоящее. – Доставай сумку, почти приехали. За поворотом дороги показывается село. Домики и огороды взбираются по склону долины к частоколу леса. У самых деревьев приткнулась часовенка с золотой крышей – сияет. Рядом пасутся коровы. Выше – горы, нагромождения облаков. Картинка будто из инстаграма. Ян прилипает к окну с телефоном, фотографируя. Щит на обочине сообщает: Нижняя Поляна, мы приехали. – Глупое название, – говорит Эля, а я вглядываюсь в пересекающую долину широкую полосу темной зелени – там, в зарослях, под плакучими ивами, скрывается каменистый и глубокий Жабий ручей. Вдоль него выстроились дома, через стремительный поток перекинуты мостки. Там ее и нашли. Картинка возникает в мозгу моментальной вспышкой: изломанное тело на камнях, желтое платье задралось до подбородка. Лицо, обычно неотличимое от моего, но тогда – неузнаваемое, чужое, в кровоподтеках и ссадинах, запрокинуто к небу. Рот приоткрыт будто от удивления: как это, я умерла? Кристина, Крыся. Моя сестра-близнец. – Остановку! – кричит Ян водителю, а мы поднимаемся, пробираемся к двери. Меня бьет дрожь, горло перехватывает спазмом. Механически переставляю ноги, повторяя: надо, давай. Давай! Прижимаю дневник к животу, цепляясь за шероховатость обложки. Идем, все будет хорошо. У тебя есть пистолет. Ты больше не ребенок, и сможешь дать отпор. Тебе пятнадцать. Повторяю про себя: – Это был обычный человек. Псих в маске. Трус: приходит только за детьми. Его можно поймать. Спрыгнув на землю, набираю полные легкие горного воздуха. После душного, пыльного автобуса, голова начинает кружиться. – Так, никто не встречает, – Ян поднимает ладонь козырьком ко лбу, рассматривая ведущую наверх, к ручью, дорогу. – Ну и ладно. Погнали. Они быстро взбираются по крутому склону. Ян волочит чемодан и ругается: много одежды набрала, зачем? Эльжбета вяло огрызается, обмахиваясь шляпой. Я иду последним, смотрю им в спины. Они тоже близнецы, и очень похожи. Оба голубоглазые блондины, с тонкими чертами. Только Ян выше, крепче, и загорелый дочерна – с весны каждый день играет в баскетбол на площадке. А Эля бледная, хрупкая, как фарфоровая статуэтка. Тронь – пойдет трещинами, вот Ян и заботится: тащит, ворча, ее сумку. Я подтягиваю сползающую лямку тяжелого рюкзака, и вдруг чувствую себя страшно одиноким. Ненужным. Отстану, потеряюсь – никто и не расстроится. Им не до меня. Вон, идут шаг в шаг, Эльжбета мимолетно поправляет Яну слезшие на кончик носа темные очки, а он протягивает ей руку на особенно неровном участке дороги. Делится водой без всяких просьб, забыв оглянуться ко мне. Эля тоже не вспоминает. Между близнецами особая связь – все говорят, а я знаю наверняка. Мы с Кристиной были такими же. Она всегда знала, о чем я говорю, о чем молчу. Всегда была рядом, заканчивая фразы и согревая – прикосновением, улыбкой, шуткой. Крыся... открытая и веселая, спонтанная, постоянно напевающая выдуманные песенки: сестренка мечтала стать певицей. И я верил, что станет. Разучивал с ней дурацкие танцы, помогал сооружать костюмы и рисовать афиши для домашних концертов... стыдно и тепло вспоминать. Ян вечно стебался, а я не мог обьяснить ему, что чувствую: я должен во всем быть рядом, ведь наше будущее – одно на двоих. Разве у них с Эльжбетой не так?... Видимо, нет, ведь брат так и не понял... а потом Крыся умерла, я остался – лишним кусочком пазла. Как ни крути, приткнуть некуда. Вдох-выдох. Шаг, еще один. Горе сдавливает грудь, тяжело дышать. Повторяю про себя: прошло восемь лет, хватит. Мне уже почти не больно... только пусто. Одиноко. Еще и участившиеся кошмары бередят душу воспоминаниями. Последние месяцы – каждую чертову ночь зовут сюда, в леса. Крыся зовет. Я чудовищно устал. Ужасно жарко, горячие лучи давят на плечи. Гудят насекомые, из-под ног выворачиваются камешки. Высокие травы стелются под ветерком. Коснувшись щеки крылом, пролетает бабочка. Ручей все ближе. Я приехал сюда ради него. Увидеть снова – вот так, в солнечном свете. Убедиться, что все состарилось, изменилось. И я тоже смогу – стать другим. Храбрее. Лучше. Хмурюсь, сворачивая за Яном и Эльжбетой на нужную улицу. Здесь темно, над головой раскинули густые кроны деревья. Ивы плачут у частых мостков. Красиво. Спокойно. Я не приезжал со дня смерти Крыси, и помню дорогу вдоль ручья широкой белой лентой, сияющей в сумерках, а сейчас, в плетении теней и бликов, вьется скорее тропка. Заросшая травой, задавленная сорняками: вдоль заборов клонят головы чертополох и сбежавшие подсолнухи, теснятся молодые вишни – цепляют одежду ветками, будто силясь задержать. Стискиваю дневник, останавливаясь у черных ворот бабушкиной гостиницы. Со столбов за нами наблюдают лошадиные черепа. В пустые глазницы вставлены угли, на костях – алые росчерки узоров. Карпатский колорит. Гуцульская магия. Ежусь. – Мы приехали! – кричит брат, таща чемодан по неровным плитам двора. Грохот колесиков вспугивает дремавшего на широком деревянном крыльце черно-белого котенка. – Какой хорошенький! – восклицает Эльжбета, присаживаясь рядом с нахохлившимся зверьком. – Ясь, иди посмотри. Задержав дыхание, прохожу в ворота. По спине пробегает холодок и на секунду кажется – кто-то взглянул на меня украдкой, ощупал тяжелым взглядом. Оборачиваюсь на черепа, когда из дома доносится голос Бубы: – Ну наконец-то! Мы уже заждались! Перевалившись через порог, она протягивает рыхлые, морщинистые руки к Эльжбете. Невысокая и полная, в закрытом черном платье, с тщательно уложенными вороными кудрями, она будто только пришла с похорон. Эля обнимает бабушку. Прижимаю дневник к животу, отступаю на шаг. Буба в моей памяти – тоже вся в черном, стоит на мостке и смотрит сверху вниз, лицо застывшее, пустое. Тогда Крысю поднимали из ручья, а меня, рыдающего, тянула за локоть, пытаясь увести, тетя Майя. Вдруг она замерла и подняла голову. Белый камешек, продырявив листву, ударил о землю. Еще один. И еще. Через секунду крупные градины начали лупить по моей спине, плечам, по телу сестры. Люди шарахнулись к деревьям: куски льда были размером с перепелиное яйцо. Я закричал, опускаясь на корточки, сжимаясь от горя. Тетя прикрыла собой, обнимая, что-то успокаивающе зашептала. Мы сидели так будто целую вечность, пока моя боль не свернулась внутри тугим комом. Тогда, сквозь шум падающих льдинок и поднявшийся ветер, я вдруг услышал обрывок смеха и, сморгнув слезы, вновь посмотрел наверх. Но там никого не было. Заправляю за ухо прядь. Серебристую – волосы, раньше пыльно-русые, поседели в тот день. Теперь мне очень подходит домашняя кличка: – Мышонок, – бабушка растягивает губы в улыбке, а ее глаза – водянисто-голубые, с редкими светлыми ресницами – глядят цепко. Левый косит, чуть съехал на сторону. Коротко киваю. Она поднимает тонкую бровь: – Не поздороваешься с бабулей? – чувствую, как жар опаляет щеки. Дергаю плечом: нет. – Не сегодня, – мягко поясняет Эльжбета, а я сцепляю зубы. Сердце стучит в груди, злость колет пальцы. Хочется накричать на них, что требуют слишком многого, здесь и сейчас, но я не могу: с того страшного дня мне сложно говорить, сложно даже шептать – только дома, со своими. С психологом. С маленькими детьми. Для остальных я молчу. Даже в школе. – И это проблема, – голос папы звучит в ушах, пока я разглядываю большой трехэтажный дом. – Нужно принять решение уже сейчас. Деревянные стены, черные ставни в угловатых белых рунах, из открытого окна гостиной пузырем вылезла занавеска. – Он не может учиться дальше. Между столбов крыльца на веревках сушатся пучки трав, колышутся ленты с колокольчиками. – Учителя жалуются. Металлический перезвон царапает слух. – Либо домашнее обучение, либо коррекционная школа. Я не хочу! – Я сейчас умру от голода, – говорит Ян. – Майя накрывает стол на веранде, пойдем, – Буба первой уходит в дом. Я плетусь последним. Пикляво мяучит котенок, поднимая мордочку. У него нет левого глаза. *** На веранде позади дома сумрачно, тоже повязаны ленты и звенят бубенцы. Расставлены разномастные кресла и диваны для постояльцев, но никого нет. Наверное, покоряют горы или сплавляются на рафтах. Густой, запущенный сад подступает к самым облупленным перилам, ветки нависают над столом с белой узорчатой скатертью – явно постеленной к нашему приезду. Ян с Эльжбетой устраиваются на потертой зеленой софе и начинают делиться новостями. Оценки в школе за год, победы в секциях. Брат рассказывает, что через месяц поедет в спортивный лагерь, а сестра – как спонтанно записалась в летнюю английскую школу, занятия скоро начнутся. Поэтому мы здесь ненадолго, всего на пару недель. Пока родители отдыхают на море в Одессе. Время пролетит быстро – убеждаю себя, глотая обжигающе горячий борщ. Вкусный. Сидящая рядом тетя Майя подвигает ближе хлеб с кабачковой икрой. Благодарно киваю. Рассматриваю ее украдкой. Очень похожа на маму, только мама выглядит куда моложе, хоть они и погодки. У тети лицо восково-бледное, в тонких, будто нарисованных, морщинках; волосы цвета соли с перцем собраны в неопрятный пучок. Карие глаза избегают взгляда, скользят по столу от предмета к предмету. Беспокойные руки расправляют подол голубого, в цветочек, платья, смахивают крошки или прогоняют мух со стола, двигают приборы. Буба следит за дочерью косящим глазом, легко улыбаясь. Я вдруг вспоминаю, какой нервной становится мама каждый раз, когда бабушка приезжает в гости. Начинает бесконечно мыть полы, натирать шкафы до зеркального блеска. Расставляет книги по росту, покупает красные розы, чтобы украсить обеденный стол; готовит каждый вечер новые блюда и сразу бежит мыть посуду, стоит очистить тарелку... Так старается, будто боится – разочарованного взгляда, поджатых губ. Переплетаю пальцы в замок и откидываюсь в кресле. Тревога свернулась тугим комом в горле, и я повторяю: пара недель. Размеренная сельская жизнь. Прогулки по окрестностям, прополка огорода, дни в гамаке с книжкой или можно порисовать пейзажи. Сейчас же распакую краски. Может, я никого не найду, и пистолет не пригодится. Поднимаю голову к деревянному потолку, где поворачивается под ветерком соломенный абажур. День клонится к вечеру: тени вытянулись и стали прозрачней, тяжелый зной отступает. Скоро закат, и ранние сумерки придут из лесов, затопят долину. Я стараюсь не думать о подступающей ночи. – Спасибо большое, было очень вкусно, – встает Ян. Вздрагиваю. – Куда это ты торопишься? – поднимает тонкие брови Буба. – Зайду к бабе Ире. Матвей же еще неделю назад приехал, – лучший друг Яна. Они познакомились малышами здесь, в Поляне, и с тех пор не разлей вода. Матвей – частый гость в нашем доме, и самый классный из Яновых приятелей. Всегда разговаривает со мной на равных, смотрит тепло, внимательно. Зовет гулять с ними, но я привычно отказываюсь. О чем нам говорить? Да и Ян всегда против. Бабушка усмехается: – Он уже гонял тут на велике и свалился в овраг. Ян смеется, показывая белоснежные зубы: – В своем репертуаре. Вечно побитый ходит. Ну, до вечера. – Я с тобой, – подхватывается Эля. – Найдем ребят. Я остаюсь сидеть, цепенея. Эльжбета бросает на меня короткий взгляд и прикусывает губу. Почти незаметно толкает Яна под локоть: – Мышонок, с нами пойдешь? – брат непонимающе хмурится на нее. Я чувствую, как краснею. Поспешно качаю головой: нет, не пойду. Я испуган. Буду угрюмо молчать и только мешаться – они оба так считают. Вон Ян торопится уйти, пока я не передумал. Эльжбета смотрит виновато, но уговаривать не пытается. Скрипят доски пола и отодвигаемые стулья, тетя Майя еще всовывает каждому по пирожку с яблоком, Буба предлагает и мне, холодно улыбаясь: – Ну что, Мышонок, остался ты нам на растерзание. Расскажи, как поживаешь? Как твоя художественная школа? Плотней сжимаю губы. Развязав рюкзак, достаю планшет и стилус. Быстро вывожу: – Все хорошо. Годовая работа на пять. Хотите, покажу? Они хотят, и я облегченно вздыхаю. Есть повод пройтись по фотографиям в телефоне, и только коротко черкать: это мы пошли в зоологический музей, здесь мои пленерные зарисовки, мамин знаменитый ягодный пирог, а тут Эля принесла домой котенка, но папа не разрешил оставить... Мне проще так – показывать, поэтому я много снимаю. Разговариваю через фотографии, рисунки, скульптуру, коллажи... Хмурюсь, снова вспоминая подслушанный разговор родителей: – Как, по-твоему, он будет учиться в архитектурной академии? Там же много и теоретических предметов, как отвечать на зачетах? Вряд ли преподаватели будут с ним нянчится. Даже в школе, где мама завуч, учителя не хотят лишней возни с... Морщусь. Будто я сильно хочу в архитектурку. Просто иного пути не вижу. Рисование – единственное, что у меня получается хорошо и уверенно. Талант – говорит мой преподаватель по живописи. Мне хочется пожать плечами: нет, просто действительно много практикуюсь, убивая время на уроках. Я ничего не вкладываю в рисунки, никаких идей, скрытых смыслов. Мне нечего вложить. Почти. – А это что было? – моргаю, возвращаясь в реальность. Буба просит перелистнуть назад, к наброску ночного леса: черный листок, где лишь размечены зеленым и коричневым силуэты елей, сияют россыпи звезд и золотистые светлячки между угловатых стволов; в центре – хрупкая светлая фигурка ребенка, девочки. Сжимаю зубы: единственный сюжет, который я постоянно повторяю на разный лад, силясь ухватить то зыбкое ощущение чуда и угрозы, какое у меня возникло за мгновения до... До того, как Крыся сказала: – Там кто-то есть. Пальцы не слушаются, буквы выходят кривыми, упираются в край планшета, не помещаясь: – Кристи... Тетя Майя поджимает бесцветные губы. Поднимается, начиная убирать со стола. Буба гладит меня по руке, не обращая внимания на дочь: – Скучаешь? – прикосновение липкое и холодное. Рвано киваю, уставившись в телефон. – Нам всем ее не хватает, – убирает мне волосы за ухо, заглядывая в лицо. Хочется зажмуриться, отвернуться. Ее блеклые и прозрачные, как вода, глаза слишком близко, левый уехал в сторону, а правый смотрит пристально. Обвисшая кожа собралась в сочувствующую гримасу. Запах... как в моих кошмарах – кислый, старческий. Буба словно вот-вот спросит: когда ты уже отпустишь тот день? Когда заговоришь, станешь нормальным? Сколько можно быть сереньким молчаливым Мышонком, Тадеуш? Хотел бы я знать. Отодвигаюсь, разрывая контакт, тянусь к пирожку, хотя уже наелся. На полпути передумываю и отнимаю руку, снова склоняюсь над доской. Пишу: – Дети еще говорят про Буку? Замираю, задерживаю дыхание. Сердце колотится в горле, щеки горят. – Что?... Нет! – бабушка отмахивается и скрипуче смеется. – Это старая сказка, забытая. Да? А Ян говорил, что слышал истории... – Сейчас малышня боится страшилок из интернета, – вставляет тетя. – Повыдумывали монстров вроде Слен-дер-мена... язык сломаешь сказать! Поднимаю голову: не думал, что она знает о Слендермене. Высокий и худой, пожирающий детей – точь в точь описание Черного человека, которым они запугивали нас, маленьких. Бука. Ежусь. Я хорошо помню эту легенду. Он приходит из леса с восходом луны. Изломанная тень с длинными костлявыми руками, длинным же языком – им монстр тащит добычу в пасть, полную острых, как ножи, зубов. Страшная сказка пошла от взрослых, а потом уже и многие дети в деревне говорили, что встречали Черного человека, рассказывали свои истории тихими, серыми голосами, осторожно косясь на дверь и единственное пыльное окошко, будто Бука мог подслушать даже днем, в сарайчике, где мы обычно собирались. Там стояла старая мебель, висели пожелтевшие плакаты с Гарри Поттером и жили ненужные игрушки, там впечатлительная Крыська слушала про лесного монстра с широко открытыми глазами, до боли сжимая мою руку своей потной ладошкой. Я много раз пытался обьяснить: это лишь выдумки, чтобы дети не выходили за калитку ночью. Страшилка, в которую увлекательно верить. Когда очередной ребенок прибегал из леса в слезах, заикаясь от ужаса, родители говорили ему: – Да что ты выдумываешь! Сам нафантазировал, сам и испугался теней! Нечего шляться дальше опушки, сколько раз надо сказать, чтобы понял?! – хотя раньше сами грозили малышу Букой. Я видел это и не боялся. Не верил друзьям, смеялся над историями. Все звал сестру посмотреть на светлячков, летающих в сумерках на дальнем лугу – идем, не бойся! Это же очень красиво! Ничего не случится. Обещаю! Ты же не трусишка, как Ден, и не фантазерка, как Катя – чтобы видеть Буку в каждой тени? В тот вечер перед самым отъездом она наконец согласилась, бледная от страха. Прошептала: – Ты же прогонишь его, если сунется? – Конечно! Даже не сомневайся! Вот, палку беру – смотри какая тяжелая! Когда я выронил ее? Не помню. Еще опирался, как на посох, поднимаясь к лугу, стучал по стволам елей на опушке леса, а потом, когда мы вошли под сень деревьев – потерял. Крыся как раз расслабилась, начала улыбаться и тянуть руки к светлячкам, порхающим повсюду... Золотые пятнышки света казались теплыми – только тронь. Улетали все дальше а лес, а мы шли следом, убаюканные сиянием и обволакивающей тишиной. – Там кто-то есть, – вновь звучит голос Кристины в моей памяти. Встряхиваю головой, возвращаясь в реальность. По спине бегут мурашки, желудок обращается льдом. Он здесь. Спустя восемь лет. – А по сути, тот же Бука, только в новой обертке, – продолжает, озвучивая мои мысли, тетя. Заворачивает хлеб в пакет. – Я слышала, как ребенок Василькевичей о нем говорил. И эта, темненькая девочка, за два дома от Андрея. И еще... Ужас сковывает грудь. С усилием делаю вдох. Выдыхаю. Еще. Еще... – Пусть их! Чушь какая, – морщится Буба, выпрямляясь. Хлопает по столу ладонью. Вздрагиваю. – Хватит об этом. Дети вечно болтают всякое, не обращай внимания, Мышонок. Иди, погуляй, отдохни от города. Бледный как смерть. Подыши лесным воздухом – только далеко не заходи, лишь бы не заблудился. Отвечаю, с нажимом водя стилусом по экрану: – Не буду далеко, – я и не смогу, особенно теперь. – Но что они говорят? – Я сказала: хватит, – она забирает планшет и перечеркивает написанное. – Это только сказки, страшилки, как и прежде. Полиция никого не нашла. Даже следов. Нечего ворошить прошлое, только хуже будет. Иди, оставь вещи в комнате и отдохни с дороги. Не хотела я тебе говорить про детей и их выдумки, зато Майя ляпнула! Молодец! Тетя Майя отводит взгляд и, собрав последние тарелки, торопливо уходит дорожкой в сад. Разговор окончен. Деревянно встаю из-за стола, прохожу дом. Страх сковывает движения и мешает мысли, вспоминаю о забытом рюкзаке только на крыльце. Застываю, считая вдохи-выдохи, стискивая планшет и дневник. О ноги с урчанием трется одноглазый котенок. Сглатываю, шепчу: – Успокойся. Все хорошо. Ты уже взрослый, он с тобой не сладит. У тебя есть пистолет – как раз на случай встречи. Невесело фыркаю: видела бы меня сейчас Тоня! После стольких лет терапии. Как она говорит? Двигайся вперед шаг за шагом, только так можно быть храбрым. Какой же следующий шаг, Тадеуш?... Черт! Он рядом, – мысль кажется холодной и осязаемой, реальной – как камешек в ладони. Я должен... мне нужно узнать больше. Возвращаюсь тихонько, осторожно ступая по старому паркету. Выглянув, не нахожу никого на веранде, но из сада, куда ведет дорожка, доносятся шум воды и звон посуды. Летняя кухня. Подхватив рюкзак, проверив оружие, иду на звуки. Я хочу застать тетю Майю одну, чтобы расспросить про тех детей, о которых она говорила. Только бабушка тоже здесь, – заметив, тороплюсь присесть за кустами малины. – Не вздумай пугать Тадеуша этими сказками! – злое шипение едва напоминает кислый Бубин голос. Я замираю, прижимая рюкзак к животу. – Я ничего такого... – Не хватало еще нам приступа психоза или что там у него! Или ты хочешь, чтобы он просидел в своей комнате все каникулы, дрожа от страха? – Нет, но... – впиваюсь пальцами в мягкую землю. – Вот и молчи! Мало ли, о чем дети лепечут, нашла, кого слушать! Маришка врет как дышит, а у Василькевичей малец – дурак и фантазер. Мне их мать плешь проест, если узнает о таких разговорах! Поняла? – Д-да. Извини, мама, – едва слышно отвечает тетя. – Они здесь минимум на две недели, пока Йоанна с Витей в Одессе. Будет чудом, если Мышонок не закомандует сегодня же вернуться домой! Что мы тогда будем делать? – Не пустим... – Здорового-то лба? Вот сама и будешь – не пускать! Я тороплюсь нырнуть в колючие заросли, чтобы проходящая тропинкой к дому Буба меня не заметила. Через мгновение она проносится мимо: черное платье плещется в ногах, выбившиеся из прически пряди развеваются, на лице – красные пятна румянца. Сжимаю кулаки: приступ психоза?! Вот скотина! Почти не таясь, проламываюсь к голубому домику летней кухни, перелажу через низкую стену. Склонившаяся над уличным умывальником тетя дергается и роняет железную миску. От звона с деревьев вспархивают воробьи. – Я не какой-то псих, – шиплю, забыв о планшете. Выходит едва слышно, женщине приходится подойти ко мне, но я чувствую гордость. И злость. – Не валяюсь в припадках! Буба ничего не понимает: я должен знать! Должен! Иначе никогда не вылечусь, – и осенью меня отправят в коррекционную школу или запрут на домашнем обучении, как какого-нибудь инвалида! Но я нормальный, хочу быть – нормальным! Хочу говорить, не таясь, не пугаясь собственного голоса. Хочу перестать видеть ее бледное лицо, карие перепуганные глаза – и появившийся сзади черный силуэт с длинными руками... Я вдруг впервые говорю это вслух, даже Тоне только писал: – Я видел его. Сначала вдалеке. Подумал, это кто-то из туристов бродит по лесу, как мы – смотрит на светлячков. Но Крыся перепугалась, что это Бука, и заставила спрятаться за поваленным стволом. Ее страх... заразил меня... и когда он подобрался ближе – щелкнула ветка, – я вскрикнул, а он пошел на звук. Я выглянул и встретился с ним взглядом. Белое лицо, показавшееся из-за кустов, оказалось наполовину скрыто рогатой маской из перекрученных проволокой костей, надколото серой улыбкой – нечеловечески широкой, полной кривых зубов. Бука облизал пухлые губы и засмеялся, протянув к нам костлявые лапы, прошелестел: – Хорошие детки! Привет. Мое сердце зашлось от страха. Чудовище из сказок оказалось реальным. Мы с визгом вскочили и побежали прочь из леса, – вдоль берега ручья, по мягкой от хвои земле. За деревьями впереди серебрились в лунном свете высокие травы луга, и я мчался к ним, перепрыгивая через камни и почти не глядя под ноги. Ветки кустов царапали руки. Крыся неслась позади, с треском продираясь сквозь подлесок, а потом вдруг громко закричала, и все стихло. Я вылетел на поляну один. Оглянувшись, увидел его. Черный человек стоял на скале у обрыва, где обычно во снах ждет меня Кристина. Его силуэт почти терялся на фоне леса, лишь маска с рогами белела ярко. – Если бы я не вскрикнул тогда, не убежал один, Крыся не упала бы в речку! – злые слезы жгут глаза. – Это моя вина, понимаешь? Моя и того человека! Я должен знать, кто это! – слова срываются с губ едва слышными, и тетя подходит все ближе, в попытке разобрать. – Кто-то до сих пор бродит по лесам, надев жуткую маску. Нужно поговорить с детьми! Скажи мне – где их найти? Я не жду, что она ответит. Произнесенными вслух, мои слова кажутся бредом: хочу отыскать маньяка, которого не поймала полиция, и никто не видел, кроме детей. Маска из костей, высокий рост, длинные руки – вот все, что известно. Щеки горят. Опускаю голову, чувствуя себя дураком. – Это только сказка, – мягко произносит тетя. Сильней сжимаю рюкзак. – Воображение подвело тебя и Крысю, там никого не было. Следов не нашли. Никогда не находили. Мама права: малыши просто пугают друг друга, выдумывая всякое. Почти все сразу же признались в милиции. Это лишь... – Местная легенда, – киваю, смотрю на нее. А вижу – белое лицо, оскал улыбки. Мне не поверили восемь лет назад, не верят и сейчас. Ладно. Злость сворачивается змеей у сердца. Растягиваю губы в невинной улыбке, поднимаю брови: – Тогда ничего страшного, если я узнаю больше. Скажи мне, что за дети его видели. Я хочу только расспросить их и все. Никаких экспедиций в леса, ничего опасного. Обещаю. Она вздыхает. И говорит, не зная о пистолете в моей сумке. *** Остаток дня провожу в нашей комнате под крышей, склонившись над альбомом. Пытаясь нарисовать то, что видел в лесу – в миллионный раз. Память подводит, и я не чувствую узнавания. Страшное, одутловатое лицо рассыпается на отдельные черты: черные глаза-щели в дырах собранной из костей маски, тонкие рога, изогнутый в хищной улыбке широкий рот не вяжутся между собой, не складываются в цельную картину. Похож и нет. Я думаю в миллионный раз: невозможно, чтобы это был кто-то из местных. Деревня маленькая, все друг друга знают. В соседней тоже. Приезжих, которые живут подолгу или часто наведываются, – тоже запоминают. С маской или без, его должны были найти. И ведь искали. До случившегося с Крысей тоже: слишком многие дети прибегали домой перепуганными до полусмерти, рассказывая о жутком высоком человеке с рогатым черепом вместо лица, который пытался утащить в чащу. Вызывали полицию из Ворохты, опрашивали половину села, особенно досталось туристам. Да только ничего подозрительного не нашли, списали на детскую фантазию. Тем более, большая часть историй действительно оказалась выдуманной, как и сказала тетя. Меня тоже допрашивали. Я плохо помню, только что следователь все повторял на разный лад: это был кто-то знакомый? Кого ты видел? Кто был в лесу? Ты можешь описать? Я не мог. Дрожа и запинаясь, шептал: – Бу... бу! Бу... Бу! – И больше ничего. Бу – вот все, что я сказал. – Бука, – скривившись, произнесла сидевшая в углу бабушка. Я заплакал навзрыд, и допрос прекратили. – Зря, я ведь все-таки видел... было что-то особенное. Сейчас не вспомнить, но тогда... что-то в его глазах, кислом запахе... вдруг бы описал, – рисую, ищу подсказку среди обрывочных воспоминаний, пока не приходят сумерки. А тогда, приладив на пояс сумку с пистолетом, прихватив папку с рисунками и дневник, спускаюсь вниз. Замираю на крыльце, вцепившись в перила, гляжу в сгущающуюся тьму за воротами, жду брата с сестрой. Зажигаются окна, протянутые между столбов гирлянды. Подходит и садится рядом котенок. Ежусь, оглядываюсь. Из-за дома доносятся смех и шум голосов: постояльцы собрались на ужин. И нам пора. Ну где же Ян и Эльжбета? Глупо так ждать их, бессмысленно, но и оставаться в комнате невыносимо. Я устраиваюсь в ближайшем кресле, положив папку на колени. Дневник остается на перилах. Вспоминаю, как не любила Крыся ночь, как в нашей комнате всегда горели лампы и ночники, которые ей постоянно дарили – цветные, разных форм и размеров, занимавшие все полки в шкафу и широкий подоконник, даже мою тумбочку оккупировали фонарь в виде Микки Мауса и золотая звезда, игравшая тихую музыку. Она и сейчас ждет дома, в коробке под кроватью. А вот мышонок разбился – иронично, ведь я тоже... – Скучаешь? – голос Бубы нарушает ход мыслей. Как она так тихо подошла по скрипучему полу? Поежившись, качаю головой. Прижав папку ладонью, тянусь к тетради с ручкой: смотри, просто собрался заполнить дневник. Буба успевает перехватить его раньше. Рассматривает серую обложку, а я сжимаю зубы: не смей открывать. Хмыкает: – Мемуары пишешь? Мозгоправ дал задание? Твоя мать говорила. Осторожно киваю. – Не понимаю я этой ерунды, – она хмурится, вертит добычу. – Бесконечно копаясь в прошлом, никакого будущего не построишь. Тебе бы выкинуть эти свои тетрадки, Мышонок, и двигаться вперед. Я с усилием размыкаю губы и выдавливаю сиплое: – Куда? – куда мне двигаться? Этот же вопрос я задаю Тоне, маме с папой – они все хотят от меня прогресса в направлении абстрактного радужного будущего, которое мне даже вообразить сложно. Я всегда жил вслед за Кристиной, а после ее смерти не нашел собственного пути. Погряз в молчании и рисунках – не худший вариант, на самом деле. Не понимаю, что им не нравится. Да, я не такой яркий и целеустремленный, как Ян, и не теплый, эмпатичный, как Эля. У меня нет друзей. Я не участвую в конкурсах, не блистаю на школьных подмостках и уж точно не звезда в спорте. Неужели это так важно? – Не куда, а откуда, – ухмыляется бабушка. – Ты застрял в моменте, из которого давно следовало найти выход. Просто выкинь случившееся из головы: все равно ничего не исправить. Я постоянно так делаю и, как видишь, отлично себя чувствую. Тереблю колечко пирсинга в губе. – Пора оставить прошлое позади, Мышонок. Пожить для себя, пока не поздно. Подумай об этом. Киваю: ладно. Просто чтобы она ушла и оставила меня в покое. Не попросила посмотреть рисунки в папке... Дневник со шлепком приземляется обратно на перила, а Буба запрокидывает голову к усыпанному звездами небу. Она выглядит моложе в мягком свете гирлянд, и я думаю, что в юности бабушка наверняка была красавицей. И что не люблю ее – никогда не любил. Черт знает, почему. – Идут, – вдруг отрывисто выдыхает в темноту. Я прислушиваюсь, но слышу лишь голоса с веранды и стрекот сверчков. Буба разворачивается на каблуках и, одарив меня нечитаемым взглядом, исчезает в доме. В ворота и правда вскоре заходят Ян с Эльжбетой, падают на соседние кресла – веселые, пропахшие солнцем и летними травами. У сестры мечтательная улыбка, цветы в волосах, загар позолотил скулы и открытые плечи. Ян стягивает мокрую от пота майку и со смехом рассказывает, как только что сделал Матвея в баскетбол со счетом пятнадцать - двенадцать. Я ощущаю укол зависти. Смотрю на черные от угля пальцы, вспоминаю ворох зловещих рисунков в папке. Обещаю себе: не сегодня, но однажды. Когда-нибудь обязательно я стану тем, кто не боится говорить и темноты. А сейчас Эля просит посмотреть папку, и я тороплюсь спрятать Буку, подменить поспешной зарисовкой вида из окна: верхушки яблоневых деревьев, широкий луг с огородами, черная стена леса. – Красиво, – хвалит сестра, поднимаясь. – Пора ужинать, пойдем. Тетя Майя обещала запечь рыбу! Ясь, одевайся обратно, что ты в самом деле! Соглашаюсь, склоняя голову на бок: – Пойдем.