Некогда (не)

Маленький городишко N... Он весь окутан слухами и отделён от Южной Кореи как будто бы завесой секретов и тайн. В народе его прозвали Городом Слепых - в него ведёт всего одна дорога, но многие замечали странность: все, кто приходил туда, уже никогда не возвращались обратно. Как будто это городок, из которого нет выхода. Никто не знал что именно случалось с путешественниками, приезжими, просто любопытными носами, но никто из них больше не давал как-либо знать о своём существовании. Этот город мог присниться кому-то в особенно тихую, тёмную ночь. Заброшенные полуразрушенные кирпичные здания казались особенно жуткими на фоне чёрного неба, на котором не было видно ни звёзд, ни Луны. Холод пробирал до костей, каждый вдох морозного воздуха будто обжигал лёгкие. Люди просыпались в поту и с бешено стучащим сердцем из-за непонятного страха в своих постелях, но не могли вспомнить ничего из увиденного. Вернее сказать, почти ничего. Одна-единственная вещь, которую помнил каждый - запах. Противный, очень реалистичный запах гнили, от воспоминания которого сразу накатывала не сдерживаемая тошнота, как будто они до сих находились где-то там, среди старых серых зданий. Это был запах... Смерти. Только коренные жители этого города-призрака знают правду обо всём, что здесь происходит. Ни у кого язык не повернулся бы назвать аномальную зону с ненормальным народом «сказкой». Подлые мордобои, зачастую даже с использованием колющих и режущих, здесь настолько частое явление, что никто уже не обращает внимания на очередную потасовку - местные считают, что если уж ты схватил по роже, то так было необходимо; это их своеобразное хобби - красить лица, словно Пикассо картины. Где-то в закоулках, за барами и даже прямо перед окнами домов ночью можно услышать высокие, слишком громкие стоны и хлюпающие, противные звуки - мужчины, больше похожие на зеков и бомжей своим видом, не церемонились и трахали женщин прямо так, на улице, не стесняясь даже каких-то зевак, не вовремя и не туда завернувших. Беспорядочные половые связи также были нормой, даже если это были родственники - все жили в своё удовольствие и брали силой сопротивляющихся. Многие дети не видели или вовсе не помнили отцовских лиц и обходились лишь любовью матерей, но... Отсутствие как такового мужского влияния накладывало отпечаток. Городишко сам по себе был не очень большой, но всем молодым хотелось как-то заявить о своей авторитетности, показать своё «Я», поэтому в каждом районе укрепились так называемые банды. На первый взгляд кажется - что может сделать группа обычных подростков? Как оказалось, нет ничего хуже, чем недооценивать своего врага. Они выглядели словно дикари - в глазах горел огонь ненависти, а на лицах расползались безумные, какие-то блядские ухмылки, когда на районе появлялись потенциальные нарушители границ господствования. В лучшем случае просто гнали пинками под зад несколько кварталов по аллее, покрывая трехэтажным матом и угрозами, в худшем - нападали из тени, словно фурии, орудуя ножами. Безумие накатывало, захватывало с головой, и остановиться вовремя было сложно. Дождь из крови, визги, крики (иногда прямо под раскаты грома), потроха особо «борзых» по полу... Зрелище не особо приятное, многих начинало тошнить только от одного взгляда на «новые лица», что вырезались на память. Зато обидчики гордо выпячивали грудь и гордились своей работой, демонстрируя всем, что местные кучки подростков встречают отнюдь не цветами и конфетами. Однако самым любимым их занятием было наблюдать вечернее шоу, когда один из тех пьянчужек, отжарив очередную «красотку» после работы где-то у бара, шатаясь шёл домой, где, вообще-то, ждала жена, может, даже дети. Ссоры, крики и громкую ругань было отчетливо слышно, а иногда даже и видно: ребята испытывали садистское наслаждение, наблюдая, как мужское терпение лопается, он замахивается и наносит удар в лицо. Неважно, что было дальше: многочисленные удары, удушение, драка или даже убийство; был важен сам факт жестокости. Для них это словно новый эпизод какого-нибудь сериала по телевизору, и иногда так захватывало, что они не сдерживались и начинали вытворять такое и друг с другом. Те, кто был постарше, старались не участвовать во всех этих разборках; им было интересно совсем другое. Кровь молодая, горячая, жаждет чего-то... Нового, стимулирующего, кайфового. Никто не знал, откуда дилеры добывают дозы и прочую дурь, но это было неважно пока они могут это делать. За качество никто не отвечал, как и за последствия, но вставляло чертовски хорошо; так, что иногда кто-то оставлял свои почки на деревьях, доказывая, что они могут появится не только весной. Время от времени любили подогреть ощущения - сами варили яд в ложках, а потом на «камень, ножницы, бумага» определяли проигравшего, бедолагу, который должен был выпить эту бодягу. В городе господствовала нищета - местные постоянно носили одну и ту же старую, потрепанную временем одежду, в некоторых местах криво заштопанную заплатками; если в семье было несколько детей, то младшие обязательно донашивали вещи старших, выглядя ещё более нелепо и убого в поношенных лохмотьях. В самом центре города, на площади между двумя серыми, похожими друг на друга словно близнецы, домами, стоял местный мясокомбинат. Время от времени с едой тоже были проблемы - мяса на всех не хватало, но местные и к этому подошли креативно: мясники, точно дикие тигры, выискивали неосмотрительных жертв; в темноте то и дело мелькали блики, застывающие ножами с тонкими лезвиями в сердцах. В близлежащие канавы скидывали непригодные для еды конечности, а на крюках неизменно появлялись туши людей, чьи вопли в пугающей глубокой тишине заменяли колыбельные перед сном; дети тщетно закрывали уши и твердили словно мантру: «они не настоящие, мультяшные, как Уолт Дисней». Была и альтернатива такому варварскому способу - собачий корм, ведь его готовить так легко. Только вот мало кто хотел становится животным, все ещё считая себя кем-то выше, главнее в пищевой цепочке. В городе находилось и своё отродье, которому было негде жить - люди, ставшие дном и тащившие его ещё ниже. Они кантовались в подвалах, вылезая на улицу подобно тараканам из щелей; были готовы и чужие болезненные конечности из тех самых канав сожрать, до рвотных спазмов вгрызаясь в кости, ведь у них другой еды и вовсе не было - лишь какие-то отбросы, огрызки и, если повезёт, какие-то съедобные сорняки. Закон джунглей - выживает сильный и тихий. Здесь не любят чужаков, которые живут вне их небольшого, словно потустороннего, параллельного мирка. Каждого нового человека одаривают мрачными, тяжелыми взглядами, которые так и говорят: «Ты зря попал сюда. Убирайся вон!». Ночи становятся особенно белыми, мрачными, в них внутренний мир как будто замирает; на город опускается особо плотный туман, что иногда не видно даже собственного носа. В нём растворяются чужие силуэты, чьи хозяева, увы, не являются божьими любимцами. Эти люди не знают, куда попали; они не знают, что уже просто ступив на чужую территорию становятся обречёнными на смерть. Собаки воют угрожающе, громко, долго, а со стороны леса слышатся крики и звуки мерной работы лопатой. Город N не щадит незнакомцев - он становится для них Анафемой. Никто не говорит об этом; все просто знают. Именно в такой атмосфере и рос Чон Чонгук. Он обычный мальчишка, ничем не отличающийся от остальных внешне, но было что-то в его голове такое, чем он и выделялся из толпы. Чонгук далеко не глупый, он видел, что происходит вокруг и грезил о внешнем мире - уж если и не жить, так хотя бы выехать из этой дыры и посмотреть как живут люди там. Он понимал, что N - город падших надежд и живых мертвецов, что отражаются в лужах на асфальте вместе с Луной. Здесь и будущего-то нет - лишь сумерки, в которых ни черта не видно. Хочется ждать перемен, верить в лучшее, но не получается; это край забракованных вен, где пища своим вкусом напоминает тлен и где всюду витает зло. Вот и сейчас, сидя в плену одного из переулков с заблёванными стенами и сплёвывая кровь, он смотрел на пёстрые, даже вырвиглазные костюмы актёров бродячего цирка и думал, до чего же иронично всё происходит. Чон смеялся: хрипло, постоянно давясь слюной, перемешанной с кровью, несмотря на дикую боль в рёбрах от вибраций, сотрясающих тело. Эта весёлая мелодия оркестра... Так неуместна. Она похожа на опухоль: не нужна, отравляет жизнь, но продолжает существовать. Иногда Чонгуку казалось, что мир сошёл с ума; а вместе с миром и он сам. — Внимание, дамы и господа! Впервые в вашем городе - бродячий цирк! Вас ждёт: увлекательное путешествие в мир фокусов и магии, медведи на велосипеде, летающие акробаты, жонглеры, дрессированные тигры, а также знаменитое шоу уродцев: карлики, бородатая женщина, самый сильный человек и многое другое! Мы ждём вас, приходите всей семьей! — Здорово, правда? - совсем близко раздался веселый возбужденный голос, и пацан резко дернулся к стене, приложившись затылком о стену и шипя от боли; конечно, отпрянул он скорее машинально, ведь такое от местного хулиганья не спасало ни разу. Рядом стоял мужчина: высокий, крепкого телосложения, с широкими плечами. В первую очередь в глаза бросался его образ: двубортный фрак из синего сукна, похожего цветом на сапфиры, светлые брюки из саржевого хлопка, расширенные к низу, жилет из светлого атласного шёлка, белая рубашка с высоким крахмальным воротничком, манжеты которой были застегнуты запонками со сверкающими бриллиантовыми пуговками, широкий чёрный шейный платок, завязанный вокруг шеи бантом, чёрный широкий галстук, чёрные перчатки и чёрные бальные туфли-лодочки. Чёрные волосы красиво уложены назад, а на голове был чёрный цилиндр, прекрасно дополняющий внешний вид. В руках он держал деревянную трость с набалдашником из желтого металла, на которую сейчас и опирался. Образ не был современным, но смотрелся на нём... Правильно, выгодно, благородно. «Бидермейер!» - проносится в мыслях Чонгука, оценивающего внешний вид неожиданного собеседника. Он был красив: белая фарфоровая кожа, круглое лицо с мягким подбородком, пухлые губы, на которых легкий, едва заметный блеск, чёрные густые брови и игривые карие глаза с очень красивым узким разрезом. Ухоженный, кожа аж светится изнутри - он был из внешнего мира, и мальчишка раздраженно выдохнул воздух через зубы: — Вовсе нет. — Да? Почему же? - незнакомец ухмыляется краешком губ и склоняет голову, смотря прямо в глаза Чонгука как-то лукаво. — Вы наверняка с этим посмешищем приехали, сразу видно - не местный, не знаете ничего. Этот город вовсе не спокойный, он полон боли, страданий и могильных крестов. Здесь столько крови пролилось, что кажется, будто она въелась глубоко в асфальт и землю, и никто не сможет её смыть. Ваше шоу здесь неуместно. — Интересная точка зрения, молодой человек. - ухмылка на лице мужчины стала чуть шире. Чон начал раздражаться: он как будто издевается над ним, ведя себя не лучше того урода, что ещё минут пятнадцать назад избил его. На какое-то время воцаряется тишина, лишь вдалеке ещё слышится реклама предстоящего выступления. Чонгук наконец-таки решает подняться с земли и вылезти из лужи, которую даже не заметил; тело начинает ужасно болеть, особенно рёбра - сегодня ему досталось сильнее, чем обычно: Намджун был особенно не в духе - приходится воспользоваться стенкой сзади него как опорой. Он морщится и скалится, а когда открывает глаза - сталкивается с задумчивым взглядом незнакомца. Мужчина смотрит в упор, разглядывает мальчишку с ног до головы, корчит непонятное выражение лица - внутри Чона так и разгорается навязчивое желание ударить по смазливой морде, да так сильно, чтобы эти чёрные глазёнки больше не смотрели на него так. Он слишком устал, он слишком... Слишком хочет выместить на ком-то свою обиду, отчаяние и злость. И пугается этих новых ощущений. Видимо, что-то на лице парня задевает мужчину, поскольку тот тяжело вздыхает и прикрывает глаза на пару мгновений. Лицо спокойное, но брови хмурит, сводит к переносице - как будто обдумывает нечто противоречивое. Неожиданно в воздухе зависает фраза «Приходи сегодня к нам», брошенная как-то небрежно, но твёрдо; которая значит так много и так мало одновременно. А потом незнакомец просто выходит из переулка и прогулочным уверенным шагом, не оборачиваясь, отправляется за труппой. Чонгук смотрит вслед удивлённо и непонимающе. В голове мысли лихорадочно сменяют друг друга, но он не помнит ни одну: они будто рыбки, которые выскальзывают из его голых рук. До того момента, как перед глазами, словно на чёрном экране, красными жирными буквами не предстаёт одно слово: «шанс». Сокджин не знает почему вдруг сказал это. Эта мысль просто ненароком появилась в голове, но он озвучил ее раньше, чем осмыслил. И теперь, глядя на веселые лица своих подчиненных, директор цирка ловил себя на том, что ему грустно из-за отсутствия знакомой лохматой чёрной макушки. Ему столько раз говорили, что город N - не самое лучшее место для гастролей и лучше ему туда не соваться. Ким на это лишь мило улыбался, кивал головой и всё равно делал так, как считал нужным сам. Его труппа гастролировала по стране уже целых семь лет, и за всё это время радость и смех были лучшими лекарствами от всех бед. Сокджин искренне полюбил свою работу именно за это: весёлые, смешные, красочные выступления помогают забыть о том, что происходит вокруг, и просто восхищаться увиденным. Он считал, что этой радости достойны все, даже жители столь мрачного города. Поначалу было страшно - кто захочет сыграть своё последнее выступление и умереть в канаве с отходами? Но потом оказалось, что «проклятье» города обходит их стороной. Как будто благодарит за ту беспечность, что они приносят на несколько дней. Когда Ким Сокджин пытался рассмотреть мальчишку в переулке, его сердце, обычно безразличное ко всему, больно сжалось. Весь зашуганный, с многочисленными синяками, ссадинами и царапинами, в грязной одежде. Длинные чёрные волосы были сальные и прилипли к потной коже с одной стороны лица, закрывая ее от обзора. Он был ещё ребёнком, но в глубине глаз нельзя было прочитать ту беззаботность, что должна быть присуща всем его одногодкам. Там была ненависть, страх, горечь; ни одной светлой эмоции. Джин смотрел на него и невольно вспоминал о своих детях, и от этого только хуже. Неожиданно под окнами фургона раздался странный шум, после которого всё мгновенно стихло что внутри, что снаружи. Директор цирка перекинулся быстрым взглядом с одним из жонглёров, крепко стиснул в руках трость, готовясь обороняться в случае необходимости, и двинулся к окнам. Другие циркачи крались следом, находясь в состоянии напряженных пружин. Каково же было удивление мужчины, когда под окнами он увидел всего лишь страшного подростка. Сейчас на мальца прекрасно падает свет из фургона и можно заметить детали, что в полумраке переулка были потеряны. Под глазами залегли синяки, кроличьи губы обветрены и искусаны, зубы кривые и жёлтые, ногти покусаны, на одежде местами кровь... Он был замученный и в целом выглядел устало. А ещё сразу выделяется одна деталь: на левой стороне лица, от брови до щеки, прямо через глаз, красовался шрам. Как будто недавно полученный. Такой уродливый, такой... Неправильный на юношеском лице. — Я тут подумал... Возьмите меня к себе клоуном? Джин замер, испытывая противоречивые чувства при внезапном появлении мальчика. Его вопрос поставил в тупик на несколько секунд - директор не предполагал, что мальчишка расценит его слова так, но... Этому юнцу было сложно отказать. Жалость переполняла тело мужчины, готовая вот-вот вытекать из краёв, а внутри что-то как будто кричало, что после этого их жизнь изменится. Но стоило бы отметить одну вещь... Чон Чонгук никогда не любил цирки.