Вопреки всему

      Пронизывающий октябрьский ветер гнал тяжелые тучи по небу, заставляя их сливаться в одно огромное грозовое облако, готовое в любую минуту обрушить на головы спешащих по домам жителей холодный ливень. Китнисс старательно куталась в легкий плащ, торопясь поскорее добраться до Деревни победителей перед тем, как окажется насквозь промокшей. Она, как обычно не посчитала нужным прихватить с собой зонтик, совершенно уверенная в том, что никакого дождя не будет. «Упрямство — достоинство ослов». — Именно с этими словами провожал ее Хеймитч сегодняшним утром на работу. Хотя, вряд ли то, чем она занималась можно было назвать «работой». Скорее ее деятельность напоминала унылые будни домохозяйки… Интересно, какому идиоту пришла в голову гениальная идея посоветовать мэру Двенадцатого кандидатуру Китнисс Эвердин на роль помощника главного пекаря в местной булочной? Ей было куда проще заниматься привычным делом, не требующим никаких новых знаний и умений, кроме тех, что она в совершенстве освоила еще в детском возрасте. Разве регулярное снабжение дистрикта свежей дичью не принесло бы больше пользы немногочисленному народу Двенадцатого? Но, видимо, предрассудки так просто не разрушить, поэтому лес и охота до сих пор в сознании жителей связывались с чем-то опасным и запрещённым. Или, может, это такая форма реабилитации? «Если так, то это не самая удачная затея доктора Аврелия. Или Хеймитча». — Думала Китнисс, поворачивая к знакомой ограде. От слова «реабилитация» ей хотелось разразиться истерическим хохотом — сразу вспоминались различные интервью и шоу, из которых следовало, что Пит, должно быть, полностью восстановился после печальных событий, произошедших всего лишь одиннадцать месяцев назад и ведет довольно насыщенную событиями жизнь. Словно никогда и не было Голодных Игр, революции; будто и не существовало «Несчастных влюблённых» из дистрикта Двенадцать. Войдя в дом, и стянув с себя промокший плащ, Китнисс устало прислонилась к стене. Предстоял ещё один унылый вечер в огромном, пустом и холодном особняке, который она не знала чем заполнить. Немного помогал скрасить ее одиночество рыжий растолстевший котяра, который имел наглость громкими воплями заявлять о своем присутствии, тем самым требуя к себе внимания, после чего, лениво переступая мохнатыми лапами, добирался до тарелки с кормом и, вдоволь насытившись, забирался на диван в гостиной чтобы поспать. Иногда, Китнисс охватывало чувство ревнивой зависти по отношению к Питу, потому что он обладал природным обаянием и магнетизмом, умел расположить к себе людей, а также с легкостью устанавливал нужные связи и всегда находил себе дело по душе. Его талант к рисованию не остался незамеченным столичной публикой, и теперь Китнисс могла воочию наблюдать за его успехами с экрана телевизора. Даже вечно пьяный Хеймитч, казалось, был абсолютно доволен своей жизнью. Впрочем, бывший ментор был скорее отрицательным примером — доводить себя до состояния «конченной алкоголички», весь смысл жизни которой заключался в том, чтобы после редких часов нахождения в трезвом сознании вновь оказаться в беспамятстве, Китнисс не хотела, но какое-то время назад была близка к этому… Именно поэтому каждый одинокий вечер она придумывала себе определенное занятие: отправиться в лес — подстрелить пару белок, покормить гусей Хеймитча, убраться в доме у Пита, упрямо надеясь на то, что он все-таки приедет; сходить на рынок, поискать другое место работы — все, что угодно, лишь бы не сидеть дома и не проводить медленно текущие часы за просмотром капитолийских передач, повторяющих все чаще и чаще, в последнее время, один и тот же сюжет — о молодом талантливом художнике по имени Пит Мелларк. Ей хватило одной, почти уничтожившей все надежды на то, что ее мальчик с хлебом когда-либо вернется… То был поистине изнуряющий летний день. Солнце нещадно пекло и жарило. Даже купание в озере не принесло заметного облегчения. Надежды на вечернюю прохладу также не оправдались. И несмотря на то, что в доме были настежь распахнуты окна, стоящая духота вызывала мигрень. Китнисс обещала ментору принести на ужин свежей рыбы, но сегодня удача отвернулась от нее, — юркие карасики затеяли с ней игру «поймай, если сможешь», и даже неповоротливому линю удалось улизнуть. Она определенно теряла охотничьи навыки… Хеймитчу пришлось довольствоваться овощным салатом и холодным лимонадом, которым он запивал дежурный виски. По телевизору фоном шла передача о возрождении искусства в Панеме. Китнисс мельком взглянула на экран - и не смогла оторвать взгляд - там был Пит. Он стоял в обнимку с незнакомой брюнеткой. Они то и дело обменивались лукавыми взглядами, попутно отвечая на вопросы журналистов. Стакан с лимонадом жалобно звякнул по столу. — Вот индюк капитолийский! — присвистнул Хеймитч. Китнисс прислушалась — восторженный диктор, не скупясь на эпитеты, нахваливал работы Пита, тот же, наслаждаясь вниманием, благодарил всех, кто помогал ему в сложный для него период. «Ну что же, — усмехнулась Китнисс, — видимо, эта девушка справилась с помощью Питу лучше». Лучше, чем она. Да она и не пыталась ему помогать по-настоящему — написала лишь пару писем, которые он оставил без ответа. Позвонить ему она не решилась, не желая навязываться и причинять боль - она слишком хорошо помнила, как он сходил с ума из-за охмора, находясь рядом с ней. Да и если быть совсем откровенной, то ему некуда и не к кому было возвращаться. Девушка, которую когда-то любил Пит, умерла на главной площади Капитолия. А может и ещё раньше, теряя часть себя с каждой своей роковой ошибкой и потерей. У нее не было сил даже на то, чтобы восстановить былую дружбу, не говоря уже о чем-то большем. А вот у него хватило сил жить дальше. Дом в Капитолии, новые знакомые, выставки… Встать на ноги ему помогли другие люди, а не она. Китнисс сидела, будто в оцепенении, пока интервью не закончилось. Затем были недели депрессии, из которой было ещё сложнее вернуться. Тогда ей не позволили утонуть в своем горе… две маленькие птички. Утром нового дня Китнисс проснулась от странных звуков за окном. Выглянув на улицу, она увидела, что на дереве, растущем рядом с домом, щебетали две птички. Порхая с ветки на ветку, они задорно играли и попутно собирали веточки для гнезда. Китнисс вспомнила как отец рассказывал ей о них. «Малышка, смотри, это — «Неразлучники», — присев на корточки рядом с Китнисс, говорил отец. — Верность неразлучников друг другу настолько велика, что, если один из пары погибает, второй тоже покидает этот мир от тоски». Две маленькие птички тесно прижимались друг к другу и играли клювами, будто целовались. Они были очень красивые, с изумрудным оперением, как листья деревьев. Неизвестно, каким образом тропические птицы оказались в 12-м, но им удалось прижиться здесь, несмотря на холодные зимы, и вместе преодолеть трудности. И вот, спустя столько лет после разговора с отцом, она снова увидела неразлучников и поразилась — даже бомбежка и голод не смогли их уничтожить. Как и их с Питом, пусть они и оказались на значительном расстоянии друг от друга. Эти птички сумели показать ей, что нужно продолжать жить и надеяться. Пусть Пит будет счастлив. Пусть не с ней. Пусть далеко, но счастлив. И впервые после долгих недель затворничества, она решила начать дышать полной грудью, пытаться жить. И, возможно, когда-нибудь у нее тоже получится стать счастливой. Поэтому Китнисс и старалась теперь заполнять свою жизнь любыми мелочами, не позволяя себе утонуть в болоте вины и тоски. Иногда она начинала надеяться на возвращение Пита или матери, но одергивала себя, и пыталась привыкнуть к жизни без них, прогоняя мысли о том, что все это бессмысленно.