Pianist`s pain

Проходя мимо кафе, Чуя остановится как вкопанный, словно его пронзили стрелой. До него донеслась до щемящей боли в сердце, до слез на глазах, до учащённого дыхания знакомая, но одновременно такая далёкая игра. Раньше, она была отчаянной, со слепой надеждой и верой, словно он боролся, боролся за место под солнцем. Тогда, кажется, так давно, этой мелодией жили, только ей и дышали, вкладывали в нее всего себя, без остатка, окунаясь с головой в этот омут музыки, растворялись в ней душой, когда холодные длинные пальцы касались не менее холодных клавиши, но на самом деле он будто пылал внутри, подпитывая свой костер эмоциями, даже тогда, когда кроме отчаяния, надежды, любви не оставалось ничего. Он стремился, стремился к чему-то, чего не знал сам, но он все ещё хотел, желал, мечтал, он жил, старался жить так как успеет. Теперь же она была мертва, как и сам пианист в душе, холодная, как его руки и больше не живущие своей жизнью под опытными кистями клавиши, до скрежета идеальная, даже слишком, словно ее играет Робом, существо без сердца, с такой пустотой в груди, что, кажется, могло посетить в себя всю вселенную и до сих пор остаться такой же бездонной, лишь со слабой тенью былых эмоций, тлеющими углями былого костра. И ведь какой-то козел, возомнивший себя экспертом, подойдёт и обязательно прокомментирует игру, сказав: "На третьей минуте вы спутали ноты, и вам бы поработать над до минором, а ещё, без обид, но суховата игра, добавьте больше чувства, вы же живой человек, как никак, а не какая-то там машина", а он лишь кивнет, слабо так, почти незаметно, опустив голову, словно провинившийся перед хозяином щенок, хотя ни в чем не виноват. Осаму, его Осаму, его прекрасный, великолепный и просто чудесный Осаму, которого эти неблагодарные уроды так потрепали, разбили, растоптали былого его, делая лишь жалкой тенью себя прежнего, его любимы, даже сейчас, любимый какой-то кривой, чуть жестокой, но такой же искренней любовью Осаму, не покажет, что слова его задели, в очередной раз поторопить по осколкам его сердца, снова разбили, хотя что там уже разбивать, не покажет, что ему чертовски больно, ведь кому-то что-то не понравится. И он не скажет, что не было третьей минуты, были лишь две и сорок пять секунд, что тут даже близко нет до-минора. Не скажет, что он не машина, он просто умер, снова умер, а ведь у трупов нет эмоций, нет чувств, нет надежд, нет желаний, нет души. Тогда откуда им тут взяться? Но… если у них нет ничего, то почему так чертовски больно?! Почему?! Почему хочется кричать в голос, лишь бы избавится от этой отвратительной пустоты?! Просто… почему он не может окончательно умирать?... Он просто промолчит, снова приступая к новой мертвой мелодии, но словно крича в пустом отчаянии о помощи, ведь хочется, хочется, чтобы его услышали, просто выслушали, даже не поняли, даже не пожалели, просто хочется… он уже даже не знает, чего точно хочет. Он продолжит играть, просто стараясь забыться, утонуть в этой музыке, пока его грубы, режущими слух крикам не позовет блондинк в очках, посмеет отвесить такой подзатыльник, что кудрявая голова с силой откинется вперёд и он едва не ударится головой о пианино, именно тогда, когда в мелодии снова заблестит, словно малый огонек в кромешной тьме, хрупкая надежда. Засветиться, и тут же потухнет. А он, снова натянув на себя привычную маску шута встанет, маску весёлости, которая с каждым днём будет лишь больше трещать по швам, ломаться, как и он, который пойдет за ним. Завтра, Дазай снова будет там, снова будет играть для тех, кто глух и слеп к его страданиям.