Pianist`s pain

Под покровам ночи, когда никто не смотрит на его высокую фигуру он снова идёт в закрытое на ночь кафе и достаёт дубликат ключей, открывая дверь и заходя внутрь, снова запирая ее, как почти каждую ночь, стоит только луне выйти из-за горизонта, но сегодня ее не видно. На улице собирается дождь, его запах уже витает в воздухе, сгущаются тучи, своими тяжёлыми силуэтами заслоняя звёздное небо, в далеко сверкает молния, короткими вспышками освещая помещение, отражаясь от вычищенного до блеска пола, норм доходит чуть позже, глухими раскатами сотрясая улицы, подавляя своим величием. А Осаму плевать. Он подходит к пианино и садиться на табуретку, любовно проводя рукой по инструменту, словно приветствуя старого друга, с которым виделся лишь этим днём, когда снова тактично молчал, глотая противный ком в горле, когда услышал очередное недовольное перешёптывание, будто бы играет так же фальшиво, как и улыбается, а ведь он действительно не понимает, что сделал не так. Видимо родился.   Зато сейчас он один на один с пианино, никто не дышит ему в затылок, никто не прожигает презрительным взглядом, никто не фыркает за спиной, наивно думая, что он не слышит. Он слышит и чувствует все. Сейчас этого нет, никого нет, становится легче, спокойнее, чувствуется некое умиротворение, такое редкое, хрупкое и очень мимолётное. Посидев еще около минуты, вслушиваясь в шум начинающегося дождя, пианист тяжело вздыхает и начинает разматывать бинты с рук. Отчего-то, сам не знает отчего, ему не хотелось носить сейчас эти бесполезные тряпки, хотелось быть действительно открытым, честным, насколько он может, искренним, ранимым, чуть романтичным, он словно сбрасывает цепи со своих белоснежных израненных, поломанных птичьих крыльев, лишь бы хоть на жалкие минуты чувствами себя свободным. Только-только зажившие порезы на венах неприятно ноют, такие же и на сердце, только их не замотаешь медицинской марлей, они так и будут болезненно кровоточить, пачкая тебя изнутри, но ему опять плевать, как и всегда.    Последний раз легко проведя по клавишам он начал играть. Тихая, робкая мелодия разносится по пустующему залу, Дазай внемлет дождю, его собственной тихой, мирной, размеренной, отрывистой мелодии, и грому, его басистому, глубокому, раскатисто у голосу за окном, слушает их так и играет, играет с ними, играет для них. Ветер его верный слушатель, что не перебивает, листья, упавшие с веток, словно кружатся в вальсе, танцуя под его песнь. Сейчас, его никто не осудит, никто не посмотрит косо, и именно сейчас и он спокоен. Набравшись смелости он начал играть душевнее, чувственнее, позволяя себе по-настоящему вложиться в нее, воспарить вверх, дотянутся до света, вынырнуть из этой непроглядной тьмы, в которую упал четыре года назад. Музыка проникала в самое его сердце, заставляя биться быстрее, словно оно хочет выпрыгнуть из груди, не обращая внимания на ноющую от душевных ран боль. Короста содралась и по рукам снова потекла кровь, тонкой красной теплой струйкой стекла по его ладони к длинным пальцам, оставаясь на белых клавишах блестеть в редком лунном свете и вспышках молний. Робкие слёзы, которые он даже не замечают, не пытается скрыть за очередной маской, скатываются по щекам, и либо переходят на шею, впитываясь в оставшиеся на ней бинты, оставляя после себя призрачный след, такой же как и сам пианист, либо, срываясь с его лица, падают на те же клавиши, драгоценными и редкими бриллиантами сверкая рядом с рубиновыми каплями.    Гром притих, теперь он внимает отчаянной игре. Шатен просит, молит о помощи, о том, чтобы быть услышанным хоть кем-то живым, кем-то, кто мог бы ему помочь, он молчит, но одновременно с этим срывает голос в немом крике, полным такого отчаяния и тоски, боли и горечи, печали и страдания, понимая, что тут он никому не нужен, здесь он губит себя, словно сам роет себе могилу в холодной земле под насмешливые взгляды остальных, он как бриллианты и рубины на клавишах, бесконечно одинок среди белых и черных людей, которым нет до него дела. А единственные, кто его слышат, - немые дождь, гроза и ветер. Они не говорят, они не помогут, они могут просто смиренно притихнуть, словно склонив опечаленные головы. Приходит мучительное и болезненное осознание, нещадно одними своими острыми клыками разрывающее его изнутри, скребущееся в его черепной коробке, осознание, которое, как и много раз до этого, будет проигнорировано сейчас, но своим горьким, как от крепких сигарет, осадком останется в его сознании, осознание, которое своим противным и скрипучим голосом нараспев, насмешливо, гадко, злорадно тянет:

"Никто тебя не слышит. Люди глухи к твоим мольбам."

  Он сдается, снова сдаётся, как обычно, как и каждую ночь, игра снова мертвая, словно песнь приговоренного к смертной казни, словно он сейчас идёт на эшафот, уже видя перед собой гильотину. Пальцы замирают на клавишах, последние ноты растягиваются на долгие секунды, звеня в пустом помещении, разносясь вокруг как предсмертный зов, а после утихают, когда руки безвольно падают на острые колени, пачкая бежевые штаны в алой крови, сочившейся из ран на руках, а он беззвучно плачет, не смея рассчитывать на большее, чем имеет сейчас,  он вообще не надеется уже ни на что. Гром и молния разбушевались за окном, ливень разошёлся не на шутку, словно они всем аплодируют столь прекрасной игре. Единственные его благодарные слушатели.    Замотав снова руки бинтами, снова сковывая себя, свои эмоции, свои некогда прекрасные, роскошные белые крылья в тяжёлые и массивные цепи, ломающие кости, стирающие тонкую кожу, он уходит, закрыв дверь. Очень скоро он промокнет насквозь, так как зонта у него нет, и медленно-медленно побредёт домой, чтобы выпить снотворное и завалится на старый и грязный футон, провалившись в беспокойный, полный кошмаров, которые не проходят под столь жалкими дозами дешёвого препарата, сон, чтобы завтра снова проснуться в пустой комнате, чувствуя боль и пустоту,  снова слушать ругань напарника, чтобы снова работать, чтобы снова играть для тех, кто не ценят его, а ночью снова вернуться в кафе и сыграть для ветра.    Он застрял в этой петле, затянутой не вокруг шеи, а вокруг его жизни, как на круге ала из которого он никогда не выберется.    Жаль только, что он так и не заметил пару небесно голубых глаз, следящую за ним на протяжении всего концерта. Жаль он не знал, что не только ночь внемлет его игре.    Даль он не знает, что есть тот, кто слышит его и действительно хочет помочь.