В гневе и дикости

      Раньше они проводили много времени вместе. Времени, не когда были на миссиях, выполняли заказы или тренировались, а когда сидели на помосте у его дома и разговаривали. Говорили они мало, в основном о делах клана и подобным этому вещах, больше смотрели на неторопливо текущую воду, которой игрался ветер, пытаясь забыться. Кадзу — в тщетной попытке избавиться от какого-то гнетущего, мешающего жизни ощущения того, что все те, кому он подарил мучительную смерть, всё ещё оставались на свете и неотступно следовали за ним, мучая и терзая душу. Азуми — в погоне за самой собой и отчаянной попытке не захлебнуться в испепеляющем всё её существо желании стать исключительной куноити, той, которая была бы натренирована и искусна настолько, что смогла бы проникнуть в покои к самому сёгуну и собрать информации столько, чтобы до самой кончины мира обеспечить клану процветание. Они думали о разном и страдали от разного, но несли в равной степени тяжкий груз на плечах — груз безжалостного убийцы и шпиона-предателя.       Они говорили мало, но это помогало. Отвлекало, уносило далеко.       Иногда даже развлекало.       Особенно Кадзу, который видел Азуми практически насквозь и знал, что и когда следовало сказать, чтобы её горячий и неспокойный темперамент вмиг дал о себе знать, и чтобы она ответила на его колкость наивно-дурной грубостью, подскочила с земли, будто ошпаренная, и посмотрела на него гневно и дико.       — Неспокойная, тебе трудно будет. Научись себя контролировать, — говорил он ей.       Его это действительно развлекало. Развлекало и приносило какое-то успокоение. Во всём её невыносимо буйном характере, во всём её высокомерии жестов и слов была какая-то податливость и покорность ему, какое-то умение слушать и слышать, а потому он ждал встречи с ней. Не думал и не вспоминал, но когда возвращался с задания, в очередной раз по локоть омыв руки кровью, знал, что она придёт к нему почти сразу. Придёт и станет заглядывать куда-то внутрь него, отчего он неизменно начнёт злиться, и всё накопившееся за время миссии напряжение станет вырываться наружу, порождая гнев и ярость, так надёжно скрытые от чужого взора.       Иногда они уходили в лес. Там, вдали от зорких и чутких людских глаз и ушей, находясь в царстве ёкаев среди кручёных стволов деревьев, неслышно двигались по мягкой траве, перешагивая торчащие извилистые корни кустов, и позволяли себе говорить чуть иначе — чуть более открыто, чуть более о личном. И оба чувствовали себя хорошо.       До поры и до времени. До того, как Азуми взяла на себя слишком многое и стала лезть к Кадзу слишком много — с вопросами, на которые он не желал отвечать, с советами, которые он не просил давать, с лишними прикосновениями к его рукам. Он не хотел открываться ни ей, ни кому-либо другому, а потому даже от крохотного шага, словесного или физического, сделанного в направлении себя, моментально вспыхивал. А она, раз через раз, то отступала и с сожалением опускала глаза, то вспыхивала в ответ — но никогда не злилась по-настоящему, а он никогда не извинялся.       Потому что было не за что. Потому что она сама себе всё напридумывала.       Напридумывала, что между ними что-то было. Напридумывала, что в том, что он приходил к ней по ночам, был мотив какой-то иной, нежели простая потребность тела.       В первый раз всё случилось, когда несколько лет назад Кадзу вернулся из отдалённого города с одного сложного задания. Он выполнил его успешно, но не так хорошо, как мог бы. В тот раз стояла отвратительная сырая осень, промозглая, дождливая и холодная. В городе он убил невиновного, который совершенно некстати увидел лишнего, после чего расправился и со всеми его спутниками, чтобы те не хватились. А потом он попался стражникам, его покалечили, и вновь пришлось убивать, чтобы никто не поднял панику, пока он не выйдет из города. И он покинул город раненый, но с нужными сведениями, шёл долго во тьме ночи, ориентируясь лишь по звукам, в надежде скорее попасть в какой-нибудь постоялый двор на тракте, но у ближайшего была облава, и ему пришлось заночевать в холодном лесу. Начался ливень, и он весь промок, а на следующий день столкнулся с бандитами, не убил, но оставил их истекать кровью, схватил бандитскую лошадь, какую-то дряхлую исхудавшую кобылу, и, хотя верхом остаток пути был многим быстрее, Кадзу злился от того, что старая лошадь еле переставляла ноги и была явно больна, да и сам он чувствовал, как плохо ему становилось после ночи, проведённой под дождём — першило горло, нос совсем не дышал, а общее состояние оставляло желать лучшего — его будто переехала донельзя набитая грузом телега, всего ломало.       Вернулся в деревню он поздним вечером, после того, как отпустил никудышную лошадь. Первым делом направился к Такао, чтобы сообщить о том, что выполнил миссию. Потом зашёл к Чонгану за снадобьями и настойками трав и только после этого попал домой. Не успел ещё раздеться, как в дверь постучала Азуми. И он впустил её, озабоченную и встревоженную, дожидавшуюся его, очевидно, весь день, и теперь стоящую рядом с ним и горько оглядывавшую синяки, которые потом неизменно преобразуются в жуткие гематомы. Он стоял грязный, уставший и больной, до ужаса злой, бурил её взглядом и отвечал на её вопросы сквозь зубы. А она тревожилась и злилась в ответ, отчего Кадзу вспылил, и его злость превратилась в настоящую необузданную ярость. Он стоял в одних лишь штанах и больно схватил её за руку, которой она прикоснулась к его оголённой побитой груди, сжал её так сильно, что кость могла бы дать трещину, едва не начал выкручивать. А Азуми сделала то, чего он не ожидал, она крепко обняла его второй рукой, прижавшись всем телом. И тихо прошептала в самое ухо:       — Я так рада, что ты жив.       И он услышал её всхлипы. Всхлипы той, чьи слёзы никогда не мог себе представить. Той, чьи навыки и умения синоби вызывали у него уважение, навыки и умения, с которыми он считался и которые признавал полностью.       И плач, который за всю жизнь никогда его не трогал, плач, который он видел десятки раз у убиваемых им мужчин и женщин, вдруг подействовал отрезвляюще и вызвал сочувствие. Он перестал сжимать её руку, и Азуми высвободила её из захвата и обвила его шею. Она стояла и содрогалась, сдерживая себя, пока слёзы текли по щекам. И Кадзу слегка обнял её, стал гладить по голове, длинным распущенным волосам.       — Тише, тревожная. Совсем не потрепали меня, и не из такого выпутывался.       И постепенно объятие становилось всё крепче, пока Азуми не оказалась в плотном капкане его сильных рук. И он сжимал её, продолжая гладить, очевидно, совсем недавно вымытые волосы, вдыхая едва ощутимый запах мыла, и наконец ощущая, что после стольких дней скитания, после стольких дней, наполненных стрессом и волнением, он оказался дома, там, где было привычно, безопасно и почти спокойно. А она быстро дышала ему в самую шею, гладила спину, сжимала талию. И будто совсем сорвавшись и потеряв рассудок от всего пережитого, он потянул её на себя и повалил на кровать, подминая под собственное тело.       И всё случилось так быстро и резко, будто голодных зверей вдруг выпустили из клетки. Он накрыл её губы жадным поцелуем и принялся раздевать, хватая её сопротивляющиеся руки, оглаживая грудь, живот, бёдра.       Она не была первой женщиной в его жизни. Многие годы, нервный и измученный, он обращался к одним и тем же жрицам любви, разбросанным по империи. Их было всего двое, обе — намного старше его, состоявшиеся в древнейшей профессии, а потому богатые и здоровые от того, что сами выбирали себе клиентов из проверенных. Они жили в Северной и Южной провинциях, и когда Кадзу выполнял миссию в одиночку на севере или юге, если позволяли сроки, наведывался к одной из них, будучи злым и напряжённым. А они имели к нему какое-то особое отношение, потому что когда-то давно он пришёл к ним ещё мальчиком, юным и неопытным, но с уже жестокими глазами, в которых читалась боль. И он рос вместе с ними, и они видели, как мальчик взрослел, как набирал в росте и мышцах, раздаваясь в плечах, видели, как затачивались черты его лица, которое с каждым новой встречей становилось всё жёстче и холоднее, они слышали, как менялся его голос, становясь всё ниже, глубже и шершавее. Они знали, что он был синоби, что он был убийцей, и питали особую нежность к тому, кто, несмотря на их статус, проявлял к ним уважение и относился по-человечески, и незримо сочувствовали, не в силах представить, через какие испытания их мальчику пришлось пройти.       Азуми не была первой, но на протяжении нескольких лет оставалась единственной — когда всё случилось, Кадзу принял для себя решение никогда больше не обращаться к жрицам, ни к своим, ни к каким-либо другим.       Данное себе слово он сдержит. До самого своего конца, до последнего вздоха.       Азуми не была его первой женщиной, но по её испуганному ошалевшему взгляду Кадзу понял, что он был для неё первым мужчиной. В тот раз в нём не было нежности, не было трепета, было лишь напряжение, от которого он хотел скорее избавиться. Но он замер, аккуратно взял её за руку и поднес к своим губам тонкие пальчики, невесомо прикоснулся к ним, спрашивая разрешения.       И она кивнула, от страха обняв его крепко-крепко. Она была в ужасе. Хотела плакать, выть и извиваться, хотела вырваться и убежать. Но хотела и остаться.       И она доверилась ему. Доверилась тому, с кем хотела, чтобы это случилось. Не доверялось её тело, которое будто обрело собственный разум. Что-то подсознательное, вытренированное годами противилось собственной беспомощности, что-то внутри кричало: «Ты в ловушке, спасайся!». То были инстинкты, инстинкты синоби, готового к тому, что его могут схватить, обездвижить и причинить такую боль, что смерть показалось бы подарком.       — Тссс, не бойся меня, пугливая.       Шершавый голос успокаивал. Она ведь знала его, знала столько лет, знала, что он не причинит ей вреда. И она подавила в себе волну ужаса, вздохнула, постаралась расслабиться.       Она ничего не знала о близости между мужчиной и женщиной. Какие-то обрывки фраз, услышанные когда-то и где-то, какие-то обрывки личных писем, прочитанные во время шпионских вылазок. Она думала, будет больно.       Было больно, но терпимо, вероятно, не так сильно больно, как она ожидала. Она тогда пискнула, а Кадзу вжался в неё ещё сильнее, с каждым движением буквально вдалбливая нежное девичье тело в кровать.       Тогда в нём не было нежности, не было трепета. Нежность пришла позже.       Нежность появлялась по ночам, когда он приходил к ней, и исчезала тогда, когда он поднимался с кровати и начинал одеваться. Когда приходил, целовал жадно и долго, иногда ослабляя напор и давая ей шанс учиться, целовал её шею, ключицы, спускался ниже, а она, лишённая всякого страха после первой близости, тяжело дышала, закусывая губу, гладила его волосы. Сама раздевала, прикасаясь к разгорячённому телу.       — Только твоя, — шептала она, когда Кадзу закидывал сплетённые вместе кисти рук ей за голову и двигался рывками.       И тянулась к его губам, чтобы быть как можно ближе.       Когда он собирался, он не смотрел на неё и ничего не говорил. И лишь лицо его выражало облегчение и какую-то странную отрешённость и задумчивость.       В первый раз она осталась у него. Кадзу проснулся раньше и сидел на кровати, облокотившись о стену и смотрел на неё спящую, такую спокойную и умиротворённую, и едва ощутимо гладил её щеку. Его лицо, спокойное и расслабленное, увиденное сразу после пробуждение, отпечаталось в памяти Азуми яркой вспышкой, и она, повинуясь собственному желанию, вытянула руку вперёд и прикоснулась к его подбородку. В тот миг у Кадзу был на удивление мягкий, лишённый колкости или усмешки взгляд.       А потом он стал приходить к ней сам. Огибая главную дорожку, чтобы не привлекать ненужного внимания. Когда он впервые пришёл к ней, она не ожидала его увидеть, открыла дверь сонная и тёплая, едва прикрытая полупрозрачным нагадзюбаном. И он смотрел на её стройное гибкое тело таким взглядом, от которого внутри Азуми всё закипало и начинало дрожать. Он кинулся к ней, едва пересеча порог, и подхватил на руки. В первый раз у неё дождался, пока заснёт, и только потом покинул дом, чтобы на следующий день вести себя так, будто ничего не происходило.       Он так и считал. Азуми считала иначе.       Шло время, и вот минул уже год с того мига, когда в его голосе стали звучать отстранённость и холод. Азуми злилась и начинала ругаться в ответ, а по вечерам, после всех клановых дел, когда оставалась дома одна, сползала по стене на пол и начинала плакать. Плакать от боли и обиды, от непонимания того, почему его отношение к ней так поменялось. Она была готова многое отдать за постепенно сошедшие на нет прогулки в лесу или сидение на помосте у его дома. Она плакала долго, потом собиралась с силами, поднималась и готовилась ко сну, но никогда не запирала двери, зная, что все дети в клане уже уложены спать, и зная, что как следует поспать в ближайшие часы ей всё равно не удастся.       Не было определённого времени, когда Кадзу приходил, как не было и никакого указания на то, придёт он или нет. Но она знала, что он придёт. И он действительно приходил почти каждую ночь, не считая моментов, когда кто-то из них покидал клан, отправляясь на миссию.       А когда Кадзу возвращался с миссии, она в тот же вечер сама шла к нему, обеспокоенная его состоянием, хотя знала точно, что с ним ничего не могло случиться, но всё равно волновалась. Она шла к нему, злому и уставшему, из желания увидеться и успокоить.       Их ночи были долгими и страстными, они не могли насытиться друг другом. Она царапала ему спину, а он, со временем сменив нежность на грубость, с силой тянул её волосы, вынуждая прогибаться и слушаться. И Азуми подчинялась. Потому что любила, потому что была готова подчиняться только ему и никому другому.       А он ненавидел. Ненавидел не её, нет, к Азуми он относился так же ровно, как и всегда. Он ненавидел саму ситуацию, из-за которой оказался зависим от женщины. Он много думал и понял, что всё возникло из-за его же ошибки, из-за того, что когда-то он поддался своим желаниям, дал слабину. Он ненавидел приходить к ней и видеть обожание в её глазах, ненавидел её слова о том, что она всегда будет принадлежать лишь ему. Ненавидел, но всё равно приходил. Приходил сам, по собственной воле, каждый раз желая увидеть её покорность. И от этой своей непостоянности начинал ненавидеть и себя.       За годы их близости он многое сделал, чтобы всё прекратить. Перестал общаться с Азуми наедине о чём-либо, что не касалось клана или общих заданий, игнорировал, не обращал внимания. Всё меняла ночь, неизбежно наступающая и неизбежно влекущая его к её дому.       Конечно, то, что он наведывался к ней по ночам, не осталось незамеченным, и все в деревне знали, что между Кадзу и Азуми что-то было. Благо, все тактично молчали. Даже Чонган, который по ночам иногда выходил собирать какие-то целебные травы, которые начинали цвести лишь в темноте, ехидно улыбался встреченному на своём пути юноше, но ничего не говорил.       Один раз лишь сказал:       — Нашёл женщину из своих, молодец. Только вот ты подходишь ей, но она не подходит тебе. Мучаешь ты её, ты для неё как яд — плохо ей, а она всё насытиться не может.       То ли эти слова, брошенные лекарем будто вскользь, но на самом деле очень метко, то ли просто прошедшее время (и второе уже более вероятно), подействовали на Кадзу. Постепенно желание обладать Азуми стало спадать, даже без усилий самого Кадзу, а само по себе. Всё реже он стал приходить к ней. А она не понимала, с чем это было связано.       — Что происходит? — В какой-то момент спросила она у него.       — Ничего не происходит.       И он видел в ней изменения. Её грубость и дерзость стали теперь проявляться ещё отчётливее, чем раньше. А её нетерпеливость и жадность до него, нежелание от него отделяться начали раздражать, как никогда прежде.       И потом всё прошло совсем. Увидев её теперь другую, неприятную и отталкивающую, но, на самом деле, только сейчас по-настоящему раскрывшуюся перед ним и другими, он понял, как здорово было то, что вся их связь оказалась прервана. Они больше не гуляли вместе и не разговаривали, как прежде, потому что теперь речи Азуми были ядовиты, как у змеи. Они больше не предавались забвению, утопая в ласках друг друга.       Лишь один раз поговорили, потому что это сделать было нужно. В этом разговоре Кадзу ответил ей отказом и велел не являться к нему и не прикасаться. Всё было кончено.       И всё, наконец, стало для Кадзу так, как должно было быть с самого начала. Наконец деревня стала местом привычным, безопасным и абсолютно спокойным.       Теперь всё их общение было абсолютно нейтральным — лишь о том, что могло объединить двух синоби одного клана: миссии, задания и вылазки.       Но для Азуми всё было неспокойно. И каждую ночь, глядя из окна собственной комнаты на яркие звёзды или мутную луну, она с силой сжимала кулаки, сдерживаясь, чтобы не заплакать. Потому что пообещала себе оставаться сильной. И каждый раз, когда она ложилась спать на ту кровать, на которой он целовал её так страстно, что она начинала задыхаться, она надеялась, что дверь откроется, и на пороге окажется он, Кадзу. Она надеялась, что он ляжет к ней и обнимет так крепко, как обнимал раньше. И она приняла бы его, потому что всегда ждала. Потому что любила. Любила так, как умела. Любила и всегда будет любить, до самой кончины мира.