Непокорëнные

В суете школьных уроков, домашних заданий и одиноких ужинов дома день сменялся новым днем, а новостей от Лады снова не было. Ие было боязно, что девушка, не столько убитая горем, сколько сама его себе придумавшая, выкинет что-нибудь недопустимое, что ее погубит, сделает только хуже, но вместе с этим что-то, однако, останавливало ее, требуя пока не вмешиваться, даже если это решение ей самой и представлялось неверным. Вечерами Ие не хотелось возвращаться домой, и всё чаще после уроков она бродила бесцельно по улицам, погружённая в собственные мысли – совсем как в детстве, чего не было, признаться, уже очень давно. На работе сказали, что последние штрихи – камеры да сигнализации – поставят в бомбоубежище двадцать восьмого августа, через неделю, и мысль эта повергала Среднюю в уныние. Честно говоря, даже сейчас уже идти туда снова было страшновато: не зная точно, где девушки еще могут скрыться от глаз вечно подсматривающих камер, да и не будучи уверенной, в каком состоянии пребывает сейчас Лада, столь сильно встревожившая и напугавшая Ию своей истерикой в последний раз. Признаться, Ия уже не представляла, где и как теперь сможет хоть сколько-то спокойно встретиться с девушкой, поговорить – нет, не «так, как говорили они в бомбоубежище», об этом и думать смешно и нелепо, - но просто нормально поговорить, обнять её… Поцеловать? О нет, поцелуй был бы сейчас полным безумием. Хотя разве эта дикость уже сама по себе не есть безумие? Разве эта близость, такая странная и неестественная для гражданина Святой Империи, пробуждающая столько чувств и ощущений, не есть чудовищное безрассудство, после которого шанс вернуться назад и попытаться сделать вид, что ничего не было, так стремительно мчится к нулю?.. Теперь, лишенные своего тайного укрытия, где они и зародились, их взаимная симпатия и привязанность казались девушке почти что невозможными, выдуманными так опрометчиво. Мысли о Ладе и ее молчании опускали руки, и Ия с головой ушла в работу. Уроков у нее было достаточно много, хотя одну из параллелей второгодок ей так и не дали, пусть и грозились этим летом; двух орд первоклашек и классного руководства в 2\3 было вполне достаточно, чтобы закопаться в оценки, табели, домашние задания, отчётность и электронные письма по самый нос, сбежав от проблем реальности, занозой ноющих где-то внутри девушки. Кажется, в школу по утрам самой первой приходила именно она – и самой последней она же уходила. Кроме того, Ия взяла на себя два факультатива для четвертого класса, что было ей в новинку, отчего на подготовку уроков уходила уйма времени, часами она зависала в сети за чтением статей по экологии и защите окружающей среды – той немногочисленной, что еще осталась после всех легендарных доимперских катаклизмов, - разрабатывала для ребят с факультатива программу по поддержке и восстановлению школьного сада (вернее, двора, ибо от сада за последние годы остался от силы пяток деревьев да одна грядка), строила какие-то графики и таблицы с таким остервенением, что даже заместитель директора, покачав головой, отметил ее похвальное усердие. Четвероклассники, мальчишки и девчонки лет тринадцати-четырнадцати, входящие в наиболее беспокойный период своей жизни, считавшиеся негласно самым сложным классом из всех школьных лет, и те, кажется, удивлялись рвению учителя Мессель донести до них весь ужас озоновых дыр, опустынивания, гибели лесов и последствий не столь давно минувших войн, сровнявших с землей едва ли не весь доимперский мир. Однако не то её пример и впрямь оказался достаточно заразительным, не то факультативность занятия сделала свое дело, но ребята, посещавшие курс, воспринимали её идеи с энтузиазмом и тщательно выполняли задания – наверняка в ущерб основной учебе, догадывалась девушка, но ей это не было сейчас важно. А намного важнее было то, что ребята здорово заряжали ее энергией, и этот возврат, который она получала теперь от них, был, кажется, в разы больше, чем сама она изначально вкладывала в этот спонтанный факультативный проект – более, наверное, для себя, нежели для них. Подростки, однако же, оказались заинтересованы происходящим и вполне симпатизировали новому учителю, бывшему немногим старше них самих, а оттого частенько понимавшим их куда лучше, чем старшее поколение. Ия погрузилась с головой в кутерьму докладов, для подготовки которых приходилось перерывать адаптированные для Среднего Сектора статьи по ботанике и даже основам химии, в составлении недельных расписаний на дежурство и работы на школьном дворе, и дни проходили за днями всё быстрее. Помимо этого, видя успешность её работы, начальство решило воспользоваться моментом и повесить на молодого учителя проведение внеклассной лекции по Слову Святому: благо, самой Ие не нужно было её читать, но пришлось собрать «своих» детей после субботней службы в молельном доме и стоически выдержать вместе с ними еще почти полтора часа поучительных наставлений Оратора о святости Всеединого Владыки. Вообще-то суть лекции, насколько думалось до этого Ие, должна была состоять в объяснении детям иерархии Ораторов и их преемничества, а так же о священности Устава и прочей рекомендуемой молодежи литературе, но, по всей видимости, думалось Ие неверно, а сам Оратор счел куда более важным продолжить молебен еще часа на полтора. - …Вы входите в опасный возраст, дети Империи, - говорил он, а Ия лишь не переставала поражаться, сколько же речей и наставлений она, оказывается, успела заучить за свою жизнь наизусть или почти наизусть, прослушав и повторив бесчисленное количество раз, - когда животные инстинкты, не достойные человека, все чаще будут пытаться овладеть вами через ваши тела. Когда вы начнется меняться физически, готовиться ко вступлению во взрослую жизнь. Возраст этот полон опасностей и искушений, с которыми вы должны будете бороться едва ли не каждый день, о которых не посмеете открыть рта ни в одном приличном обществе, ибо никакой гражданин Империи не должен идти на поводу животных страстей, которые несут одно лишь разрушение. Ибо каждый из нас, дети Империи, стремится внутри себя к тому, чтобы полностью искоренить в себе все то, что может сделать нас не достойными именования людьми. И, если покажется вам, что это естественно - не верьте, потому что желание есть причина неудовлетворенности и нестабильности, а страсть - причина войн и смертей. То, что несет в себе угрозу, не может быть естественно и нормально для разумного человека на том уровне развития своего, на коем находится сегодня наш с вами мир… Словом, в своих мыслях девушка проклинала его последними словами, как, вероятнее всего, и школьники, чьи юные лица выражали такой потрясающий спектр едва сдерживаемых оттенков тоски всех сортов, что ей стало даже несколько весело. Однако эта «экскурсия» и предшествующая ей комендантская проверка в школе заставили Ию невольно вынырнуть из кутерьмы школьных дел и собственных переживаний и оглядеться вокруг – и тогда в голову Ии закрались вдруг смутные подозрения, что что-то всё же происходит в Империи, и покушение на Всеединого не прошло на самом деле просто так, какой бы жалкой неудачей ни выставляли это событие в новостях Среднего Сектора. В этот раз под очередной проверкой, устроенной в школе накануне осени, подразумевалось методическое присутствие комендантов ВПЖ в учебных заведениях в течение целой недели как на уроках, так и на переменах. Одни говорили, они смотрели на поведение подрастающего поколения (отчего последнее, остекленев, ходило по струнке, едва осмеливаясь лишний раз вздохнуть), а успеваемость их нисколько не интересовала, другие считали, что это просто вербовка подростков в молодежные дружины, третьи – что все в порядке вещей и подобные комиссии всегда проводились в учебных заведениях с некоторой периодичностью… Ие наиболее правдоподобным казался отчего-то первый вариант, хотя она и не показывала виду, что вообще хоть сколько-то заинтересована происходящим. Другие учителя, как правило, тоже не особенно распускали языки, однако изредка обрывки чьих-то приглушенных разговоров всё же долетали до ушей девушки. Отца ни о чем спрашивать в этот раз она не стала, просто держалась максимально тихо и незаметно, делая вид, что вообще не видит коменданта, сидящего во время урока на соседнем с ней стуле, а сама непрерывно пыталась сложить воедино кусочки «мозаики» услышанных и увиденных здесь и там обрывков информации – которой всегда так сильно не хватало… Быть может, это просто паранойя, саркастично усмехалась она в своих мыслях, и она сама, имея нечистую совесть, начинает придумывать себе невесть что и видеть в самых обычных делах признаки неведомых заговоров… А Лады всё не было, словно она и вовсе провалилась под землю, и поговорить было катастрофически не с кем. От этих мыслей сердце сжимала тоска, и Ия Мессель гнала их прочь из своей головы. И почему только летом они сталкивались в коридоре, подъезде или на проходной едва ли не каждый день, а теперь словно оказались в двух параллельных мирах, не имеющих возможности пересечься? Даже этот странный парадокс начал казаться девушке частью чьего-то недоброго умысла. В сопровождении заместителя директора и бригадира ремонтной службы Ия в конце месяца спустилась в последний раз в ставшее вторым домом – настоящим домом - бомбоубежище с проверкой, а после написала директору отчет о проведенной под ее контролем работе и заслужила очередной (из многочисленных за весь август) «плюсик» напротив своей фамилии в табеле учительской деятельности. Наверное, именно этот эпизод и стал тем завершающим штрихом, после которого в свете своей последней деятельности Ия получила от начальства легкий намек на возможность близкого повышения её до старшего учителя. Наверное, произойди то немного иначе или в других обстоятельствах, и девушка гордилась и ликовала бы внутри себя, однако сейчас Ие было всё равно, ведь Лада по-прежнему молчала. Мутный и гнетущий, август закончился. Пришла осень. ***

Знаешь, думать и париться – бесполезная тема Мы с тобой поднимаемся по лезвию в небо И не хочется сдержанным быть и обыкновенным, Когда ты это бешенство запускаешь по венам* [*Из песни группы Нервы – «Батареи»]

Последующие дни Алексис пребывал в казавшемся невероятным ему самому смятении, не отпускающем молодого человека ни на минуту. Порой ему думалось, что он нездоров и бредит в горячке, что это безумие должно вот-вот отпустить его мечущийся рассудок, но день ото дня этого не происходило, день ото дня он не мог нормально уснуть, из-за чего стал пить снотворные таблетки, жуткой сонливостью и тошнотой давящие его днем, стал пить еще больше кофе, поднимающий давление до головной боли, стал пить анальгетики, от которых снова не мог уснуть по ночам, и порочный круг его бед замыкался. Мастер был измотан и измучен физически, но то, что творилось в его сердце, становилось подчас еще невыносимее: Алексис был влюблен. Алексис был счастлив. Наверное, никогда за всю свою двадцатилетнюю жизнь он не сделал разом столько открытий относительно себя самого, сколько довелось ему сделать за этот и недолгий предшествующий ему период; откуда-то изнутри рвалась неописуемая буря чувств, о которой хотелось кричать на весь свет до исступления, о которой хотелось рассказать всем и каждому, осветив счастливой улыбкой неизменную скуку окружающего мира. Вместо этого он ходил по струнке с такой строгостью, какой не показывал никогда прежде, высоко подняв острый подбородок и выпрямив и без того ровную, широкую спину. Сжав губы (и едва не кусая их до крови изнутри) днем, ночью, не в силах заснуть один в своей большой, полупустой спальне, он сердито мычал в сжимаемую зубами подушку, давая хоть какой-то выход переполняющему его потоку, чтобы выпустить всё, чтобы никто не услышал, не узнал, не понял… Видеть Пана хотелось каждую минуту, каждую без исключения. Хотелось видеть его, слышать его голос, хотелось снова прижаться к нему губами, живому и горячему, просто чтобы почувствовать, что всё это – не бред, не затянувшийся сон, что он, Алексис, действительно еще жив, а всё творящееся с ним происходит на самом деле. Нет, признать это было страшно, страшно до ужаса, льдом пробирающего от затылка до самого копчика, накатывающего внезапно и сжимающего в непонятный комок все внутренности, но ему было уже не до него – он словно смирился с тем фактом, что рассудок покинул его, и полностью, с головой ушел в бездну своего тайного счастья. Дни в огне. Только теперь, по прошествии достаточно долгого времени, Алексис почувствовал, что может, наконец, вдохнуть глубоко, словно освободившись от тугого ремня, стягивавшего его грудную клетку. Внутри него равно боролись два чувства: странное сожаление, а с ним и облегчение на грани парящей эйфории. Не то, что бы он наживал свое счастье на чужой беде, но исчезновение Оурмана, неприятно саднившее где-то в глубине груди, подарило Алексису и ни с чем не сравнимое чувство свободы, позволявшее, наконец, хоть немного отвлечься от внешних забот и посмотреть внутрь себя, разобраться в том хаосе чувств, что бурлил, не стихая, с самого начала лета. Да, без Даниела было странно. За годы, проведенные вместе – сперва пару лет одногруппниками, потом почти три - напарниками, - они умудрились настолько синхронизироваться в своих действиях, что почти читали мысли друг друга, обходясь без слов и зная наперед, кто как поступит… С Виктором же всё было по-другому. Виктору казалось совершенно невозможным звонить во втором или третьем часу ночи, как невозможным было и посылать его время от времени на фиг, с Виктором не очень-то тянуло вместе обедать, если совпадало расписание перерывов, да и в принципе лишний раз заходить к нему в кабинет просто так. С ним вообще трудно оказалось держаться на равных, потому что вел он себя немногим выше кадетов-старшекурсников, только что прошедших распределение на углубленные направления. Зато был у Виктора тот неоспоримый плюс, что его взгляд не прожигал спину в коридоре и не приковывал к креслу, как это делал в последнее время взгляд Даниела. Да и вообще, Алексис не мог не признаться, что именно тот факт, что Даниела он потерял для себя еще прежде, чем совершилось покушение, и был той обезболивающей таблеткой, которая оказалась сейчас необходима: чувство облегчения оказалось сильнее чувства утраты, и Алексис позволял себе немного закрыть глаза на собственные ощущения. Да, по долгу службы он еще однажды бывал у Ангелы, супруги (хотя не правильнее ли было бы называть ее теперь вдовой?) Оурмана, - так уж велит Система, что семья ликвидированного имеет право обращаться за помощью или поддержкой лишь опосредовано, через третьих лиц, - но непроницаемая маска ее накрашенного и поджаренного в солярии лица не вызвала у Мастера ровным счетом никаких трепетных чувств. И этот странный осадок, который неизменно оставался где-то внутри от мыслей о бывшем напарнике, немного туманил ареол зашкаливающего настроения, а вместе с тем так необходимо отрезвлял рассудок на фоне рабочих будней. Несмотря на то, что инцидент с Оурманом был полностью на совести самого напарника, дорого заплатившего за собственную ошибку, Алексис чувствовал себя отчего-то ответственным за… За что? За его семью? За его дела? Нет, ни в коей мере, но всё же было что-то, что, оказывается, связывало их эти несколько лет совместной работы, о чем Алексис никогда не задумывался, и что не давало покоя теперь – и что, наверное, и не дало самому Оурману накатать на самого Бранта здоровый донос, который одним движением перечеркнул бы всё будущее последнего. Однако произносить это слово даже мысленно, перед самим собой, молодой человек запрещал себе категорически. Тем не менее, в конце августа Алексис поднял всю имеющуюся у него документацию по планам их совместных с напарником проектов, к которым Даниел имел прежде самое что ни есть прямое отношение, черновики и наброски, к которым имел доступ сам, из проекта «2 в 1» и отправился к наставнику Ронану Байну, курирующему исследования в этой области. Небезызвестный в управлении Академии проект «2 в 1» был направлен на воспитание идентичных внешне монозиготных близнецов внедренными в качестве одного человека, что позволяло планировать и фактически разыгрывать непредсказуемые для непосвященного человека, получать дополнительные данные и сведения о поведении людей и еще много чего прочего, во что Алексису в общему-то соваться официально разрешено не было. Кое-что от Даниела он всё же знал: по минимуму, но всё же больше, чем ничего, и эта тема даже интересовала его, хотя времени копнуть чуть глубже у молодого Мастера никогда не хватало. - …наставник Байн, у нас с предыдущим напарником была идея проекта, которую мы не успели воплотить, а мой новый напарник, боюсь, еще не очень готов браться за это. – Ронан Байн, сухой и поджарый мужчина средних лет, обратил на вошедшего молодого человека короткий, но суровый взгляд бледно-голубых глаз, едва заметно оторвавшись от экрана компьютера. Следуя каждой букве Устава, Алексис держался в меру холодно и почтительно, ясно давая понять, что знает себе цену, но покорно подчиняется каждому, кто по званию стоит хоть на полступени выше него, не называл ликвидированного по имени и не выказывал ни малейшей заинтересованности в происходящем. - Поэтому я решил обратиться к Вам, как лицу, имеющему достаточно полномочий помочь мне или отказать, не нарушая тем самым установленной субординации. - Я Вас слушаю, Мастер Брант, однако после сказанного Вами сейчас у меня найдется уже как минимум один встречный вопрос. Рассказывайте. - Мой предыдущий напарник специализировался на близнецах - так вот, в моей группе есть братья, разнояйцовые близнецы, наблюдая которых первую пару учебных недель, мы пришли к идее просить о разрешении разделить их. Вы, наверное, знаете, он делал большие успехи в проекте "2 в 1"... Так вот, на нынешнем этапе необходимо начать углубленное тестирование их личностей: в "2 в 1" они вряд ли пройдут ввиду не абсолютно идентичной внешности, но их способности сильно рознятся, и физические, и ментальные... - Я Вас понял, Мастер Брант, только ответьте мне на два вопроса: во-первых, из каких действий Вы сделали вывод, что Ваш нынешний напарник "еще не очень готов браться за это", а во-вторых, на каких основаниях Вы позволяете себе вмешиваться в дела Вашего предыдущего напарника и проект, который не имеет к Вашей работе никакого отношения? - Касательно первого вопроса, наставник, я неправильно выразился, позвольте пояснить: Виктор Берген не принимал участия в обсуждении данного вопроса, и имеет крайне косвенное отношение к проекту в целом, отчего мне видится равно невозможным как взваливать исследование на плечи занятому и недостаточно компетентному Мастеру, так и полностью отказываться от проекта, уже одобренного Советом Академии, коим я сам так же не могу заниматься единолично в силу собственной неосведомленности в вопросах исследования близнецов. Касательно второго вопроса, наставник, проект, как я уже сказал, был одобрен Советом, из чего я делаю вывод, что Империя желает видеть его результат. Более того, я являюсь Первым Мастером четвертой группы первого курса, где учатся братья Драй, о которых идет речь, и я готов предоставить их руководителям проекта для ведения исследований, о которых писал мой предыдущий напарник. - Хорошо, - кивнул наставник, очевидно, удовлетворенный данными ему ответами, - я вижу, Вы принесли черновые работы? Оставьте их здесь, - он указал на единственный свободный угол своего рабочего стола, - соглашаясь тем самым, что более не имеете к ним свободного доступа. Ежели в Вашем распоряжении имеются электронные копии, Мастер Брант, пусть у меня они сегодня так же появится. Они и подтверждение отсутствия материалов на ваших персональных компьютерах. Обо всем дальнейшем Вас уведомят по мере необходимости. Свободны, храни Империя грядущую встречу. - Храни Империя грядущую встречу. - Эхом отозвался Алексис, покинув кабинет. Безупречно. Алексис с неприятным для себя удивлением осознал внезапно, что чувство это, бывшее доселе не только привычным, но и само собою разумеющимся, сейчас вызывает у него чуть ли не самодовольство и гордость, и это заставило какую-то струну внутри него дрогнуть. Кажется, все двадцать лет именно эта безупречность и была одним из основных столпов, на которых стояла так крепко вся его, Мастера, жизнь, а теперь, как первоклассник, он вдруг снова гордится ею перед собой? Безупречность столь привычная и естественная, что никогда не осознавалась особым качеством, неотделимо была частью него самого, безупречность, бывшая достигнутой целью, сопровождавшей каждый его шаг столько лет... Сколько же глупостей и промахов нужно было совершить в прошедшую пару месяцев, чтобы упасть так далеко назад?.. Да плевать. Да уж, легче от этой мысли точно не стало. Но сердце Алексиса сжалось так некстати от какого-то щемящего восторга, он больно прикусил изнутри и без того уже истерзанную губу и, расправив плечи, отправился на занятие. Наверное, никогда прежде в своей жизни Мастер не чувствовал такого разлада внутри, такого несогласия с самим собой и такого экстаза, впервые за двадцать лет не думая о том, что будет после того безумного порыва запрещенного законом живого сердца – и это было сложно. Сложно было оставаться сухим и холодным, сгорая изнутри, сложно было быть непредвзятым, когда он опять писал тесты через пень-колоду, сложно было читать уставные лекции, когда мир летел вверх тормашками… И совершенно удивительным было то, какое необъяснимое спокойствие внезапно окутывало все его, Алексиса, существо, когда этот мальчишка просто был рядом, когда он просто смотрел на него и говорил с ним – вот так, в маленькой аудитории с бледно-желтыми стенами, среди прочих мальчишек-первокурсников, отвечал выученные уроки, ошибался, исправлялся, был таким по-человечески настоящим… И Алексис справлялся. С головной болью и преподавательскими совещаниями, с собственной усталостью – моральной, ведь физическая, ломившая все тело после регулярных тренировок, помогала лишь ненадолго перекрыть первую, - с раздиравшими изнутри противоречиями… Покуда у него была возможность видеть лихорадочный блеск в серо-зеленых глазах, смотрящих на него со второй парты, Алексис справлялся со всем на свете. Это было по-своему легко и по-своему тяжело, и молодой человек не мог объяснить собственного состояния, не вписывающего ни в какие из определений, когда-либо прочитанных им в учебных книгах. Потому что все учебные книги до одной можно было просто взять и стереть из всех программ и вообще из жизни человеческой, ибо она всё больше и больше, всё явственнее оказывалась для Мастера чем-то совсем иным, не похожим ни на один параграф, описывающий существование достойного гражданина Святой Империи. И никогда прежде Алексис не знал, что прятать под маской безразличия рвущееся наружу сияющее счастье, оказывается, куда сложнее, нежели все злость, страх и боль вместе взятые. Солнечный и головокружительный, август закончился. Пришла осень.