Непокорëнные

Август вышел какой-то суетный и быстротечный: Лада работала, знакомилась с родителями Карла, да и с самим Карлом по большому счету, ведь она его почти не помнила с тех немногочисленных встреч в детстве, когда вечерами они, пятилетние, висели вверх тормашками на лесенке во дворе дома. По сравнению с тем мальчишкой, чей смутный образ отпечатался в памяти Лады, Карл оказался теперь совсем взрослым мужчиной выше ее отца ростом, темноволосым и весьма непримечательным внешне. Жили они, хвала Империи, в том же одиннадцатом квартале, что и семья Карн, только не доезжая несколько улиц до десятого, что на деле оказалось дальше, чем девушке всегда думалось. Ладе за ее не очень долгою жизнь по Среднему Сектору путешествовать доводилось не так-то много, как, наверное, хотелось бы, хотя едва ли она часто задумывалась об этом: кроме родного одиннадцатого квартала девушка бывала еще в двенадцатом, десятом и девятом – мимоходом, едва ли считается. Отца тогда какие-то знакомые с предпредыдущей работы попросили съездить к их родне с обследованием, ребенок подцепил какую-то заразу, пытаясь вылечить подобранного на улице раненого голубя. Ему, разумеется, здорово потом влетело от родителей за такие глупости, но восьмилетняя Лада о том особенно не задумывалась – для нее непростой задачкой было всеми правдами и неправдами уговорить отца взять её с собой в это, как ей казалось тогда, почти что кругосветное путешествие. Только по итогу вышло, что почти ничего, кроме одинаковых, полутемных улиц, залитых светом фонарей, девочка из окна рабочей отцовской машины так и не увидела, а девятый квартал произвел на нее впечатление ничем не отличающегося ни от десятого, ни от одиннадцатого. А в двенадцатом Лада бывала три-четыре года назад почти регулярно: Ина, несмотря на работу врачей в Центре Зачатия, оказалась не вполне здоровой, с жуткой аллергией на всё, что только можно и нельзя представить, а за препаратами, необходимыми для постепенного приведения в норму её физического состояния, семью Карн направили в двенадцатый квартал за неимением их в одиннадцатом. Мама тогда была сильно занята с малышкой постоянными процедурами, вот школьнице Ладе и приходилось путешествовать, по два часа трясясь в автобусе в пробке на переезде второго уровня. Девчонка тогда позволяла себе время от времени чуточку задерживаться, глазея в магазинах на то, чего в их квартале отродясь не появлялось, хотя денег всё равно никогда не было достаточно – так соседний квартал и остался для нее чем-то немного загадочным, а воображение не раз рисовало ей удивительные и невозможные диковинки, которые, должно быть, доступны людям в пятнадцатом или шестнадцатом кварталах. Страшно, правда, даже и представить, сколько часов тащиться туда в душном автобусе… Вечер знакомства вышел тихим и по Уставу безразличным, хотя и показался Ладе каким-то скомканным изнутри, словно участники его сами едва ли смогли бы ответить на вопрос, а что, собственно, они делают здесь и зачем вообще происходит эта встреча, которая, по большому счету, ни на что уже не влияет и никакого значения не имеет. Какое-то внутреннее чувство заставляло девушку, скромно потупив глаза, наливать гостям чаю и больше вскакивать из-за стола по разным мелким поручениям, нежели участвовать в вялом разговоре взрослых о работе и каких-то телешоу. И без того никакой, вечер, правда, испортить всё-таки удалось окончательно, когда звонком в дверь возвестили о своем приходе два коменданта с собакой. Как выяснилось, не для ВПЖ, просто кто-то из соседнего дома, видать, оказался встревожен таким большим сборищем людей за стеклостеной напротив, вот и позвонил патрульному отряду охраны разобраться, не затевается ли чего незаконного под видом этих странных семейных посиделок. Как взрослые разрешили опасную ситуацию так быстро, Лада так и не поняла – да и не стремилась понять, только украдкой обняла сестрёнку и смогла, наконец, переброситься с будущим супругом наедине какими-то простыми фразами. А Карл, кажется, даже оказался вполне ничего, если не принимать во внимание грубую прямоту его речи, с удивительной регулярностью чередующую осмысленные слова с парой-тройкой невнятных междометий. Инцидент, однако, был вскоре исчерпан, да только последние искры разговора угасли как-то сами собой после ухода комендантов, и все трое Шински (у Карла, кажется, было еще два брата и сестра, старшие, но они, к большому облегчению Лады, решили не осчастливливать четверых Карн своим визитом) отправились домой, благо, до красного света, как именовался в народе комендантский час, оставалось не так уж много времени. Только потом, совсем уже поздним вечером, чуть обнимая в кровати Ину, девушка вдруг осознала, что совсем ничего не чувствует, словно всё это происходило не то что не с нею, а с кем-то, в принципе не имеющим к ней никакого отношения, и ощущение это равно удивило и успокоило её – пусть. Пусть так и будет впредь, пусть эту жизнь, разыгранную по чужому сценарию, проживет за нее кто-то другой, а сама она навсегда останется запертой в подполе школьного бомбоубежища, так немыслимо далеко отсюда. Август шел день за днем, и Лада, словно забыв обо всем, все больше времени стремилась проводить с сестрой, читая ей свои любимые книги, разгадывая какие-то детские кроссворды, которые та притаскивала из детского сада, складывая мозаики, хранившие на своей оборотной стороне нравоучительные стишки. Лада чувствовала себя виноватой. Виноватой, наверное, в равной мере перед маленькой Иной и перед любимой Ией, хотя и вела себя с ними так по-разному. Лада чувствовала себя несправедливой, но она все же отлично помнила слова Ии про их убежище и знала, что его отнимут со дня на день, и с каждым днем спускаться туда было бы для них все опаснее, было, наверное, уже и вовсе невозможно... Она избегала Ию. Пыталась представить свою будущую жизнь без нее и без их встреч, пыталась, наверное, заранее привыкнуть к ней, перестроиться под нее. Девушке казалось, что так, должно быть, ей станет легче - им обеим станет легче потом, а сейчас... Лада не была уверена, что ей хватит сил вести себя с Ией на людях так, как того требовал холодный рассудок и страх камер, впитанный организмом вместе с той странной зеленоватой жидкостью из пробирки, где каждый из Средних провел первые девять месяцев своей жизни. И даже думая о девушке, ей хотелось порою невольно оглядываться, не заметит ли, не поймет ли лишнего кто из них, ведь теперь, в отличие от всех прошлых лет её жизни, у нее был реальный повод быть настороже. И Лада искала утешения у сестры, понимая, что этот-то человек, в отличие от запрещенной Уставом любимой, ускользнет и исчезнет из ее жизни куда скорее, ведь Система всегда добивается своего, и этому ребенку никуда не деться от ее жестких рук. Пожалуй, Ладе было странно осознавать это, но она чувствовала себя не менее родителей ответственной за воспитание и будущее Ины - быть может, оттого, что в глубине души не чувствовала себя частью Системы и хотела бы показать сестре мир своими глазами, даже если сама боялась этого, понимая, какую угрозу навлекла бы на нее. А это противоречило всему. Девушка смотрела на сестренку и пыталась вспомнить себя в ее возрасте, пыталась понять, что может происходить в ее маленькой, кучерявой головке – и не могла. Тот факт, что ни с кем иным, как с Ладой, Ина не была так ласкова и ни к кому иному не льнула украдкой так жадно и нежно, заглядывая в лицо своими огромными серьезными глазами, заставлял что-то внутри девушки трепетать. Раз за разом она тихонько напоминала младшей основные правила поведения, напоминала о недремлющих камерах, напоминала обо всем, что могло бы привести к беде в случае небрежности…и, не сдержавшись, украдкой гладила ее по спине или брала на руки под каким-то невинным предлогом, просто чтобы ощутить тепло ее маленького, детского тела и чтобы отдать ей частичку своего – в двойном размере. Хотя, что там, в двойном, в тройном, ведь самой Ладе оно казалось избыточным сейчас, и отдавать его виделось ей единственным желанным и доступным удовольствием. Ии не хватало катастрофически. Не хватало ее легких объятий и вкрадчивого, приглушенного голоса, не хватало попросту даже ее мнения и советов, столь важных для Лады в этот непростой период, но назло себе Лада училась жить без них, училась уже сейчас играть новую роль - роль взрослой, роль жены, роль человека, о котором у новой семьи не будет предвзятого мнения. У которого рядом, в соседней квартире, не будет светлого друга с одним на двоих безумием, а в квартале от дома – подземелья, пьянящего недозволенной свободой речей. Только вот, думая об этих самых ролях и мнениях, девушка всё более и более убеждалась, что снова ничего не меняется в болоте Среднего Сектора, и снова именно этот образ как нельзя более удобен, полезен и попросту безопасен для нее в новой жизни. Что ей не избавиться от этого проклятья, которое она сама выбрала для себя. Тихий и увядающий, август закончился. Пришла осень. *** - Сильнее! Удар. - Сильнее, Вайнке! Удар. - Сильнее! – Громкий голос Мастера отливал металлом. - Я не из фарфора, Вайнке, сильнее. Снова удар и снова Алексис перехватывает его руку. И пусть это действительно лишь занятия и тренировки, однако Пан не может пересилить себя, когда дело доходит до Алексиса. Эти проклятые тренировки, всплывшие невесть откуда, словно сводили на нет все его новые успехи и достижения, разрушая всё на свете. А энергия тем временем бурлила в мальчишке как, кажется, никогда прежде: второй раздел Устава мальчишка сдал на 77 баллов, став, таким образом, третьим после Артура и Колина (братья по-прежнему не поднимались выше отметки 67), и даже Антон отметил то усердие, с коим дома Пан обкладывался учебниками – как вдруг начались они. Нет, драться мальчишке доводилось отнюдь не раз и не два, и в этом он был весьма неплох, но то было другое, то было махание кулаками, а не какие-то там навороченные приемы борьбы, которые теперь портили ему жизнь. И если на основных занятиях с тренером еще возможно было порой как-то совместить эти захваты и подсечки со своим нескладным длинным телом, то на контрольных с Мастером Брантом словно срабатывал какой-то стоп-кран, заклинивавший все и без того недостаточно отточенные движения Пана, отчего хотелось не то взвыть и выйти через окно, не то начистить его красивую мордашку как, в прямом смысле слова, рука возьмет. - Еще раз! – Голос Мастера звучал властно и сильно, ему нельзя было не повиноваться, недопустимо, невозможно. И снова неудача, и Пан, получив короткий и меткий удар под ребра, сгибается пополам, хватая ртом воздух. - Следующий. Рот, Артур! Удар – поворот, удар – снова мимо. Молодые люди двигались четко и красиво, каждое движение, пронизанное силой, было просчитано, казалось, до миллиметра; даже тяжело дыша сквозь сжатые зубы, Пан невольно любовался ими и любовался Мастером, проклиная себя за свою слабость – отнюдь не физическую слабость, - и невольно, наверное, завидовал им и сердился оттого еще больше – на себя. Удар, захват, и вот уже Алексис прижимает Артура к себе, сдавив поперек горла сгибом локтя его шею; невысокий паренек сипло дышит, замерев, едва касаясь носками мягких спортивных ботинок пола. Секунды тянутся, кажется, бесконечно долго, и терпение Мастера лопается: - И дальше, Рот? Будешь ждать, когда противник свернет тебе шею? – Он шевелит рукой, явно желая показать кадету, как тот сделает это, и Артур шумно выдыхает, зажмурившись, потом дергается, безуспешно пытаясь попасть пяткой в сгиб щиколотки противника, но Мастера не взять столь простым приемом. - А если толстый сапог? Думай головой, Рот, голова или жизнь! Что б в следующий раз показал, что делать при таком захвате. – Он бесцеремонно отталкивает кадета в сторону и всё так же бесстрастно вызывает следующего. В его движениях нет ни тени усталости. Взлёты и падения. Будни и выходные. Препирательства в его кабинете и почти физически ощущаемые соприкосновения взглядов. Привычное одиночество, когда каждый сам за себя, а потом вдруг улыбка глаз украдкой и переполняющая эйфория. Сияющий Высокий Сектор, такой яркий, такой любимый и такой ненавистный. День за днем, день за днем, в занятиях, строгости и... счастье. Нелепом, влюбленном счастье, о существовании которого запрещено даже догадываться, пьянящем и дающем сил свернуть горы – только проклятые тренировки, правда, в эти «горы», похоже, не входят. Учеба Пану нравилась. Несмотря на вопиющую сложность некоторых предметов (думать без содрогания о старших курсах и вовсе не получалось), несмотря на всё ещё выбивающие иногда из колеи подробности Системы, о которых так часто шла на занятиях речь, несмотря на катастрофический объем требующих зубрежки данных и вечно ноющие мышцы, учеба Пану нравилась. Средний Сектор, школа, работа в теле-сервисе – всё это казалось теперь настолько далеким от мальчишки, словно и вовсе лишь приснилось ему когда-то давно. Пан старался. Старался изо всех сил, мучительно краснея и бледнея от каждого промаха, однако ж, не дрогнув, сжимая зубы, твердил себе снова и снова, что всё сможет, что станет, провалиться Империи, достойным – достойным той жизни, которую за какие-то непонятные заслуги свалила на его дурную голову судьба в лице Алексиса Бранта. Да, сейчас жизнь эта казалась ему и впрямь подарком, несмотря ни на какие сложности: зубрить до глубокой ночи и писать едва ли не ежедневные проверочные работы, тренироваться до боли в каждой мышце, направлять внутрь себя тот безудержный поток энергии, что стремился излиться наружу, и ощущать себя живым как никогда прежде, ощущать себя на своем месте, на верном пути – даже если сам он, Пан Вайнке, не имел пока что ни малейшего представления, куда дальше может завести его этот самый путь. На выходных у кадета раз за разом находились какие-то дела, не дающие ему съездить к родителям, в пятый квартал, да и сам он не сильно стремился разбираться в собственных чувствах относительно того, так ли сильно хочет он приезжать туда каждую неделю. В Академии ходили какие-то невнятные слухи, будто бы со временем частота их, кадетов-приёмышей, посещений Среднего Сектора будет значительно сокращаться, однако даже это не было аргументом более весомым, чем нежелание Пана, поддавшись на уговоры матушки, идти с родителями в центр зачатия смотреть на то, что по выходу из мутной пробирки станет его сестренкой. Марк упорно молчал, не то закопавшись в работу, не то присоединившись к прочим, кто теперь воротил нос от Пана – мальчишке, признаться, не особенно хотелось об этом думать, но с возвращением под отчую крышу он пока не спешил. Глупо, конечно, но что он сможет сделать и рассказать, если приедет? Марка отчаянно не хватало, но не хватало здесь, а не там, и не хватало его понимания – да оно разве теперь возможно, когда они живут в разных мирах?.. Полностью признавая собственную трусость, Пан упорно продолжал бежать прочь от этих мыслей. Кроме того, Антон Штоф, не сказав ни слова, в середине августа пропал из комнаты на полторы недели, и Пану эти дни показались чуть ли не самыми теплыми и спокойными за всю прошедшую жизнь в общежитии. Едва ли мальчишка мог сам объяснить, что именно в Антоне так напрягало и почти пугало его – тот был тих и, кажется, совершенно безразличен ко всему, что бы ни делал Пан, но последнему ловить на себе время от времени его спокойный и холодный взгляд было почти что невыносимо, словно его и без того прогрессирующая мания преследования обрела плоть. В какой-то момент молчание Антона начинало буквально сводить мальчишку с ума, и тот находил любой предлог, чтобы хотя бы на четверть часа сбежать из их комнаты – на открытую пожарную лестницу («воздухом подышать»), в столовую или в общий спортивный зал на первом этаже, снова и снова проклиная себя за эту нелепую глупость. Пану начинало казаться, что Антон делает это всё нарочно, чтобы свести первокурсника в могилу, потом он вдруг отбрасывал эту идиотскую идею и едва не смеялся сам над собой, но, вернувшись в комнату, снова вжимался в свои стул, лишь бы не думать об Антоне лишний раз. Бред какой-то. И всё же как-то раз, на третий или четвертый день отсутствия соседа, словно бы между делом, парнишка собрался с духом спросить на пропускном пункте, скоро ли ждать возвращения Штофа и куда, собственно, он подевался, на что к своему немалому удивлению тотчас получил ответ: Антон Штоф со всеми прочими студентами старшей группы экспериментальной медицины отбыл на десятидневную практику. Мальчишке почему-то на мгновенье стало нехорошо от словосочетания «экспериментальная медицина», но виду он, разумеется, не подал и, поблагодарив вахтера, поспешил по своим делам. Вернулся Антон одним прекрасным (или, если судить по погоде, скорее, ужасным) вечером бодрый и сосредоточенный, бросил сумку в ноги своей кровати и, едва сняв ботинки и пиджак, уткнулся в свой ноутбук, с бешеной скоростью скользя пальцами по клавиатуре. С этого дня, как мог судить Пан, Академию сосед больше почти совсем не посещал, по крайней мере, когда бы Пан ни уходил и ни приходил, Антон был в комнате, неизменно за компьютером, со стаканом чая или, вернее, заварки с лимоном. Лишь иногда он, не переодеваясь в форму, брал подмышку учебный планшет и распухшую замусоленную тетрадь и уходил к кому-то из соседей, а возвращался через пару часов пропахший табаком (Пан ни разу не видел, что бы Антон курил) и едва сдерживающий нервное возбуждение. Снова заваривал в прозрачной кружке чай и, перебросившись парой нейтральных фраз с мальчишкой, погружался в свой неведомый мир, пока однажды любопытство не одержало над Паном верх и он не спросил: - Слушай, Антон, о чем ты так одержимо пишешь? Это же диссер, да? Рыжевато-золотистые глаза парня повернулись от экрана ноутбука и встретились с серо-зелеными глазами Пана. - Диссертация, ага. Сейчас идет разработка нового уровня контроля над эмоциями, ты слышал? – Обратился к мальчишке Антон, нажимая кнопку сохранения файла и окончательно переключая свое внимание на первокурсника. - Вернее, разработка уже завершена. Говорят, в Среднем участились истерические случаи, не замечал?.. - Истерические? - Эмоциональные всплески. - Пояснил старший из парней тоном уставшего твердить одно и то же учителя. – Не говори мне, что вы все еще не читали Мархойма и Кранца, пора уже знать элементарную терминологию. - Угу, - буркнул Пан в ответ, с неудовольствием припоминая, как те же две фамилии твердил им Мастер Берген, когда кто-нибудь из мальчишек терялся во время ответа в дебрях терминологии, - так что со Средними-то? И с разработками… - Универсальное лекарство от эмоционального возбуждения. В шестнадцатом и пятнадцатом квартале, как в самых благополучных, в два центра зачатия уже прислали наших врачей: операция на головной мозг делается на девятый-десятый после оплодотворения месяц. Так вот, я поддерживаю тех, кто утверждает необходимость вмешательства на более раннем уровне, когда мозг эмбриона сформирован еще не до конца, поскольку это повысит эффективность действия. К сожалению, мои оппоненты, коих в научном сообществе большинство, все как один твердят, что столь раннее вмешательство может дать обратный результат и привести к росту агрессии, если мы говорим о воздействии на миндалевидное тело. Хотя, вот увидишь, не пройдет и полугода, и как минимум на экспериментальном уровне они все равно попробуют сделать так, как настаиваем мы, потому что их способ значительно менее эффективен. Вот так вот. – Просто пожал плечами Антон, явно готовясь вновь нырнуть в свою исследовательскую работу. - Круто… - выдохнул Пан, вкладывая в свой голос допустимый максимум одобрения и минимум продравшего его от услышанных новостей ужаса. - Ну да, как-то так, - спокойно пожал плечами Штоф, облокотившись на спинку своего стула, - а ты как, подумывал уже о том, куда на старших курсах идти? - Ну… - Пан замялся, отчего-то удивленный этим вопросом – больше всего ему хотелось ответить на прозвучавший вопрос вопросом «А что, уже пора?», но здравый смысл подсказывал ему, что в глазах Антона он окончательно падет ниже плинтуса, и мальчишка придержал язык, - ну пока мне нравится… то, что сейчас проходим. В смысле, нравится психология, основы полит. учения и… сравнительное право тоже, только оно мне плохо дается. Пока. – Голос его звучал неуверенно и как-то глупо, как подумалось самому Пану, но сосед оставался на удивление спокоен и серьезен, без тени ожидаемой насмешки в медово-золотых глазах. - Хочешь стать внедренным? Неожиданный вопрос Антона отчего-то выбил мальчишку из колеи: что-что, а это ему всегда казалось самым последним делом, а теперь, выходит, он сам говорит, что ему это нравится? Или он не это говорил?.. - Ясно все с тобой, - смягчился старшекурсник, - ну, это нормально для первого семестра, не бери в голову. Внедрение – самый широкий путь, с него почти все начинали, кто сейчас что-то значит в Академии. А потом уже расходились по переквалификациям. - И всякие наставники тоже? - И «всякие наставники» тоже, - кивнул Антон, а Пану снова стало чуточку не по себе от его тона, - мастера же вас так и вытаскивают из Среднего. По-своему, конечно, но тоже вполне себе внедренные, разве нет? Я бы даже сказал, не обязательно быть мастером, чтоб быть внедренным, но обязательно – внедренным, чтоб стать мастером. Другое дело, что многие хотят идти дальше или специализироваться уже. Тот же Брант, он же у тебя Первый Мастер, верно? Мы с ним фактически учились вместе, только нормальные люди в пятнадцать поступают в Академию, а он уже заканчивал. Он же меня старше на самом деле на неполный год, - пожал Антон плечами невозмутимо, - а учился на последнем курсе, когда я только пришел. Ну, а дальше уже по распределению на узкую специализацию, я – в медицину и естественные науки, он – в управление, тут и разошлись. Хотя, нет, он у меня потом еще однажды даже занятие вел, прикидываешь? – Антон как-то неопределенно повел плечом, и Пану отчего-то в этом жесте увиделись не то презрение, не то дискомфорт и неприязнь. - Нелепо, когда учитель твой ровесник… «А может, он просто ему завидует?» - Пронеслось внезапно в голове Пана. Отчего бы и нет, правда? Штоф, кажется, карьерист будет еще похлеще самого Бранта – только дается ему все, кажется, куда сложнее, вот и бесится… Кто их, Высоких, разберет, чего они хотят – хотя разве они кроме власти чего хотят на самом деле? Мальчик подавил шумный вздох. Как же иногда тяжело с ними, право. С ними, да и вообще просто тут. - А ты сам? – Помня, как обычно реагирует на этот вопрос Антон, Пан немалым усилием придал голосу уверенность. – Что дальше?.. - А я на будущий год в БИУ, - на удивление просто отозвался старшекурсник, потягиваясь через спинку стула, - сразу на третий курс, а потом в НИИ и всё. Что «всё», Средний решил не уточнять, и без того получив куда больше, чем смел надеяться. Подумал только, как, наверное, просто и спокойно живётся, когда знаешь наперёд на много лет всю свою жизнь – спокойно и скучно. Подумал и сам себе удивился. До одержимости энергичный и вдохновляющий, август закончился. Пришла осень.