Непокорëнные

Сентябрь закончился, и начался октябрь, что означало приближение сроков сдачи первых отчетов по «преподавательской деятельности». Сказать, что Ия от этой мысли впадала в панику, было бы, конечно, неверно, однако неприятное ощущение важного невыполненного задания грызло её настойчиво и неумолимо. Хоть последний разговор с отцом и не вывел их общение на доверительный уровень, девушка, наконец, начала ощущать себя хоть сколько-то вправе задавать определенные вопросы и вообще заводить с Грегором речь о работе – своей, разумеется, однако прощупывая при этом почву и под ним самим. Девушка играла в разведчика и сама в душе смеялась над собой – понятно, что он никогда и никому не расскажет и не объяснит больше, чем дозволено и положено, и абсурдно даже надеяться на что-то большее, чем она имеет сейчас, особенно принимая в расчет, что и этого у нее никогда не было. Читая свои отчетные листы, она невольно примеряла их на отца. Ничего толкового, конечно же, из этого не получалось, однако, выискивая какие-то выдающиеся мелочи в поведении преподавателей, она хотела и в его наружности увидеть что-то особенное, чего сам он показывать не желал. Едва ли сам Грегор был столь безупречным – куда скорее что-то не получалось у Ии, потому что и в школе она не могла уловить почти ничего лишнего, кроме того, что Хана Бри ходит курить чаще, чем дозволено по количеству ее рабочих часов, а Вир Каховски два дня назад очень звучно хлопнул дверью, выходя девушке навстречу из учительской, и его полное, раскрасневшееся лицо едва не дергалось от напряженно сдерживаемого гнева. Всё это казалось ей не стоящими внимания мелочами по сравнению с постоянным брожением мыслей и сомнений внутри ее головы. Девушка давно уже перестала ощущать себя грязной и отвратительной за то, чему училась теперь, но стремилась максимально использовать себе не пользу новые знания. Прислушиваться к каждому шороху, замечать любое движение в противоположном конце классной комнаты, обращать внимание на слова, которые выбирают для выражения своих мыслей её же ученики. Всё это словно вливалось внутрь нее густым потоком, заполняя не только голову, но и всё пространство внутри нее. Однако едва ли не более, чем прочее, девушка выискивала в словах и взглядах подростков хотя бы малейшую подсказку о причинах исчезновения Фиды Грэм, чей испуганный взгляд все еще всплывал время от времени в памяти Ии. Доступа к школьным камерам у нее, разумеется, не было даже теперь, после повышения, а форма возводила между ней и шептавшимися в коридорах девочками ту непробиваемую стену отчуждения и непонимания, которой не выстроила бы даже самая большая разница в возрасте. Мысли о Фиде не давали Ие покоя, хоть она так и не рассказала о ней Ладе, и порой казались почти что зловещим предупреждением о том, что делает с тобой Империя, когда ты непоколебимо уверен, что «никто не узнает». Ия менялась, но это больше не пугало её. Ия знала, что сейчас ей это необходимо как никогда – не для работы, для того, что бы догнать убежавшую далеко вперед нее Ладу, не отстать и не потеряться в собственном болоте. Девушку не покидало ощущение, что за всё то время, что они вместе (если этот период, конечно, можно назвать таким громким словом), она словно разбудила Ладу ото сна, подняла ее на ноги, но дальше Лада уже вполне может идти сама, без помощи и опоры, одна – и эта мысль отзывалась в сознании Ии каким-то болезненным страхом. Словно, остановись она сейчас, и тут же потеряет из виду Ладу, далеко убежавшую вперед. Притормозит ли та, станет ли ждать, станет ли тащить на себе отставшую? И кто окажется прав, если ответ на этот вопрос – «нет»? Ия ненавидела своё сомнение, раз за разом спрашивая себя, разве имеет она вообще право в ком-то сомневаться, на кого-то за что-то обижаться? У каждого и так достаточно собственного одиночества… И какая же жалость, что учиться всему, чему она учится теперь, у нее совершенно нет времени! После очередных четырех часов сна и восьми с половиной часов, проведенных в школе, Ия поймала себя на ощущении, что голова её готова в любую секунду взорваться, и, распихав необходимые вещи со своего стола в сумку (о да, главной роскошью повышения стал личный стол в учительской), Ия мучительно выползла из школьного здания и направилась в сторону дома, когда внимание девушки вдруг привлек непривычно ярко-зеленый передник, завязанный на поясе какой-то девочки поверх блёклого серо-зеленоватого школьного платья. Девочка, стоявшая на перекрестке в квартале от школы Ии, была явно не из ее учеников, и вся ее поза передавала смущение, тщательно скрываемое напускной сосредоточенностью на лице. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать, наверное, выпускница, с бесформенной сумкой через плечо, необычайно красивыми золотистыми волосами, заплетенными в не тугую, пышную косу, и большими темно-серыми глазами. Очевидно, уловив на себе задержавшийся взгляд девушки, школьница каким-то неведомым образом в два шага оказалась возле нее. - Добрый день, меня зовут Рона Валтари, я говорю от лица организации «Зеленый Лист», Вы не могли бы уделить мне две минуты своего времени? – Скороговоркой отчеканила девчонка, заглядывая в лицо Ии с нескрываемыми надеждой и ожиданием. Ладно, будь по-твоему. - Могу, - кивнула Ия так дружелюбно, как только могла при той усталости, в состоянии которой находилась. Должен же хоть кто-то порадовать сегодня этого ребенка. - Вы что-нибудь знаете о нашей организации? – Девчонка заметно воодушевилась, видимо, Ия была одной из немногих, кто дал согласие на ее предложение потерять несколько минут своего времени. - Нет, совсем ничего. - Ну… раньше это было традицией нашей школы – третьей школы одиннадцатого квартала… Это не здесь, - едва заметно махнула она на здание, из которого только что вышла Ия,- это в четырех улицах отсюда, - затараторила Рона, - но потом, то есть теперь, мы получили одобрение от Дома Управления… - Ближе к делу, пожалуйста. - Да. «Зеленый Лист» занимается восстановлением природы и зеленых зон в Среднем Секторе Империи. Наша сеть распространилась уже на четыре квартала. Мы сажаем растения в своих кварталах, поддерживаем посадки на Прудах… Вы знаете об открытии Парка Славы в двенадцатом квартале? – Ия чуть качнула головой, и Рона оживилась еще больше. - Парк Славы будет открыт следующей весной, и там мы тоже работаем – не только с растениями, Управление выделило нам целый эко-павильон для выставок, работы и агитации. У нас будет своя машина по переработке вторбумаги и наглядная система фильтрации воды, чтобы дети могли с ранних лет понимать важность… Парк Славы планируется как зона просвещения и духовного отдыха, вот, посмотрите, пожалуйста, наш буклет, здесь есть информация о пользе растений для очищения воздуха, Вы ведь знаете… - Да, знаю, - устало кивнула Ия, принимая из рук девочки глянцевую бумажку, более напоминающую некачественную клеёнку, сложенную в три раза. Поток информации, вылившийся на нее за прошедшую, наверное, минуту, гулом отдавался в тяжелой голове. - Славно… Обычно людям нет дела до кустов в их дворе и переработки вторсырья, пока они сами не попадут под кислотный дождь… - протянула вдруг задумчиво Рона, опустив глаза, и тут же опомнилась. - Ой, простите, я задумалась. Просто я тут уже третий час стою, а Вы – первый человек, кто нашел эту пару минут, чтобы меня послушать. Простите. Странно, но слова девчонки, показавшиеся сперва не более чем утомительной болтовней, с каждой секундой всё более и более трогали что-то внутри Ии. И чем больше она смотрела на Рону, тем четче видела перед собой на её месте Ладу – тонкую, хрупкую, в таком же ярко-зеленом переднике на черном платье. Парк Славы… А что, если?.. - Рона… - задумчиво произнесла Ия, и голос её показался ей самой чужим, - оставьте мне свой номер, пожалуйста, я с Вами, наверное, скоро свяжусь. Спасибо. ***

I have done terrible things I must pay for the sins I’ve done And now my world is in pieces* [*Англ. «Я делал ужасные вещи Я должен заплатить за свои грехи И теперь мой мир разбит на осколки» (пер. автора) Из песни группы The Rasmus - «Sky».]

Среди мастеров прополз какой-то дурной слушок о том, что кто-то из старших (может быть, бывших кадетов Аккерсона и Рейна, а может быть, и нет) в первые дни октября наложил на себя руки, - только никто ничего больше не знал, а если знал, то не говорил, а если говорил, то недомолвками… Насколько успешно прошла эта акция, тоже известно не было, только Алексису всё это ой как не понравилось – не столько даже сама новость, сколько сгустившаяся в Академии атмосфера напряжения и какой-то по-детски недоброй язвительной подозрительности, словно кто-то один сверху распускает мелкие слухи и невзначай наблюдает за реакцией остальных, как муравейник разворошив. Слова, подходящего для описания этого странного ощущения, у Алексиса не было, только словно все молодые люди – и мастера, и кое-кто из старшекурсников, что готовились ими стать, обернулись внезапно снова мальчишками из-за школьных парт, перешептывающимися и переглядывающимися, неизменно держащими ухо востро и вместе с тем абсолютно осознанно балансируя на той тонкой черте дозволенного, с которой так просто вмиг рухнуть в пропасть… С ума что ли все посходили разом? Алексис мусолил кончик ручки, едва касаясь его тонкими губами, и невидящим взглядом смотрел через стеклостену на затянутое темно-сизыми тучами небо. Мальчишки занимались самостоятельной работой, классная комната тонула в предгрозовой тишине. Курить хотелось отчаянно, и снова начинала болеть голова – удивительно, но за последние дни – и даже недели – он уже почти успел блаженно забыть про свою постоянную головную боль… В мозгу, сметая друг друга, теснились равно мысли и домыслы касательно происходящего в Академии и воспоминания о том неловком поцелуе, от которого он так и не смог удержать себя, когда пришла пора покидать своё зеленое укрытие в парке; о Пане, отвечающем ему и отталкивающем его, сжимая в пальцах ткань рубашки на его груди… Мастер обвел кадетов взглядом: Пан, ровно напротив, неизменно у стеклостены, подперев лоб ладонью, смотрит в экран планшета, губы его беззвучно шевелятся, взгляд серьезен. Колин, через узкий проход от него, на месте, где прежде сидел Кир, задумчиво смотрит куда-то мимо, на улицу, в стеклостену, потом чувствует на себе взгляд Мастера, встречается карими глазами с Алексисом и, смутившись, утыкается в текст. Артур, перед Колином, за первой партой среднего ряда, сосредоточенно бегает пальцами по сенсорным клавишам, Ники, в дальнем левом углу кабинета, читает, подперев щеку рукой, на лице его изображена смертная скука. Стефа – первая парта левого ряда - сегодня снова нет, об этом молодой Мастер предупрежден. На фоне слухов о самоубийстве (или его попытках, что не делает большой разницы) подопечного Аккерсона, пусть и «старшего», отсутствие второго из братьев выглядит теперь куда подозрительнее, чем могло бы быть, и наводит на мысли о начинающейся паранойе. Того, что Пан просто был в Академии, просто видеть его почти каждый день, было уже, разумеется, совершенно недостаточно. Даже так, на уроках, встречаясь взглядом с его глазами время от времени, Алексис наравне с неизменно теплым спокойствием чувствовал и нечто иное, сродни злой беспомощности, к которой совершенно не был привычен и мириться с которой решительно не собирался. Хотя был ли у него выбор? Ведь рано или поздно оно должно было прийти – чувство жадной неудовлетворённости, недостаточности всего того, что он мог позволить себе, не имея на самом деле права даже думать о чем-то подобном… Мастер еще раз обвел взглядом мальчишек перед собой, напряженных и сосредоточенных за работой, усилием воли заставляя себя не задерживаться на светловолосой голове возле окна. Ну и выкопал же он себе яму - воспитывать будущих внедренных, когда самому за собой следить надо куда внимательнее, чем в оба... Четверо, уже четверо против шести, что были набраны изначально. И Даниел Оурман. А ведь прошло меньше полугода – из полных четырех… Этот вопрос, который в последнее время всё чаще закрадывался в голову Алексиса, который он так отчаянно гнал прочь, которого он так исступленно боялся, снова всплывает перед глазами, словно складываясь из капель уже начавшегося дождя на стекле: а потом? А дальше, Брант, что дальше? Что ты собираешься делать, какой твой план? Где твоя власть, где твоя сила, где твоя проклятая слава? Где всё то, что ты так холил и лелеял, если на самом деле оно не стоит и выеденного яйца перед лицом настоящей жизни, с которой ты так внезапно теперь не знаешь, что делать? «Зачем ты меня и вообще всех нас, кадетов, вытащил из Среднего?» Глаза его тогда были совсем зелеными, словно светящимися изнутри гневом и недоверием, так больно ранящим… И правда, зачем? Разве ты не знал с самого начала, что не быть ему очередным кадетом как и все прочие? И разве тогда ты мог себе представить, что всё зайдет так далеко?.. Самое страшное - это думать о том, что будет потом. И молчание, и непонимание, и вспышки тихой ревности время от времени – всё это меркло и тускнело на фоне одного лишь слова, ударом колокола вышибающего все прочие мысли… Что потом, что дальше? Что ты будешь делать, Алексис Брант, будь ты хоть трижды Мастером, но что ты будешь делать, когда однажды он спросит тебя об этом со всей своей убийственной прямотой? Что ты сможешь сделать, чтобы игра стоила свеч, чтобы этот мальчишка, что сидит теперь через одну пустую парту напротив тебя и так сосредоточен на своей работе, не ушел однажды раз и навсегда просто потому, что ты не оправдал – и никогда не смог бы оправдать – этого огромного, чистого ожидания, затаенного в лучистых глазах… Да и надолго ли хватит тебя самого?.. Едва занятия закончились, Алексис вскочил за руль и умчался прочь, словно убегая сам от себя, и руки его мелко дрожали. Безумие. Ощущение действительно было сродни одержимости, когда все мысли, что с ними ни делай, все равно упорно вертятся вокруг одного, и их ничем и никак не направить в иное русло. Дома, в просторе трех одиноких комнат, обставленных стеклом, металлом и кожей, покоя он нашел не больше, чем в Академии. В поисках этого покоя и хотя бы какого-то душевного равновесия молодой человек сделал то невероятное, чего не делал уже сам не зная, с каких пор: отправился гулять. Оставил в гараже под домом свой автомобиль, сменил стандартную форму Мастера на по-прежнему непривычные (и ровно в той же мере удобные) светлую толстовку с капюшоном и черные джинсы, и отправился, послав куда подальше все свои дела, блуждать по улицам Высокого Сектора. Один. Бесцельно. Ноги вели его сами, когда улица сменяла улицу, и шум центральных дорог понемногу стихал. В подступающих сумерках ветер волнами гнал туман, казавшийся рыхлым в свете фонарей и уличной иллюминации, что едва начала зажигаться. Алексис вдохнул сырой воздух так глубоко, как только позволяла грудная клетка, и привычно щёлкнул зажигалкой. Выходя из дома, молодой человек хотел, что бы вечерняя прохлада освежила его голову, хотел попросту подумать и разобраться во всем сумбуре, что так давно не давал сосредоточиться, но промозглая сырость лишь пробралась глубоко под одежду, а голова стала ужасающе пустой. Ничего не помогало - и ничего не хотелось. Ложь. Он остановился - едва не замер - подле ограждения автомобильного моста, по пешеходной зоне которого шел, и вгляделся в огни, мерцавшие всюду, куда ни кинь взгляд. Ложь. Даже если его холодный и так остро отточенный ум не мог понять всего происходящего - это очевидно. Очевидно, что от себя не убежать, как бы страшно ни было оставаться наедине с самим собой. И еще что он не хочет больше этого обжигающего льдом безграничного одиночества. Снова ложь. Алексис накинул капюшон на успевшие уже стать сырыми черные волосы и продолжил свой путь без цели. Одиночество здесь ни при чем - он просто хочет видеть подле себя одного-единственного, вполне конкретного человека - и всё остальное совершенно меркнет на фоне этого поистине нездорового желания. "Видеть". (Святая Империя, как же много он курит!) Чувствовать, касаться, слышать, как он постоянно пререкается, сверкая глазами, просто слышать его голос. Обнимать его. Целовать. И... Просто обладать им, полностью, всегда. Да только разве им можно обладать? Пф. Кто еще в чьей власти… Дикие всё забери, вот тебе и "видеть". Слов не хватало - не хватало даже и мыслей - чтобы самому почувствовать собственные эмоции. Только внутри от них все неизменно скручивалось в узел, болезненный и омерзительно приторный. Нет, невозможно, не с ним. С кем угодно другим, но не с ним. Внутри словно все восставало, кричало: "Быть того не может!" Туман, казалось, светился в желтых бликах фонарей. Экран телефона показывал лишь половину восьмого вечера - и, разумеется, ни одного пропущенного вызова или непрочитанного сообщения. "введите текст..." "…отмена". Он не имеет права. Он не имеет права рисковать - в конце концов, кому, как ни ему самому знать, что любое сообщение действительно может быть прочитано, а звонок - прослушан. Он не имеет права, и всё, что остается, - лишь крепче сжать телефон в ладони, сжать зубы. В маленькой забегаловке-пиццерии на углу 9й и 24й улиц Алексис взял эспрессо, опускаясь на грязновато-белый угловой диван и в пол-уха слушая, о чем говорят люди вокруг, но внезапно их разговоры кажутся вмиг чем-то пустым и бессмысленным, а проблемы – высосанными из пальца. Мужчины как один о работе, женщины – о каких-то магазинах. Слава Империи, ему невозможно говорить вслух о том, что происходит в его голове. Телефон упорно молчал – а если бы и зазвонил? Кто, как не он, Алексис, первым устроил бы мальчишке взбучку за неосторожность? Хотелось усмехнуться, правда, смешно не было и в помине. Словно читая мысли молодого человека, телефон, коротко пискнув, тотчас вспыхнул экраном: «1 новое сообщение». Да чтоб тебя, Пан! Тянуло в равной мере смеяться и плакать. => «Я больше так не могу». Ну вот, и ты туда же. Всё же, читать между строк – равно как и писать – удивительное искусство. Алексис лишь качнул головой. <= «Ты всё можешь, ты сильный». Хоть бы раз кто сказал эти слова ему, Алексису Бранту. А то уж слишком скоро он перестанет верить в них сам… => «А если не настолько? Опять это твоё треклятое «а если»… <= «Настолько». Алексису ясно представилось, как мальчишка украдкой хмурится, недовольный его лаконичностью. Нет, они оба сильные именно настолько, что бы со всем справиться. Молодой человек устало выдохнул – оставаться не хотелось, уходить – тоже, особенно представляя предстоящий путь назад, шумную и неизменно душную подземку, которой он не пользовался, не считая тех двух вылазок в парк, уже так долго - с тех давних пор, как ознаменовал покупкой машины получение кольца Мастера в неполные восемнадцать лет. Снова накинув капюшон, молодой человек вышел во влажный сумрак улицы.