Непокорëнные

Приехать к Ине в больницу еще раз до того, как девочку выпишут, Лада не смогла. Не смогла не физически, но морально, внутри себя. Написала сестре смс, что домашние дела навалились комом, и, закрыв глаза, тяжело выдохнула. Объяснить это было невозможно, простить себя – тоже непросто, но сделать девушка с собой ничего отчаянно не могла. Наверное, как-нибудь потом, попозже, все вернется на круги своя… Лада не очень-то в это верила, да и вообще старалась не думать – слишком уж страшными остались в ее памяти те минуты откровения в палате сестры, когда она поняла, что ровным счетом ничего не может сделать – никогда не сможет и это правильно, единственно возможно. Нырнув в работу и быт, она холила внутри себя иные мысли, куда более светлые, но не находящие пока что выхода – мысли о том, как сделать мир лучше и светлее в условиях, когда это невозможно. Только с каждым разом это ей тоже давалось все сложнее и сложнее: что бы она ни думала, какие бы варианты ни пыталась осуществить внутри своей головы, все они оказывались пустыми и невыполнимыми, слишком хорошими или слишком плохими, но неизменно провальными, касались ли они клиентов на работе, семьи или новоиспеченного мужа. А время шло, и Лада закрывалась внутри себя все сильнее – да и возможности что-то сделать у нее особенно не было, а может, не было сил. С Ией она пока не связывалась, объясняя это для себя отсутствием новостей и хоть сколько-то значимых событий, а быть пустословной после предыдущей встречи ей не хотелось. Это все осень, говорила она себе, осень, проклятая, темная и холодная... Осень была, кажется, вообще идеальной причиной - а вместе с тем и отговоркой - для всех негативных настроений и моментов жизни теперь. Устала - осень, соскучилась - осень, не выспалась - осень, опять не получилось встретиться - тоже почему-то осень... Да, это время года и прежде имело над ней некоторую власть, будто высасывая силы, но сейчас девушка ощущала это давление еще сильнее, наверное, как никогда прежде. А ведь октябрь только начинался. А начинался он, к слову сказать, с очередной неожиданной ВПЖ – сразу по возвращении с субботней молитвы (на которой ей так и не удалось перекинуться и парой слов с Ией, как и всегда теперь стоящей около четвертой колонны). Путь от молельного дома до квартиры занял несколько больше времени, чем обычно: сперва дорожная пробка, после они с Карлом заходили в супермаркет в честь начисленной обоим накануне зарплаты… А потом, подойдя с тяжелыми пакетами к двери, обнаружили там троих неизменных мужчин в форме с крупной собакой. Лада впервые задумалась о том, как сохраняют спокойствие они, вот так, например, прождав лишний час под дверью тех, кто должен был в ту же секунду после звонка впустить их внутрь хозяйничать в своем доме… Подумала – и едва не улыбнулась к собственному удивлению. Неужто то, что она почувствовала сейчас, называется жалостью? Жалостью – к комендантам ВПЖ? Было что-то удивительное в этом открытии, а главное – удивительно скрасившее невидимой улыбкой настроение во время не только самой проверки, но и грандиозной уборки после нее. Меж тем домашние дела, о которых девушка написала сестре, после нескольких вечеров, проведенных в больнице или на работе, и правда немного, да накопились. Стирка (на покупку стиральной машины денег пока что не было, так что процесс этот отнимал времени куда больше, чем в отчем доме, особенно когда Карл приходил со своего завода перепачканный как печник), глажка, приготовление еды, уборка… Здесь, на углу 18ой и 5й улиц, они жили теперь на втором этаже против родительского девятнадцатого, и вся, абсолютно вся пыль одиннадцатого квартала, кажется, каким-то невообразимым магическим образом собиралась именно в их квартире. Какой-то песок с улицы, крошка сухих листьев и вечная пыль второго яруса – все они словно разом решили набиться именно в их окна, и никакая влажная уборка, проводи ее хоть дважды в день, не помогала избавиться от серого налета на подоконниках и рамах, не говоря уже о самой стеклостене. Муж обычно возвращался домой между девятью и десятью часами вечера, ужинал, смотрел телевизор и иногда рассказывал какие-нибудь истории о том, что происходило сегодня на работе, никогда, однако, не задавая подобного встречного вопроса Ладе. Ладу это не беспокоило, да и что интересного найдет для себя взрослый мужчина в ежедневных рассказах о выпечке булок? Несмотря на некоторую жалость, которую вызывал в ней порой Карл своим распорядком жизни, вмешиваться ей отчего-то совсем не хотелось – они оставались друг другу абсолютно чужими людьми, и, кажется, такое положение дел устраивало не только её. Карл искренне верил тому, что говорили и показывали в телевизоре, не читал в своей жизни никаких лишних книг, кроме того десятка, что обязательны к прохождению в школьной программе, даже почти не пользовался интернетом, словно не вполне имея представление, что в нем можно смотреть, и весьма не по-уставному удивился, однажды услышав от Лады опасное высказывание о том, что субботнее молельное собрание есть не более, чем пустая трата времени. На вопрос о том, а что же это, в таком случае, такое, однако, четкого и вразумительного ответа девушка не получила, только услышала достаточно занудно заученное школьное рассуждение о том, что воспитание духа Империи в гражданах должно происходить на протяжении всей жизни. Нет, этот парень не был упертым фанатиком-имперцем, Лада была уверена, что, спроси его, как он относится к Империи, и он только глаза округлит – разве к Империи можно как-то относиться? Разве можно как-то относиться к смене дня и ночи? Семнадцатилетний парень, полтора года назад еще сидевший за школьной партой, Карл пахал с утра и до ночи шесть дней в неделю как проклятый и тем самым, несомненно, заслуживал уважения, а на седьмой день шел на службу в Молельный Дом и воспитывал свой дух согласно предписаниям Устава. А после смотрел дома телевизор, чтоб не думать о предстоящих следующих шести днях работы – хотя он ведь и так не думал. Идеальный Средний. А Лада думала, и думала о многом. Смотрела на мужа и думала еще больше, еще усерднее – о том, что же нужно сделать или сказать, чтобы сотни и тысячи таких как он не округлили больше удивленных глаз, но задумались сами, в глубине себя, по-настоящему. Чтобы не сказали себе и своим семьям: «Хвала Империи, нас это не касается», как то было с делом Ивлича пару месяцев назад, но захотели бы вмешаться, захотели бы хоть что-то изменить… И чем больше девушка думала об этом, тем в большее отчаяние впадала, не находя ровным счетом никакого ответа на свои многочисленные вопросы. *** Пока октябрь не залил холодными дождями, крыша Академии оставалась для Пана любимым местом. Он частенько оставался здесь после занятий - делал домашние задания, читал или просто тупо зависал в интернете, витая в своих мыслях. Дело было не только в том, что здесь можно было увидеть лишний раз Алексиса, но и в нежелании мальчика оставаться в общежитии долгими вечерами. Антон в последние дни был как-то особенно заинтересован его делами, а, возвращаясь с крыши, можно было, не соврав, отвечать, что был в Академии допоздна. В общежитии мальчишка делал вид, что усиленно выбирает свой путь в дальнейшем обучении, на деле же учёба с трудом лезла в его светловолосую голову. Последний раз, когда пару дней назад он спросил Антона, почему тот выбрал именно медицину, Штоф взглянул на него чуть задумчиво, а вместе с тем бесконечно холодно, словно оценивая, какого ответа тот достоин, а, услышав его голос, мальчишка и сам, наверное, пожалел, что вообще поднял эту тему. - Потому что это необходимо. - Антон был лаконичен и прям. - Переоценка и прогрессивное изменение направления русла развития человеческого организма, - казалось, он отвечал не на поставленный вопрос, но заученную тему из экзаменационного билета или доклада с научной конференции, - мы ведь говорим не об одном человеке, но о всей Империи. Одного человека можно вылечить лекарствами и процедурами, но целую нацию необходимо растить здоровой, предупреждая отклонения, а не излечивая их постфактум. Медицина, которой занимаемся мы, Вайнке, - это не терапия, это созидание. Мы создаем новых людей, которых не нужно будет учить уставным истинам, но которые будут жить ими с самого рождения. PiA4 ведь уже одобрен в Первом Экспериментально-Исследовательском отделе и начинает вводиться в использование… Не так, к сожалению, как считает наш отдел, но это лишь вопрос времени. – И как ему удается быть настолько уверенным в собственной правоте и оттого таким спокойным? Ведь это не самомнение, а настоящие фундаментальные знания… Не хватало еще Антону завидовать, дожил. – К концу этого учебного года уже будет подведен итог первого этапа эксперимента в тех клиниках шестнадцатого квартала, с которыми подписан контракт на введение препарата, я тоже как раз закончу обучение и смогу отправиться туда на стажировку… - Ты до этого вообще был в Среднем Секторе? – «А то как-то сомнителен и удивителен твой энтузиазм». Антон посмотрел на него почти что с укором. - На внедрении два года назад. В десятом квартале. Но, сам понимаешь, нет смысла начинать эксперимент с PiA4 в младших* кварталах – в шестнадцатом народ, увидев первые результаты, сможет уже сам оплачивать дальнейшее развитие проекта, а уж потом мы дойдем волной и до самых дальних уголков Среднего. [*Неофициально, в обиходе, кварталы Среднего Сектора иногда делят для удобства на младшие (с первого по восьмой) и старшие (с восьмого по шестнадцатый). «Хвала Всеединому, что я из разнесчастного пятого, - пронеслось в кивнувшей голове мальчишки, - сеструха хоть успеет появиться на свет без этой дряни. Надо бы позвонить матери, узнать, есть ли у нее уже имя… Пусть хотя бы из четырех букв придумают, пока не поздно». Разговор с Антоном, конечно, ни на какую учебу мальчишку не настроил – скорее даже наоборот, еще глубже окунул в странную, горьковатую меланхолию, граничащую вместе с тем с нервозностью, которая давно уже владела им безраздельно и самому ему ужасно не нравилась. Штоф – это так, последний штрих к общей декорации, лишь нелепый способ отвлечься от мыслей о собственном, съехавшем с катушек мире. "Важно, что жизнь всегда дает нам то, чего мы меньше всего ожидаем". И почему тогда, в парке, ему так отчаянно и наивно хотелось услышать другое, то другое, чего он никогда не услышит от того человека? Почему ему все еще так больно от чего-то, что он придумал себе сам?.. Брант, конечно, слепой идиот - не то правда не понимает себя, не то попросту боится, - только обидно было всё ещё почти до отчаяния, обжигающего и безысходного. Отчаяния оттого, что Пан слишком хорошо знал и понимал, что хочет невозможного, несбыточного - и хочет так жадно, что ни о чем другом не может и думать. Зачем он вообще задал этот дурацкий вопрос? Знал же... Бранта хотелось ненавидеть - и не получалось, как не получалось и не вспоминать постоянно тот разговор, как конфету обкатывать во рту каждое слово, что было произнесено тогда. Легче размозжить себе голову и забыться, чем перестать чувствовать это - проклятое слово, которое невозможно произнести вслух. Оставалось только прикусить губу и молча давиться собой. Святая Империя, какой же он жалкий. Дни шли, в Академии ничего не менялось. Колин по-прежнему держал курс на сближение, время от времени вытаскивая Пана за компанию подышать воздухом, пока сам курил, бесконечно о чём-то болтая (от чего Пан всё чаще отказывался по причине отвратительной погоды), Артур и Ники держались отдельно, и враждебная язвительность последнего, кажется, всё больше шла на спад. Стеф за первой партой третьего ряда порой казался Пану призраком, телом молчаливо зависшим в этом мире, а разумом – в каком-то ином, откуда вытащить его едва ли представлялось возможным. Фигура Стефа угнетала их – всех, включая даже некоторых Мастеров и Наставников, кто вёл занятия у четвертой группы не столь часто, как Брант и Берген. Напряжение в классной комнате день ото дня лишь возрастало. Возвращаясь в эти дни в общежитие после занятий, Пан как-то раз поймал себя на том, что почти беззвучно напевает себе под нос одну песню, услышанную давным-давно, и лишь снова сжимал зубы, прогоняя видения тех дней. Всеединый сохрани, как же тоскливо без Марка. После того вечера, однако, еще на много дней вперед тоскливо стало не только без Марка, но и без музыки, о которой прежде мальчишка вспоминал так редко. Разумеется, не хвалебным Имперским гимнам, подобным стихам без мотива, но той музыки, которую несколько раз ему довелось услышать – и хватило этих раз на всю жизнь. Именно в такие тяжелые и мрачные вечера год-полтора назад они с Марком изредка вытаскивали друг друга в одно сомнительное заведение, исцеляющее от всех душевных недугов: в Среднем Секторе существовал так называемый подпольный бар (ни организаторы, ни посетители которого не знали значение последнего слова, но так уж было почему-то положено называть), где по вечерам порой можно было послушать старые записи, невесть кем и как сохраненные. Сперва «Пункт», после - «Станция», хотя это название и не прижилось, а как называлось это место сейчас, Пан даже не знал, да и как он туда теперь заявится? Хоть мальчишка и помнит в лицо всех их постоянных посетителей (равно как и они его, наверняка), не может же он появиться там в кадетской форме Высокого Сектора, распугав всех и вынуждая заведение тем самым к очередному переезду, которые и без того были весьма частыми в целях безопасности от внезапной облавы. Однако и в штатском была угроза – теперь уже для самого Пана, ибо быть остановленным без формы в Среднем Секторе было бы для него чревато не самыми приятными последствиями, а прикрываться секретными заданиями (да и попросту красиво врать, импровизируя) мальчик, к своему неоднократному сожалению, умел далеко не так виртуозно, как ему всегда хотелось. Да и вообще, в определенный момент Пан заметил, что страх стал чересчур уж частым его спутником, чего давно уже не было прежде… Почти пятнадцать лет жизни в Среднем Секторе, четыре из которых к тому же были проведены в общеобразовательной школе, дали ему достаточно представлений о том, что можно, что нельзя, а что нельзя, но можно, если очень уж хочется. Надо признать, в последнем он весьма неплохо преуспел, начиная с захлестывающих эмоций, выливающихся в драки со старшеклассниками на старой фабрике и заканчивая дружбой с соседом по парте, Марком, и их совместными походами в тот самый «Пункт», он же «Станция». Теперь же ситуация резко изменилась, и мальчишка почувствовал себя в совершенно подвешенном состоянии, не зная, как быть, и возможно ли обратиться к кому-то за подсказкой к решению этой дилеммы. Единственным, кто мог бы подойти на эту роль, Пан считал Алексиса (может, еще и Колина, но Колину надо порядком подрасти, чтоб дослужиться до того доверия, коим обладал тот же Марк Моро), но чувства разом интереса и резкой антипатии к Мастеру слишком туго и странно переплетались в душе Пана. Да и вообще, не пойдет же он к нему спрашивать, какие из предписаний Устава в Высоком Секторе можно с оглядкой нарушить, а какие лучше не стоит – и так постепенно становится понятно. Если в Среднем Секторе, чтобы нарушать Устав и прочие правила, даже негласные, нужно быть безоглядным и дерзким храбрецом, которому наплевать на всё, то в Высоком… Так значит, никакое отчаянное и безрассудное бесстрашие тут не помогут, пока у тебя нет хоть капли власти? Пану было тошно от этой мысли. Если даже до свободы или, как сказал тогда Брант «хоть шанса на свободу» нужно дослужиться, идя по пути Устава и покорности Системе, тогда какая это, к диким, свобода? Пан вдруг почувствовал себя ужасающе одиноким и несчастным как никогда в жизни, настолько, что самому сделалось противно. Жил себе не тужил четырнадцать лет, плавал с Марком и Туром как рыба в воде в своем паршивом пятом квартале, чесал языком о чем не надо, шлялся фиг знает где до самых «красных огней», работал понемножку и бед не знал. Тогда у него было два (ладно, полтора, Тур все-таки козёл оказался тот еще) друга, с которыми можно было всё, что было нельзя… А сейчас? А сейчас у него нет и треклятого Алексиса Бранта, с которым нельзя даже то немногое, что можно. Хорошенький обмен, ничего не скажешь. Есть только Антон Штоф на соседней кровати да «власть в перспективе». Власть, как же. Дурка у него в перспективе – дурка и ликвидация.