‘cos without your love my life Is nothing but this carnival of rust* [*Англ. «…потому что без твоей любви моя жизнь – лишь карнавал тлена» (пер. автора) Из песни группы Poets of the Fall – “Carnival of Rust”]
Своё восемнадцатилетие Ия встретила с надеждой в сердце, потому что сегодня они с Ладой должны были, наконец, увидеться. Не желая открывать глаз, пока не прозвонит будильник, до которого оставалось еще почти четверть часа, она лежала в постели, укрывшись одеялом до самого лба, и тихо улыбалась. Со дня их последнего телефонного разговора прошло уже больше недели, и это были, кажется, самые невыносимые дни в жизни Ии. Октябрь заливал дождями, работа засыпала домашними заданиями и отчетами, ВПЖ перевернула вверх дном всю квартиру, отец подцепил какую-то мерзкую простуду и четыре дня безвылазно хандрил дома – а Лада всё молчала. Встретиться с Роной на следующий же после их разговора день не удалось – как не удалось и после, и еще через один: то у одной, то у другой, то у третьей девушки вечно находились какие-то дела, не позволявшие вырваться на общее собрание «Зеленого Листа», а звонить друг другу снова так скоро и Ия, и, по всей видимости, Лада, уже побаивались. Настроение металось как пожелтевший лист на осеннем ветру, взмывая до самых свободных высот над вершинами облезлых деревьев и падая в полные октябрьской грязи лужи по краю дороги. Если говорить кратко - всё было не так. Этого невозможно ни объяснить, ни передать какими бы то ни было словами – просто всё было не так, всё валилось из рук, вгоняя тем самым в отчаяние столь глубокое, что хотелось просто сесть и расплакаться. Словно внутри что-то трепетало, готовое вот-вот оборваться из-за одного неловкого касания, и почему-то было совершенно ясно, что тогда вообще весь мир рухнет как карточный домик, схлопнется – и назад уже будет не собрать, не сложить, не склеить… Всё было не так. Особенно она сама – не так, не там, не с теми… Чувство было, словно все тело ломит – с каждым часом без нее всё сильнее и сильнее, и от этого ощущения избавиться было невозможно ровным счетом никак, оно высасывало все силы, опустошало и изматывало – на пару с холодной осенью. И казалось, что можно отдать полжизни за короткий звонок, за минуту разговора, за одно прикосновение… Да что там, хоть всю жизнь. За то, чтобы хоть на минуту забыть о том, что невозможно, неисполнимо, недостижимо. Чтобы хоть на мгновение избавиться от этого отчаянного желания плакать, казалось бы, без каких бы то ни было на то оснований. Ия любила ее жадно, тоскливо, не представляя уже своей жизни без нее. Она любила ее, потому что по-хорошему завидовала ей, хотела так во многом походить на нее, и завидовала оттого, как сильно любила. Порой девушке казалось, что она лишь спит, а все происходящее снится ей в одном каком-то мучительно сладком и долгом сне, и от мысли, что однажды она проснется, вернется в свой прошлый мир, девушке становилось не по себе. Она словно бы уже не разделяла себя и Ладу, не могла представить своей жизни без нее - как не могла и вспомнить, какой была сама прежде их встречи, как не могла поверить, что какая-то жизнь и впрямь существовала тогда... Дни, когда ее не было рядом, проплывали мимо в дымке лунатизма, в мутном сумраке существования; часы и минуты, что они проводили вместе, растягивались счастливой бесконечностью, в которой не существовало ничего, кроме этой любви, дружбы, нежности, кроме их единства, кроме неразделимого существования их двоих, становившихся одним целым, кроме этой истины, исключительно верной и ценной... Больше ей ничего не было нужно – это взаимопонимание стирало границы и с лихвой заполняло собой всю ту пустоту, что была негласно предписана каждому Среднему Уставом. Без нее не было ничего: не было надежды, смысла, не было жизни, не было будущего, не было даже самой себя. Без нее не было ничего. Жить от встречи до встречи было так мучительно, но и почти что сладко, жить, переполняясь тоской по тому, от чего на самом деле в жизни девушек есть лишь странная иллюзия, переполняясь предвкушением и счастьем проведенных вместе мгновений, сказанных и не сказанных слов, переполняясь почти что гордостью за собственные силу и стойкость, собственное мужество, какая бы мука за ним ни стояла, переполняясь глупой, ложной надеждой, что однажды всё будет хорошо… Сегодня же утро обещало изменения, от которых в животе словно сладкой тревогой скручивался какой-то странный узел, с которым Ия никак не могла совладать, но сейчас у нее было еще пятнадцать минут, которые она могла целиком и полностью забрать себе, чтобы прочувствовать каждый миг этого странного предвкушения – нервного, волнительного, болезненного и счастливого одновременно. В прошлую субботу в молельном доме Ладу удалось увидеть только самым краешком глаза, она была с семьей и, кажется, Ию не увидела вовсе, отчего странная обида кольнула ту где-то внутри. Сегодня же они непременно увидятся (не просто увидят друг друга, но поговорят и, быть может, даже соприкоснутся хоть на мгновение пальцами в выходящей из молельного дома толпе) и потом, с Роной, тоже проведут вместе драгоценные минуты или даже часы… Были, однако, и другие мысли в голове девушки, что странно примешивались к мыслям о Ладе - двадцать первого октября Ия каждый год отчего-то неизменно думала о матери. Думала о том, что же на самом деле произошло в этот день теперь вот уже восемнадцать лет назад, и по-прежнему не знала ответа, теряясь в догадках и домыслах. Думала о том, каково это было бы – поговорить с ней сейчас хотя бы раз? Смогла бы ли она рассказать хоть о чем-то, хотя бы самую малость того, что происходит в её жизни сейчас? Да и что ответила бы мама? Хотя, если трезво оглядеться вокруг, на ту же Ладу или на родителей своих первоклассников – разве у кого есть такие матери, с которыми можно вот так поговорить?.. Смешно же тешить себя надеждой, что она могла бы быть не такой, как отец, не такой, как прочие Средние кроме Лады, что она смогла бы понять всю эйфорию и весь мрак отчаяния её чувств. Смешно… Говорят, у Низких день рождения – праздник, который всегда ждут и отмечают как что-то из ряда вон выходящее, словно ты всему миру сделал огромное одолжение, что явился на свет. Хотя у Низких вроде и само рождение на свет происходит иначе, в крови и муках, от которых порой даже умирают, так что, наверное, какая-то логика во всем этом тоже есть. В цивилизованной же части Империи на день рождения обычно не принято никаких пышных празднований, отвлекающих холодный рассудок, хотя пару приятных слов от родни дождаться можно. Если, конечно, отец не забудет о дате, как это случалось в их жизни уже не один раз. На встрече с девушками, правда, выяснилось, что с Ладой они о датах рождения не говорили, и сама она тоже не знает о сегодняшнем дне: Рона, все в том же ярком переднике поверх школьного платья, слишком броском в осенней серости, привела их в маленькую комнатушку где-то на задворках средней школы номер три и попросила заполнить кое-какие анкеты. Скользя тонкими пальцами по сенсору экрана, Лада, кажется, отчего-то ужасно смутилась, случайно узнав из них, что сегодня Ие исполняется восемнадцать, и тут же рассыпалась в тысячи извинений настолько бурно, что её пришлось даже украдкой пнуть под столом носком ботинка, сверкнув глазами в сторону Роны. Рона, однако же, всю встречу смотрела на девушек с нескрываемым интересом, словно на давних подруг, которых уже очень давно не видела, а теперь, наконец, снова случайно встретила и никак не может свыкнуться с происшедшими в них изменениями. Ия даже сама начала сомневаться, а не были ли они действительно уже знакомы где-нибудь в прошлой жизни, что, впрочем, тут же признала совершенно невозможным, ведь Роне совсем недавно, в начале сентября, минуло четырнадцать лет, а, значит, ни школа, ни работа никак не могли бы свести их вместе, ведь всего, казалось бы, четыре года были огромной социальной пропастью даже для жителей одного и того же квартала. В школе в субботу было тихо и безлюдно, да и непривычно – как Ие, работавшей в другом здании, пусть планировка у всех них абсолютно одинакова, так и Ладе, не бывавшей в школьных стенах уже больше двух лет, с тех пор, как сама закончила обучение. Маленькая комнатушка, куда пригласила их Рона, была чистой и аккуратно убранной, несмотря на высокий шкаф, стоящий поперек и делящий и без того тесное помещение на два еще меньших, и концов каких-то досок и обрезков пластика, выглядывающих из-за него словно с любопытством. - Это у нас подсобка, Вы не подумайте… - засмущалась девчушка, - в Парке будет, наконец, где развернуться нормально… Про Парк Славы и про великое будущее «Зеленого Листа», спасающего весь мир, она говорила еще очень много – да что уж там, за все почти полтора часа их встречи Рона говорила, не замолкая почти ни на минуту, кроме тех нескольких вопросов, что задали ей девушки, и темно-серые глаза её светились изнутри так ясно и тепло, что Ия невольно поёжилась, сдерживая весь день рвущуюся наружу улыбку, и это было лучшим из всех возможных подарков. Сидя на какой-то потертой подушке за низким столиком, она невзначай касалась своим предплечьем тёплой руки Лады и, глядя в эти лучистые серые звездочки напротив, почти физически ощущала, как тепло разливается изнутри по всему её телу. Не это ли звалось когда-то странным, запрещенным нынче словом «друзья»? Всё-таки не одни они живые в этом мире. ***Клянусь я первым днём творенья, Клянусь его последним днём, Клянусь позором преступленья И вечной правды торжеством. Я опущусь на дно морское, Я полечу за облака, Я дам тебе всё, всё земное - Люби меня!..* [* Из песни группы Unreal - «Демон» (на стихи М.Ю. Лермонтова)]
Если прежде, в начале лета, Алексиса вели твердое упрямство, холодность и непрошибаемое ожидание подчинения, то теперь… Усталость словно стала всем его существом, словно подчинялись теперь не ему, но он сам – непонятно только, чему именно. Подчинялся, едва поднимая голову под какой-то незримой тяжестью, и шел, едва переставляя ноги, задыхаясь на каждом шагу. Быть может, внешне того и мало кто заметил бы, и мало кто обратил бы внимание, однако внутренне это ощущалось даже слишком явно, слишком сильно. Словно твердость, уверенность и холодная сдержанность, бывшие всегда его истинным лицом, теперь отделились от его существа и наложились силиконовой маской, не дававшей дышать. Мастер не хотел, что бы Пан видел этого, узнал о странной перемене, происходящей в нем, не хотел, что бы Пан вообще догадался, что что-то в нем, Алексисе Бранте, идет не так. Не по-другому и не по-новому, но именно не так, неправильно, как быть решительно не должно. И в те часы, когда пьянящая эйфория любви покидала его, Алексис ощущал себя опустошенным, выжатым до последней капли, словно зажёванная соковыжималкой половинка горького грейпфрута. Только теперь он полностью понимал, почему Святая Империя стоит так строго на позиции контроля эмоций, - только понимал он это теперь не мозгом, но сердцем, когда было уже слишком поздно, и оттого снова всё летело под откос. Любовь делала его слабым – по крайней мере, так считал сам Алексис. Эта нелепая, случайная, внезапная привязанность к мальчишке из Среднего Сектора, томившая молодого Мастера, разом сводила на нет всю предыдущую жизнь, все убеждения и устои – и личные, и общественные. Эта привязанность заставляла его колебаться, сомневаться в себе и своих поступках, подозревать свое ближайшее окружение, едва не выдавать собственное напряжение перед глазами своих кадетов. Постоянные мысли о другом человеке и постоянное желание быть с ним сбивали Алексиса с толку, постоянное напряжение из-за возможного преступления закона – не за себя, за другого, - высасывали все его моральные силы, не оставляя ровным счетом ничего, что могло бы лечь в основу новой почвы под его ногами. Оставаться холодным и собранным на глазах у всех прочих людей он умел без труда, будь то кадеты, Виктор или матушка, так потрясающе не вовремя отчего-то в очередной раз загоревшаяся идеей найти младшему сыну подходящую невесту, но, стоило Алексису остаться одному наедине с самим собой, как всё летело из рук, и пелена темного отчаяния застилала глаза. Эмоции переполняли его. Эмоции, чувства, ожидания и мечты захлестывали молодого человека с головой, окрыляли, зажигая синие глаза ни с чем не сравнимым блеском… Желания, которым не дано было сбыться, стремления, не находящие выхода – они сжигали изнутри огнем, оставляя лишь черные угли. Теперь, думая о том самом проклятом «потом», Алексис снова и снова спрашивал себя, что именно тревожит его так сильно, что не дает покоя, опустошая? Один из возможных ответов оказался странным и неожиданным: он жаждал дать мальчишке всё. Как Высокий – всё, чего у Среднего никогда не было. Как… кто-то другой – всё, что имел – и снаружи, и внутри себя, - всё, чем мог и не мог обладать. Он был готов бросить всю проклятую Империю к его ногам, даже если то едва ли было бы ему по силам, – но Пану она не была нужна. Да и вообще пересекалось ли это его, Алексиса Бранта, «всё» хотя бы с чем-то, чего хотел сам Пан? Он делал всё, что мог. Он делал больше, чем мог, изо всех сил пытаясь смотреть на всё происходящее глазами не Высокого, не Мастера, но кого-то другого, кто был бы Пану ближе и понятнее, и раз за разом терпел поражение - сила ярлыка, гирей висевшего на его шее, оказывалась слишком большой. Он не заметил, как сам оказался у ног мальчишки, которого не сумел усмирить как усмирял многих до него. Он знал, что конец близок, и не сожалел ни о чем, что успел сделать для него. Перед самим собой он признавал своё полное поражение – и заключалось оно в первую очередь в том, что он признавал поражение и перед этим проклятым мальчишкой, навсегда перевернувшим его жизнь. Разочарование заглушало даже усталость. Разочарование во всей своей жизни, на глазах теряющей прежний смысл, разочарование в прошлых идеалах, разочарование в себе самом, оказавшемся внезапно бессильным и беспомощным словно младенец. Мысли разбегались, не помещаясь все одновременно в его черноволосой голове. Работа. Академия и кадеты. Устав и Империя. Нормы поведения. Мать с её дурными идеями. Пан и будущее, их будущее. Смешно было бы рассчитывать, что сигареты – хоть вторая, хоть пятая, хоть десятая – помогут на несчастные несколько минут избавить перерыв между занятиями от этих мыслей. На крыше сегодня было удивительно людно – хотя все люди и рассредоточились достаточно равномерно по всей её площади. Две группы старшекурсников в стороне метеорологического оборудования, трое наставников поодаль, несколько младшекурсников меж ними всеми. Находиться среди людей, особенно незнакомых, сейчас было отчего-то неизменно приятно – наверное, потому что помогало забыть о собственной «ненормальности» и хотя бы ненадолго почувствовать себя причастным к ним. - Мастер Брант! – Молодой человек обернулся на знакомый голос и в очередной раз удивился, как Пан, столь часто теперь ошивающийся на крыше Академии, еще не начал курить как все те прочие, кто использовал данное место исключительно с этой целью. Хоть повод был бы… - Алексис... - начал Пан тихо и чуть неуверенно, подойдя к тому совсем близко, - слушай, у тебя... На День Славы Империи есть... планы? Алексис посмотрел на мальчишку мягко и, кажется, так и не сумел скрыть в этом взгляде сожаления. - Присутствовать, Пан, - качнул он головой, понимая, к чему тот клонит, - как Мастер я обязан присутствовать на главных мероприятиях. - А... - коротко кивнул Средний в крайне безуспешной попытке скрыть свое разочарование. Он посмотрел куда-то вдаль, очевидно, обдумывая сказанное и пытаясь смириться с этим чувством, и сильнее закутался в чересчур тонкий осенний плащ – такой же черный, как и вся прочая кадетская форма. Ветер сегодня и правда был пронизывающим. День Славы Империи... Нет, здесь Алексис был совершенно беспомощен - он не имел права ни отказаться, ни увильнуть от того, что ему предписано Уставом. - А после?.. Ну... - мальчишка снова смущенно замялся. - Там же два выходных получается, да? - Два. - Кивнул Алексис утвердительно и сумел-таки сдержать рвущийся наружу тяжелый вздох. Святая Империя, Пан, как же ты не понимаешь, что он всё еще не в праве безнаказанно наплевать на свой долг перед Империей… - я не думаю, что выйдет, Пан, очень много дел. Правда. Есть вещи, на которые я никак не в состоянии забить, - мальчишка, конечно, не то дулся, не то злился, - мне очень жаль. Давай позже что-то придумаем? - Алексис изо всех сил старался не дать усталости прорваться сквозь его голос, но не был уверен, что это хорошо ему удалось. - Тебе бы и самому, на деле, не помешало присутствовать, слышишь? Ты все же по-прежнему кадет. Здесь или в Среднем, но быть надо. - Да пошли бы они... - прошептал Пан, явно намереваясь покинуть место их встречи с очередной драмой. Атмосфера в Академии что ли такая? - Пааан, - окликнул его Алексис, когда тот уже навострил лыжи в сторону лестницы, - а ну стой, - Святая Империя, как же сложно ограничиваться словами, когда так много всего хочется сделать! Тот, однако ж, и правда остановился, так и не поворачиваясь к Мастеру лицом. Ладно, и то неплохо, хоть не придется кричать ему вслед через всю крышу о том, о чем кричать в присутствии других ой как не стоит, - Пан, если ты собираешься не пойти на парад второго числа, сделай хотя бы так, что бы Штоф подумал, что ты был там, слышишь? И тогда можешь дуться на меня, сколько душе угодно будет. Пока я не исправлюсь. Пан, кажется, сдавленно фыркнул на это последнее замечание и вышел, как всегда не попрощавшись. «Дурак, поступи хоть раз так, как надо! Сам, пожалуйста... Я не могу управлять тобой и не могу вести тебя. И как Мастер, и как человек я терплю полный крах, когда пытаюсь достучаться до тебя, расшибаюсь в лепешку, и ничего не могу с этим сделать. Не могу даже сказать какие-то самые простые и очевидные вещи так, чтобы ты их услышал! Услышал именно их, а не то, что домыслит твой кривой мозг в вечном стремлении на меня рассердиться. Почему ты никогда не веришь мне, упрямый мальчишка, а обязательно должен сам расшибить лоб о свои ошибки, вместо того, чтобы один раз прислушаться к моему совету? Плевать на Устав, плевать на субординацию, плевать уже на всё, даже на треклятую власть, будь она неладна, но почему ты никогда не желаешь меня понять, не желаешь уступить даже в самой малости, не желаешь допустить даже мысли, что мне нужно от тебя вовсе не подчинение?.. Что я должен сделать, чтобы ты понял, наконец, что твое подростковое самодурство не выводит меня из себя и тем более не «ставит место», что еще я должен сказать тебе, чтобы мы оба могли стать людьми хотя бы в глазах друг друга?..» Святая Империя, как же далеко он зашел. Тупик. Выхода нет.