Непокорëнные

Все выходные дни, с которых начался новый год, Карл пребывал в каком-то удивительно благостном настроении – не то отдых так на него подействовал, не то все самые острые вопросы между ним с Ладой как-то сами собою оказались исчерпаны и закрыты. Но даже когда Лада вернулась слишком поздно со своего последнего «собрания» «Зеленого Листа» - а случилось это из-за того, что, выходя на своей остановке из вагона, девушка умудрилась как-то страшно неудачно поскользнуться и пребольно потянуть лодыжку, еле доковыляв до дома к комендантскому часу, молодой человек только покачал головой, скорее соболезнуя, чем укоризненно, и отправился на кухню заваривать чай. Чай, кстати, Карл добыл у кого-то из своих сотрудников, ездивших неделю назад по делам в шестнадцатый квартал, какой-то чудной и мудрёный, очень бледный, однако нежно и сладко пахнущий цветами, отчего Лада, едва удержав себя в руках, впала в тихий восторг. В родном одиннадцатом она такого отродясь не видела и не пила. Первые дни января Лада провела в отупляюще благодушном безделье. Ходить она почти не могла – только хромать по квартире, от комнаты до кухни да санузла, и больная нога стала неожиданно уважительной причиной отдохнуть от бешеной кутерьмы последних дней декабря, которые, как сама она осознала с запоздалым удивлением, немало её вымотали – скорее морально, чем физически. Нина с Веей единодушно согласились позволить девушке задержаться дома еще на пару дней, продлевая её выходные аж до пяти суток. Почти как зимние каникулы в былые школьные годы – те так вообще неделю длятся. Удивительно, но, несмотря ни на что, Ладе было хорошо. Неинтересные старые сериалы по телевизору, постельный режим и окончание холодной войны с мужем, дурацкие разговоры ни о чем – всё стало, наконец, как-то само собой просто, и не хотелось думать ни о каких «но», о которых можно было бы друг другу напомнить. Хотя есть ли смысл бередить всё то дурное, что только-только утихло и успокоилось? А, кроме того, разумеется, воспоминания о светлых вечерах с Ией грели её изнутри теплым огоньком любви и благодарности. Воспоминания о странных разговорах, которые они вели тогда, о тайнике под потолком – всё это отзывалось в сердце девушки тихой радостью, и никакие мысли о том, что самое страшное теперь только начинается, не могли её пересилить. Потому что забыть всё это будет невозможно – никогда. И одно только это может сделать её счастливой так надолго… В один из этих ленивых дней, когда Карл уже вышел в смену на завод, к Ладе ненадолго заглянула после работы мать – Ина, оказывается, впервые вернулась в тот день из садика домой одна и, позвонив маме, заявила, что бы та не волновалась за нее, а ехала лучше навестить сестру, «у которой болит ножка». Святая Империя, ну как, ну зачем, ну разве можно скрывать это безумное тепло, улыбкой озаряющее лицо от таких чудесных новостей?.. Сидя напротив матери за столиком на тесной кухне, Лада вдруг подумала о том, как же невыносимо мало на самом деле в своей жизни говорила с ней, по-человечески говорила, а не болтала о каких-то глупостях, как же плохо она знает эту женщину и как никогда, оказывается, даже не задумывалась об этом, не то что не пыталась этого изменить… - Скажи, мам… - чуть неуверенно начала девушка, когда короткий дежурный разговор о том, как обстоят дела на работе, был закончен. – В твоей жизни есть что-то, что ты хотела бы изменить, или тебя всё в целом устраивает? - Конечно, я хотела бы, чтоб Лора была жива. - Коротко и чуть напряжённо отозвалась Дара Карн, глядя куда-то в сторону, будто разглядывая бледные обои. Лада, кажется, чуть замялась. Вот дура, могла бы и сама догадаться… - Ну… нет, из того, что ты сама реально могла бы изменить… - Я могла бы держать её за руку, когда мы выходили на улицу. – Девушка увидела в глазах матери отчуждение и давно позабытую горечь и очень ясно вдруг поняла, как далеко они с Ией на самом деле зашли, сами того не заметив, и поняла, что уже не сможет задать этот вопрос снова. Когда нога девушки, спустя дня три, перестала ныть, Лада с Карлом в очередной раз съездили на консультацию в Центр Зачатия. Умолчать о декабрьском предложении доктора Элизы Ольсен Ладе удалось без особых трудностей, однако теперь, каждый раз, когда они оказывались в кабинете врача вместе с мужем (хвала Всеединому, случалось такое весьма нечасто, лишь пару раз), ей становилось ужасно не по себе, и мысленно девушка произносила все молитвы, какие только могла вспомнить, лишь бы Элиза не обмолвилась о препарате снова – при Карле. Меж тем доктор Ольсен, когда процедура забора половых клеток молодых людей была завершена, записала пару на какие-то курсы для будущих родителей (чему Лада, признаться, особенно рада не была, ведь где взять время на всё то, что нужно, и то, чего требует сердце?), впарила уйму образовательных брошюр, однако доступ в саму лабораторию, где начиналось развитие нового человека, всё еще не открыла – слишком строгое требовалось сейчас соблюдение режима тому, что станет однажды Йонасом Шински, объяснила она, освобождая обоих супругов от посещения Центра аж на целый месяц, до начала февраля. Не то это было осознание четкой границы, которую девушка поставила еще летом между «собой-внешней» и «собой-внутренней», не то какие-то иные изменения, произошедшие внутри нее, однако Лада все эти дни не чувствовала ни негатива, ни бессилия страха, ни былого неприятия происходящего. Январь словно принес ей удивительное умиротворение и светлую меланхолию, внутреннее тепло осознания, что, что бы ни происходило с ней в действительности, она не одна – и никогда уже не будет одна, даже если Ии нет рядом день за днём, даже если судьбе суждено рано или поздно разлучить их, - потому что слишком много вобрала она в себя за прошедшие полгода, впитала со словами и взглядами, объятьями и поцелуями, впитала с каждым прикосновением и каждым сообщением, написанным между строк в будничном «привет как дела». А еще, взглянув однажды утром в зеркало в ванной, Лада вдруг словно не узнала собственного отражения, почувствовала себя ужасно взрослой – работа, муж, ребенок… Как бы Карл не пытался скрыть этого, даже теперь, помогая ему с поклейкой обоев в большой комнате (удивительное всё-таки дело: как нужна помощь в ремонте, так будь добра, помоги, а как иметь собственное мнение и собственные планы и дела, так «ты же девушка!»), Лада прекрасно слышала в каждой его фразе, сказанной простым, будничным тоном, какое-то невозможно восторженное: «Вот когда Йонас подрастет, мы с ним…» И скрыть внезапную улыбку от этих слов ей отчего-то было очень непросто. Ей-то с чего от этой мысли становится тепло, она ведь никогда этого не то что не хотела – боялась как огня, считала домашний быт хуже самой страшной тюрьмы… Лада чувствовала внутри себя странные перемены, которые прежде неизменно страшили её – теперь же они вдруг переполнили её странным, неведомым доселе умиротворением, хотя страх осознать однажды, что всё это – лишь очередная ловушка Системы, и шевелился едва уловимо где-то на задворках её сознания. Как-то слишком уж внезапно она стала взрослой. Весной ведь только была девчонка девчонкой, а тут вдруг всё это… Хотя с весны-то минул уже почти год, если посчитать, и до следующей лишь два месяца осталось. Только бы не обернулось это внезапное спокойствие топкой трясиной – но разве не в ее руках всё изменить? Разве не к этому она идет так упорно и отчаянно уже который месяц? Привыкшая никому – и себе самой в том числе – никогда не верить, Лада словно искала невольно какой-то подвох в том, что чувствовала, неизбежно ждала западни и разочарования, где-то в глубине души надеясь при этом оказаться неправой, ведь слишком хорошо было сейчас ей на душе – и это пугало. Нет, пугало бы, если бы девушка позволила себе копнуть чуточку глубже, снова поднять на поверхность похороненные страхи. Она курила в окно свои тонкие сигареты с золотистой каёмочкой и вспоминала отчего-то тот вечер осенью, когда, стоя там же, где стояла сейчас, на этой же кухне, говорила по телефону с Ией, предлагавшей ей вступить в «Зеленый Лист», когда обе они еще и представить не могли, на какую самоубийственную дерзость пойдут, спустя считанные дни и недели… Почему сейчас ей больше не страшно? Удивляла девушку отчего-то еще и мысль о том, как человек, что с ним ни делай, рано или поздно (а на деле – куда раньше, чем сам того ожидает) привыкает ко всем тем внешним обстоятельствам и условиям, в которых оказывается вынужден по тем или иным причинами жить. Скажи Ладе еще совсем недавно, год или два назад, что она совершенно спокойно съедет от родителей и сестры жить к какому-то полузнакомому человеку, и она ни за что не приняла бы этот факт спокойно, просто не поверила бы, что согласится. И, скажи ей сейчас кто, что однажды она станет жить в Высоком Секторе, или в Низком, или вообще с Ией вне Империи – она не поверит точно так же… Да и вообще лишь этой весной все те мысли и, тем более, чувства, которыми теперь она так спокойно и упоённо живет, показались бы ей верхом абсурда и безумия… Сейчас же всё это видится не таким-то уж и страшным – куда там, единственно возможным. Быть может, и с другими так? Быть может, напрасно все так боятся перемен, боятся, что придется меняться им самим? Да и что в этом плохого? Почему вообще люди так жадно цепляются за это кажущееся постоянство жизни, стремятся связать себя по рукам и ногам стабильностью, если рано или поздно всё равно неотвратимо привыкнут к новым условиям, к любым изменениям, произойди они в их жизни? А они ведь непременно рано или поздно происходят… И впервые в жизни Лада почувствовала себя абсолютно свободной – от мнимых ценностей, которые никогда не были её, от всего прочего, что никогда ей не принадлежало. Не бунтующее подростковое неприятие, но спокойную и светлую свободу – внутри себя, в своих мыслях, в своем отказе от всего мелкого и незначительного, что было в окружающем её мире. Быть может, в этом и есть какая-то не поддающаяся описанию великая ценность – что всё, абсолютно всё, что ты считаешь своим, будь то вещи, работа, места или даже люди, тебе однажды придется отпустить?.. Лада вдруг ощутила себя лишь странником и гостем в этой жизни, и, несмотря на подступивший к горлу душный комок слёз, почувствовала, как переполняется теплом и лёгкостью. И будни, и работа, и усталость, и споры с Карлом, и вся Империя оказались внезапно ровным счётом ничего не значащими внутри неё. Осталась только переполняющая любовь. ***

Once upon a time I was falling in love But now I'm only falling apart There's nothing I can do A total eclipse of the heart* [*Англ. «Когда-то я влюблялась, а теперь только разваливаюсь на части (или «теряю голову», игра слов) Я ничего не могу сделать, это полное затмение сердца» Из песни Bonnie Tyler – “Total eclipse of the heart”]

Ничего так не хотелось после той ночи, как провалиться сквозь землю – Пан вообще слабо представлял, как дальше жить и смотреть в глаза этому человеку после всего, что было сказано и сделано. Хотя, нет, если честно, спать всё равно хотелось сильнее. Зайдя минут на пятнадцать в общежитие (хвала Империи, Антона там не оказалось) и едва не проспав свою остановку монорельса, к полудню Пан был уже в родительской квартире, где, упав на диван, уснул до самого вечера. Дабы не портить эйфории безумия и переполняющего счастья на сердце, думать не хотелось вообще ни о чем. Зацикливаться на том, что в пятом квартале всё как всегда по-прежнему, тоже, в общем-то, не было никаких сил. Свалив в первый день наступившего года из дома с утра пораньше, Пан знакомыми улицами отправился прямиком на остатки фабрики, хотя настроения рассказывать что-либо Марку у него не было и в помине. Да и что тут расскажешь? Рюкзак по старой привычке болтался где-то в районе поясницы - спасибо, здесь хотя бы не найдется кого-то (в лице, как правило, Антона Штофа), кто непременно сочтет своим долгом сделать замечание о неподобающем внешнем виде. - Ну что, как тут? – Признаться честно, мальчишка и сам не знал, было ли ему интересно узнать ответ на свой вопрос, или задан он был просто потому что надо же было как-то начать разговор, и ощущение это ему ужасно не понравилось. - Да паршиво, - тихо и просто отозвался Марк, глядя себе под ноги. Они сидели на своем любимом месте, на втором этаже правого крыла, у которого полностью отсутствовала стена фасада, и оба словно бы не знали, с чего начать, - вторводу уже чуть ли не два раза в неделю пускают, в школе все как одурели, родители пилят… Летом им не нравилось, что я толком не учусь, а пытаюсь работать, теперь – что не работаю, а на шее сижу… Цены растут, зарплата – нет, всё как всегда. – Пожал плечами, потом внезапно оживился. - Зато тут Эллу замуж выдали, прикинь? - Всеединый сохрани, - выдохнул Пан, вспоминая главную ябеду своего предыдущего класса, - она даже родителями что ли так надоела? И кто новый обладатель такого счастья? - Не знаю, не из наших, - пожал плечами Марк, - но мне его уже жалко. Ей же в МДН прямая дорога. – Потом, после пары минут слишком уж очевидно напряженного молчания, наконец, произнес. - Ну рассказывай. Что, тебя уже послали? – Пан лишь мотнул головой и снова уткнулся острым подбородком в колени. - Нет. - Тогда в чем проблема? - В том, что я люблю этого человека. - Ммм, - многозначительно отозвался Марк, - а он об этом не знает? - Знает. И даже ответил. - Тогда в чем проблема-то?.. - В том, что так нельзя, - сухо и почти зло бросил Пан, поднимая лицо, - разве сам не понимаешь? В том, что мы никогда не сможем… - Провалиться Всеединому, как же сложно сказать это вслух. – Не имеем права. Святая Империя, я такой трус. Трус и дурак. И дальше становится только хуже. Всё хуже и хуже, а я уже так устал, - прошептал он, - устал чувствовать себя неправильным, ненормальным… Что я делаю не так? Ну? Почему я не имею права на то, что чувствую, и то, что происходит? Почему кто-то всю жизнь живет и не парится, а я как не пойми что… – На какое-то мгновенье Марку показалось, что глаза друга блеснули подступившими слезами, и от этого видения стало ой как не по себе, потому что этого он не видел прежде никогда, в какие бы передряги они ни попадали. – Потому что так решила Империя? Потому что я Средний? Потому что я… Да чтоб им всем пусто было. - Нет такого человека, который не имел бы права быть счастливым, Пан! - Неожиданно горячо перебил его Марк, заглядывая другу в лицо. - Мы прожили столько лет в пятом квартале - пятом, чтоб его, квартале - мы столько всего передумали и научились делать, чтоб не свихнуться совсем от скуки, а теперь ты вот так просто заявляешься и говоришь мне, что не имеешь права? Да ты вообще себя слышал? Ненавижу ваш грёбаный Высокий Сектор, ненавижу все, чему вас там учат, но не смей даже думать, что ты не имеешь права на счастье, кем бы ты себя не считал! Смотреть противно, Пан, – в голосе его, заметно, однако, смягчившемся, не было и тени укоризны, написанной на лице, только тревога и беспокойство, - с каких это пор ты такой унылый и безнадежный? Наверняка же есть какие-то лазейки… Не может не быть. - Угу, - слабо отозвался Пан. Марк только вздохнул. - Да уж, приключения ты всегда умел находить… - И не говори, - отозвался Пан с щедрой долей сарказма. - А я, между прочим, предупреждал, что первый тебе по шее дам, когда ты ко мне придешь сопли мотать. Я только одного не понимаю – почему ты это всё говоришь мне, а не ей? Потому что честь и гордость? Мне кажется, вам двоим было бы полезнее поговорить о том, кто на что имеет право… - Не осталось там уже никаких ни чести, ни гордости. – Сказал, как выплюнул. «Ей». Проклятье, Марк, ну вот как тебе сказать, что все еще хуже? Что хуже просто уже некуда… - Дай сигарету. - Чегоо? – Вытаращился на него Марк. - И ты туда же? Что слышал. – Устало выдохнул Пан. - Пожалуйста. Марк молча вскинул брови и протянул другу помятую пачку с зажигалкой. Горло ободрало чем-то едким и жгучим, а ноги и пальцы рук моментально сделались ватными. С трудом сдерживаясь, мальчишка сдавленно кашлянул. - Ну хорош уже на меня так смотреть, всё со мной нормально… - Угу. Я вижу. Если бы ты только знал, Пан, как мне всё это не нравится, - качнул головой Марк, - всё, что с тобой творится с тех пор, как ты там. Моя б воля… - Твоя бы воля - и что? – Взгляд Пана вдруг пронзил злостью. - Забрал бы меня оттуда? Сюда, в пятый? - Да дикие его знают… - Тяжело выдохнул парень. - Какое я имею право за тебя решать, что тебе лучше, да? Только ты себе не представляешь, как жутко видеть тебя каждый раз всё более изломанным и измученным. Я-то боялся, что ты будешь становиться всё более Высоким, а выходит… Лучше б уж Высоким, чем так. - «Так». - Невесело усмехнулся Пан. Неужто и правда единственное, что видит в нем теперь Марк, - это усталость и уныние? Неужто и правда это единственное, что он в силах и хоть сколько-то в праве показать изо всей этой невероятной бури, что бушует в нем последние полгода? Но спросил отчего-то совсем иное. - Как ты думаешь, есть ли что-то, ради чего человек готов будет отказаться от всего, что имеет? - Идея, - не раздумывая, отозвался Марк, - общее благо. Мир, конечно. - А личное? - Не понимаю разницы, - нахмурился он, - вернее, понимаю, но ответы от этого не изменятся... Или поясни тогда. - Да нет, - вяло отмахнулся Пан, - Не забивай голову... - С каких пор ты мне не веришь, Пан? Я не про это конкретно, я вообще про всё. – Устало выдохнул Марк, не глядя на друга, и тут же отвечая на свой вопрос. - С тех пор, как упёрся в Высокий. А я тебе ничем не могу помочь, потому что ты мне не говоришь чего-то самого важного. Не знаю, чего, - просто пожал он плечами, - но не говоришь. То ли нельзя, то ли не хочешь, то ли почему-то боишься меня. Хотя не такой уж ты и трус, как расписываешь тут. Ну вот что я должен сделать? Сказать тебе, что всё будет хорошо, хотя сам в этом сомневаюсь не меньше твоего? Сказать, чтоб ты забил и не парился? Но я же вижу, что тебе плохо. Или подтвердить тебе, что ты действительно редкостный кретин, а я умываю руки, потому что ничего не могу сделать? Выслушать я тебя выслушаю, но как я могу тебе помочь, если ты сам не хочешь, чтоб я тебе хоть как-то помог? Я не знаю, честно. – Марк ковырял носком ботинка щель в стене, пытаясь поддеть застрявший в ней осколок раскрошившегося кирпича. - Детский сад прям какой-то. Скажи хоть что-нибудь что ли… Ну вот и что тут скажешь, а? Пан не нашел слов, а Марк, так и не дождавшись от друга никакого ответа, продолжал: - Ты стал похожим на них, - сожаление отчетливо слышалось в голосе Марка, - тебе теперь ничего нельзя мне говорить, даже если я вижу, что ты этого хочешь. Что тебе это нужно. - «Похожим на них»? А какие они? – Поднял на друга взгляд кадет. - Что?.. - Они все такие же разные как и мы, Марк. А я стал изгоем, - хмуро отозвался Пан, туша недокуренную сигарету. Ну и дрянь, - хотя они зовут это «посредником». - «Посредником»… - повторил темноволосый парнишка с какой-то едва уловимой досадой. Весь этот разговор явно жутко не нравился ему, но он почему-то продолжал. - Когда ты говоришь «домой», Пан, что ты обычно имеешь в виду? Пятый или свою общагу там? - Когда как... - растерянно выдохнул Пан. Очевидно, конечно, куда клонит Марк, но сама эта мысль показалась мальчишке странной и неправильной. - Хотя чаще общагу, - вызов в его голосе, кажется, оказался слишком очевиден. Марк ничего не ответил, только едва заметно кивнул в ответ своим мыслям. - Ты мне скажи только одну вещь, - произнес он, глядя куда-то в сторону, – ты жалеешь? Ты бы хотел, чтобы ничего этого не было? Того, что вообще сейчас с тобой происходит, с тех пор, как ты там, о том, о чем ты мне не говоришь. - Нет, - ответил Пан, не раздумывая, - нет, не жалею. Ни минуты. - С этого и надо было начинать, - скривился Марк, - всё у тебя, значит, в порядке, как бы ты тут ни ныл. Если не жалеешь, значит, в порядке. Так что, может, расскажешь всё-таки, кто она? Что-то внутри вздрогнуло и сжалось. А может, и правда сказать, а? Забить на все и сказать? Марк вроде не такой уж клинический случай… Только сердце все равно колотится как ненормальное. - Слушай, Марк. Мне, наверное, правда, надо тебе кое-что сказать. – Расколоться Империи, как же стрёмно. – Пойдем, может, покрасим, я с мыслями соберусь… – Вопросом на вопрос отозвался мальчишка, поднимаясь на ноги и отряхивая одежду от налипшего мусора и пыли. Снегом в пятом квартале этой зимой явно даже и не пахло. Дальние закоулки фабрики, куда редко кто-то забредал, были сплошь размалёваны цветными не то узорами, не то надписями, не то просто полосами и потёками, в зависимости от степени бездарности творца. Краски, которыми проводилось время от время расцвечивание руин, хранились в подвале другого крыла и были, по сути своей, ничьими - или общественными, что означало примерно одно и то же. Просто каждый из тех, кто грешил "наскальной живописью", хоть раз, да приносил в этот негласный тайник один-другой баллончик. В школе такие художники всегда считались ребятами отчаянными на грани безрассудства, особенно те, кто «на слабо» рисовал не в самых глубинах, а достаточно близко к тем частям строений, которые выходили на более-менее людные улицы, потому что спалиться за таким занятием означало бы проблемы по-настоящему крупные, почти независимо от смысла слова или рисунка, который этот человек создавал. Пан рисовать пробовал только однажды, но, быстро придя к немало огорчившему его выводу, что таланта к художеству не имеет категорически, забил. - Если тебя это разговорит. - Без особого энтузиазма откликнулся Марк, пожав плечами. И правда, весь этот разговор не на шутку утомил и расстроил его. Однако слова парня потонули в низком мужском голосе, заставившем его тоже тотчас вытянуться по стойке «смирно». – Кто здесь? – Всё-таки сколько бы Мастера ни говорили, что Академия – не военное учреждение, а выдрессировали их всё равно на славу. Из-за отколотого зуба стены перед мальчишками появились внезапно двое комендантов и собака, на одного меньше, чем всегда, когда приходит ВПЖ… - Что здесь происходит? Краешком глаза мальчишка заметил, как побелело лицо Марка. Да уж, и правда, с каких это пор она шастают тут, на фабрике, где обычных-то людей отродясь не бывает, не то что комендантов… Защитная реакция, однако, сработала отнюдь не так, как ожидал от себя Пан. - Пан Вайнке, кадет Академии Службы Империи в Высоком Секторе, - неожиданно для самого себя отчеканил, ни на секунду не запнувшись, мальчишка. Уныние словно выбило из головы в один момент, - первый курс, четвертая группа. Занимаюсь внедренным наблюдением по индивидуальному заданию, полученному в ходе полевых сборов. Пожалуйста, паспорт, удостоверение кадета и разрешение на пересечение границы, - Пан протянул мужчинам электронные карточки документов, - проверьте. - И ваши, - обратился второй мужчина к Марку. - Да, конечно, - кивнув, тот зашарил по карманам куртки, потом протянул свои документы. - Одноклассники? - Вопросительно взглянул на Пана мужчина, изучая паспортные данные Марка. - Бывшие. Мужчина лишь кивнул. - Хорошо, - вернул по-прежнему бледному от напряжения Марку белую с синим уголком карточку его паспорта, потом обратился к Пану, - кто Ваш руководитель? - Мастер Алексис Брант, - кажется, никогда еще произнести это имя вслух, да еще и при ничего не подозревающем Марке, не было так невыносимо сложно, однако иного выхода мальчишка даже не стал пытаться искать – сейчас есть вещи и поважнее. - Ему будет направлен запрос на подтверждение и отчёт, - кивнул комендант, - Храни Империя грядущую встречу. - Храни Империя грядущую встречу, - отозвался Пан, потом, не меняя безжизненно-холодного тона, обернулся к Марку, - следуйте за мной. По боковой лестнице, полуразрушенной и засыпанной обломками кирпича, стремительно вниз, едва разбирая дорогу. - Да чтоб меня, Пан, - выдохнул, наконец, Марк, ошарашено глядя на друга, когда мальчишки оказались на достаточном расстоянии от комендантов, - что это было? Даже я сам тебе поверил, - мальчишка неровно выдохнул и облизнул губы, снова потянулся за сигаретами. Пан только невесело усмехнулся. - Ну вот, теперь ты видел. И нечему тут не верить. А было это то, из-за чего меня теперь боятся мои же родители, - к его собственному удивлению, голос сквозил злостью, - «Детский сад», говоришь? Что они тут забыли?.. Однако ж и достанется ему по возвращении в Академию. - Пойдем-ка мы лучше по домам, а не красить, а? – Голос Марка был по-прежнему полон крайнего напряжения, когда Пан, чуть посомневавшись, согласно кивнул ему в ответ. - Чего ты сказать хотел? - Да не важно уже… - прошептал мальчишка с досадой и направился в сторону выхода. Уверенность его как рукой сняло.