Сегодня не закончится никогда

      Воскресенье. Тринадцатое декабря, 19:56       Разговоры отгремели и полопались, как фейерверки в ночном небе, и осталось опустошение. Все причины задерживаться иссякли; Киллуа силился отыскать оправдание, для чего ему оставаться здесь подольше, чётко сознавая, что занимается самообманом. Он поел, попил чаю, самочувствие имел нормальное. Они обсудили всё, что хотели, и хотя ему отчаянно не хотелось уходить и расставаться с Гоном, чтобы увидеть его только завтра, по-хорошему пора бы и честь знать.       Одновременно ему хотелось и сбежать, чтобы не мучиться от собственных нелепых желаний и чувств, которые были так некстати, спрятать голову в песок, и остаться навсегда, оцепенев во мгновении присутствия Фрикса на столь короткой дистанции — только руку протяни к запретному плоду, и сорви, и познай, как сладок его вкус.       Предложи Гон сейчас остаться, думал Киллуа, намекни, дай понять, что чувства взаимны, он бы не медлил, он бы собрал всю решительность с задворок, не потерял бы свой шанс на яркую и счастливую жизнь, пресловутый счастливый билет.       Но пусть теперь, когда Золдик открыл во Фриксе неожиданные стороны, оказалось, что тот не так уж прост, Гон всё же человек прямолинейный и храбрый. И будь у него какие-то там чувства, он бы наверняка не замедлил сообщить о них.       Киллуа тяжело вздохнул. С самого начала было очевидно, что его надежды тщётны.       В своей жизни, пустой и серой, он смысла не видел, но когда в ней появился Гон, прежде бесцветные предметы обрели краски. И Киллуа боялся, что если они расстанутся, если он потеряет Гона, тот пропадёт из его никчёмной и бесполезной жизни, он снова вернётся в тот мир, где пребывал раньше.       Когда Гон допил остатки чая, он покрутил чашку в руках — некуда поставить, — а потом вдруг оживился. — Киллуа, я, кажется, знаю, чем могу тебе помочь, — просиял он, украсил губы солнечной улыбкой. Киллуа невольно улыбнулся тоже, глядя на это чудо-юдо, хотя и не понял причину такого прилива радости.       Неужели всё это время Гон думал, и поэтому молчал? — Киллуа приподнял брови в лёгком недоумении.       Киллуа отметил про себя и залёгшую между густых бровей Фрикса складку, и сжатые в тонкую линию губы, и чётко очертившуюся линию подбородка, и поджавшиеся пальцы ног, а также потемневшие глаза — следы задумчивости. Он старался запомнить каждую деталь с фотографической точностью, чтобы позже зарисовать новую эмоцию. — И чем же? — Киллуа ответил нарочито небрежно, спрятал взгляд, чтобы не выдать скопившееся волнение, хотя пальцы покалывало разрядами вольт от желания немедленно схватить карандаш и перенести на бумагу эту эмоцию Гона. Он даже был бы не против, вздумай сейчас время снова застыть, что насекомое в янтаре. — А что, если я поговорю с твоим братом? — с волнением подавшись корпусом тела вперёд и сдавливая колени пригоршнями пальцев, спросил Гон.       Киллуа скептически посмотрел на него. Серьёзно, это и есть та самая гениальная идея? Ему бы даже показалось милым наивное предположение Фрикса, что старшего братца в принципе возможно переубедить, но знакомить Иллуми с Гоном — идея ужасная сама по себе.       Киллуа снова мученически вздохнул и возвёл глаза к потолку в притворной задумчивости. Гон сверлил его взглядом, в котором нельзя было прочитать и намёка на то, что тот неудачно пошутил. — Как тебе сказать… это точно не сработает, — ответил Киллуа категорически. — А ты пробовал? Уверен, это сработает, я смогу его убедить. Прежде чем что-то предпринимать, нужно попробовать поговорить…       Перед мысленным взором Золдика предстала сцена дипломатического рандеву, где Гон за чашечкой кофе в своей кофейне мило щебечет с Иллуми. Вокруг прыгают единороги, покрытые с ног до головы хайлайтером, летают бабочки, сияет радуга. Мир, дружба, жвачка. Гон пытается убедить безразличного Иллуми и так и эдак, Иллуми вежливо и холодно отказывается, а потом, на следующий день, Киллуа находит у своего подъезда объявление с примерно таким содержанием: «Человек пропал без вести. Гон Фрикс. Особые приметы…» И Гона Фрикса больше никто не видел. Потому что нет его больше. Потому что, видите ли, Киллуа Золдику не пристало заниматься чем-то, кроме подготовки к становлению главой семейства. Чёрт. — Нет, Гон, — Киллуа покачал головой. — Почему? Объясни! Нужно ведь хотя бы попытаться! — Нет, — уже громче ответил Киллуа. — Ты плохо знаешь моего брата. Он опасен, понимаешь? — Я знаю приемы самообороны, — упорствовал Фрикс. — Это не поможет тебе, если будут использовать оружие. И вообще, хватит, закрыли тему, — отрезал Киллуа, помрачнев. Гон что-то пробурчал себе под нос, видимо, оставшись при своём мнении, и демонстративно сложил руки на груди.       Где-то там, внизу, в милях под ними, гудела непрекращающаяся жизнь города: скрипели об асфальт зимние шины, мелькали мужчины и женщины, возвращающиеся домой после кутежа выходных, чтобы в понедельник проснуться уже другими людьми, разыгрывались драмы и комедии, далеко — умирали и рождались.       Небо закрылось плотной завесой мглы, пряча солнце за коконом сумрачных теней, заставляя контуры предметов приобретать красноватые оттенки в тусклом свете люстры.       С очередным за этот вечер вздохом Киллуа поднялся с дивана. Пора уходить, возвращаться в промозглость улиц, чтобы медленно брести до одинокой квартиры, где на него со стен будут мертвенно взирать бесчисленные портреты одного человека. Он замялся, не зная, что сказать на прощание, в голову лезли всякие глупости по типу: «Мы же ещё увидимся, да?» или «А можно я останусь, и ты просто сделаешь вид, что завёл кота, и всё ок?» Так как ни одна вменяемая вариация фразы так и не посетила блуждающий ум, Киллуа просто бросил что-то наподобие: — Ну ладно, я пойду тогда, — и, вяло махнув на прощание, отправился к двери на негнущихся ногах. До одури хотелось, чтобы Гон окликнул его, остановил, но тот всё молчал. И вот Киллуа уже почти достиг прихожей, когда Гон заявил бескомпромиссно: — Оставайся, — в его голосе ивовой ветвью под ботинками хрустнула мольба. Киллуа застыл в дверях и удивлённо обернулся. — Что? — Говорю, куда ты пойдешь в таком состоянии, ты же болеешь, тем более, уже поздно, оставайся лучше, — торопливо затараторил Фрикс, вскочивший с дивана, смешно размахивая руками. Он продолжал что-то говорить, кажется, толкал убедительные речи, но Киллуа уже не слушал: его сердце рокочуще громыхало в груди, заглушая все звуки.       Он не мог взять в толк, зачем это понадобилось Гону. Может, тот подсознательно почувствовал его нежелание уходить, а может, действительно так сильно пёкся об его здоровье, был тем самым добрым самаритянином.       Лицо Золдика просветлело, от выражения побитого щенка на нём не осталось и следа. Он слабо попытался возразить для проформы, чтобы не выдать это горячее, как свежеиспечённый бисквит, чувство, от которого пели струны его души; того, что охватывает детей в американских фильмах рождественским утром. Неверящее счастье. Гон пригласил его остаться на ночь? — Мне завтра к первой паре, — неуверенно сказал он, надеясь, что аргумент не сработает. Гон только фыркнул по-лисьи совсем. — Кто тебя пустит на учёбу с температурой? В общем, я постелю тебе диван, — торжественно объявил Гон.       Киллуа больше не предпринимал попыток переубедить его.       Но ведь он только что говорил, что вы друзья, — возразил рассудок. Киллуа весь покраснел, сливаясь с китайским абажуром на люстре, и попытался отвлечься от неприличных мыслей, сосредоточив внимание на чём-то отвлечённом. Он задумался о происшествиях сегодняшнего дня и попытался припомнить разговор Хисоки с Иллуми. О чём же они говорили? Их голоса заглушали помехи в виде ветра и градуса его напряжения рядом с Гоном, однако он понадеялся, что его чудесный разум всё же зафиксировал хоть что-то.       Факты, только факты: Хисока засёк их, но, кажется, никак даже не намекнул об этом Иллуми. Что бы это значило, и в какие игры они играют? Киллуа прекрасно осознавал, что это связано с ним, и что последствия их интриг придётся испытать на собственной шкуре, не только потому, что в их интимной беседе прозвучало его имя, но и поэтому тоже. Кроме того, там прозвучало имя Аллуки…       Глаза Киллуа непроизвольно широко распахнулись, а из груди вырвался рваный выдох, словно его ударили под дых. Аллука! Неужели Иллуми задумал строить какие-то козни против неё? Занятый хитросплетениями своих чувств, он вовсе не думал о ней. Киллуа устыдился.       Какие у неё могут быть способности, чтобы это так заинтересовало Иллуми? — рассеянно подумал он, украдкой глядя на Гона, который в этот момент старательно заправлял одеяло в пёстрый пододеяльник в стиле ретро-комиксов. Взгляд зацепился за мягкий излом его ключиц, а затем за показавшуюся из-под приоткрывшейся одежды смуглую поясницу. Киллуа взъерошился и помотал головой, смущённо отводя взгляд. — Хей, Гон, а ты где будешь спать? — спросил он небрежно. — На полу, где же ещё, — не оглядываясь, прокряхтел Гон. Киллуа разочарованно прикусил губу и печально посмотрел на пол, украшенный безвкусным ковром. Конечно же, диван слишком узкий, чтобы спать вдвоём. И ночёвка и так обещает быть не слишком комфортной. Он вспомнил обволакивающую мягкость и простор кровати в своей квартире-студии, где возлежало множество подушек и любимое пуховое одеяло. Райское лоно. Киллуа мечтательно прикрыл глаза.       Закончив свою деятельность, Гон выпрямился и, довольно оглядев плоды труда, показательно отряхнул руки. — Что ж, ваша постель готова, сударь, — провозгласил он. Встрепенувшись, оторванный от сладких грёз, Киллуа осоловело моргнул и сфокусировал зрение на фигуре Фрикса. — А? — Говорю, можешь ложиться. Вижу, ты уже спишь на ходу, — Гон высунул кончик языка, с любопытством посмотрев на него, что показалось Золдику очаровательным. Киллуа заторможенно кивнул, чувствуя себя дураком оттого, что постоянно улетучивается куда-то мыслями вместо того, чтобы наслаждаться обществом Гона. Мысли о том, что Гон мог про него думать, хаотично прокручивались, как испорченное радио, вперемешку с мыслями об Аллуке.       Они поболтали о какой-то посторонней ерунде, точнее говорил больше Гон, а Киллуа слушал: тот рассказал о том, какими умными бывают животные; о том, как хитро одна собака по имени Клякса выкрала индейку на Дне благодарения, запомнив, что хозяин выбегает на улицу, когда она громко лает; и как собаки в приюте тоскливо воют, потому что остались брошенными. О деревне под названием Китовый Остров, о легенде, будто бы когда-то она и вправду была островом и плавала, как Атлантида, путешествуя по миру и бороздя моря; о кладе, который закопал во дворе своего дома, и ещё обо всякой всячине.       Его голос убаюкивал. Но когда щека Золдика коснулась подушки, вся сонливость как назло вмиг улетучилась. Гон уже постелил себе матрас возле дивана на полу и вроде бы посапывал в обе ноздри. Периодически он бормотал что-то невнятно и хмурился — видимо, ему снилось что-то беспокойное.       Киллуа покрутился, повертелся, пытаясь устроиться поудобнее, но от того, что диван был жёстким и неудобным, тело быстро затекало. Наконец сдавшись, он раздражённо вздохнул, открыл глаза и уставился в потолок, на котором играла тонкая мерцающая полоса света от уличного фонаря. Опять перебои с электричеством. Фонарь то угасал, то зажигался снова, и в этом бессмысленном тусклом свете Киллуа виделось нечто сакральное.       Ему не хотелось спать, подумал он, не потому что его организм шёл против его воли. Организм — всего лишь инструмент в руках разума, материальное отражение извилистых нитей мысли. Несмотря на то, что среди представителей рода человеческого много тех, кто любил сваливать собственное нежелание на организм, тот лишь следовал пути их страстей и амбиций. Как, бывает, заболеешь прямо перед экзаменом, сопли, насморк, всё такое, а вовсе это не простуда, а обычная психосоматика, потому что тебе страшно, у тебя стресс.       Киллуа и сам мастер обманывать сам себя. Ха! Ложь, сокрытие правды — его стихия, здесь он как рыба в воде, настоящий виртуоз квазипространства обмана с малолетства. Надуть дворецкого, чтобы погулять в саду без его навязчивого присутствия? Легко. Довести до истерики приглашённого учителя? Пожалуйста. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, как говорится, и чтобы выпросить себе подобие свободы и нормальной жизни, ему приходилось изощряться.       Киллуа лениво сдул мешающуюся прядь волос с лица и перевернулся на бок.       Только вот маски в этих интригах и ролевых играх могли так крепко прилипнуть к лицу, вплавиться, соединившись с артериями и сосудами, вступив в симбиоз с клетками, что их потом отодрать лишь вместе с кожей. И навсегда потерять себя, связь с собой, больше не слышать вскриков того, что погибло. Привыкнув лгать, начинаешь жить в иллюзиях, где реальность не отличить от химер, в постоянном страхе, что тебя разоблачат.       Парадокс лжеца: если лжец уверяет, что он врёт, значит, он не врёт? Или он всё-таки лжец? А если допустить здесь поправочку, что и прокурор, и судья, и подсудимый — лицо одной и той же личины?       Киллуа тихо фыркнул себе под нос, усмехнувшись сонному бреду, ворочавшемуся в голове, как буйное варево в котле средневековой ведьмы.       Он знал, почему так сильно, на физическом уровне не хотелось засыпать. Потому что он боялся, что завтра наступит, что сегодня когда-нибудь закончится. А кто знает, что будет завтра. В любой момент всё могло перемениться. Неизвестность пугала. Он не хотел даже думать, что может наступить день, когда ему придётся отказаться от Гона.       Ещё боялся потерять себя. Ведь завтра, после того, как во сне его мозг обработает всю информацию, он проснётся другим человеком. Боялся, что сияние, осветившее потёмки души, интерес и привязанность к человеку окажутся обманом. И он снова провалиться в вязкую мглу безразличия и скуки. Боялся забыть то, что сегодня кажется важным.       Гон беспокойно заметался во сне. На его округлом узком лбу выступили бисерины пота. Киллуа занервничал. Он не знал, как помочь Гону, успокоить его. Единственное, что пришло на ум — погладить по голове, так, как он успокаивал маленькую Аллуку, когда той снились кошмары.       Киллуа протянул руку и мягко, почти невесомо откинул слипшиеся пряди со лба Фрикса, а затем зарылся пальцами в жестковатые волосы. Гон притих и прильнул к ласкающей руке, что-то пробормотал под нос. Киллуа замер, едва дыша, боясь разрушить уязвимую хрупкость момента.       Гон был невероятно красив в золотистом свете фонаря. Мальчишеские короткие ресницы подрагивали во сне, оставляя на щеках дрожащие тени, а губы были заманчиво приоткрыты, и с них срывалось тихое дыхание. На лице стояла печать покоя и умиротворения.       Киллуа придвинулся ещё ближе к краю дивана и наполовину свесился с него, нависая над спящим. Он нервно сглотнул и на пробу помассировал корни волос Гона, вызывая на губах того сладкую улыбку. — Луа… Киллуа… — различил Золдик в невнятном лепете и забыл, как дышать. Глухая стена, плотина, последняя баррикада, что сдерживала бурлящий поток его чувств, рухнула, и они схлынули, сотрясая его, затопляя сознание.       Гон произнёс во сне его имя. Он ему снился. Неудивительно, — презрительно кривясь, произнёс рассудок. — Ты надоедал ему своими проблемами весь день. Навязчивый, глупый недоумок, который хвостиком таскается за ним… а если и с какой-то мизерной долей вероятности твои чувства вдруг окажется взаимными, что ты будешь делать? Ты обречён, твоя судьба уже давно расписана, как по нотам, у вас нет будущего вместе, ни один человек не согласится быть с человеком с семейкой, которая то и дело стремится убить его…       Голос рассудка то стихал, то увеличивал амплитуду звука, но Киллуа неожиданно для себя стал глух к нему. Внутри затеплилась робкая, как первый подснежник, надежда, выглядывающая из-под талых сугробов.       Гон сказал, что считает его своим другом. Это было тем, о чём он не смел и мечтать, но теперь, познав вожделенный плод искушения, он хотел больше, хотел заполучить Гона целиком, без остатка. Голова закружилась от идеи о том, что Гон мог быть влюблён в него.       Друзья. Он и Гон. Он был счастлив — и несчастлив одновременно, окрылён — и утопал в глубинах адского котла. Жар не знал пощады, захватил мысли и тело. Поддавшись искушению, Киллуа наклонился и прижался губами ко лбу Фрикса. — Я люблю тебя, — прошептал он в тишину ночи. Гон чему-то сладко вздохнул во сне. До рассвета Киллуа просидел так, слушая завывание ветра за окном, стучащего в ставни, и мирное дыхание своего друга.       Понедельник. Четырнадцатое декабря, 7:10 Киллуа резко вырвало из сна от грохота, сотрясшего всю квартиру. Он встревоженно подскочил, часто моргая, чтобы изгнать сонное марево из глазниц. Он не помнил, как уснул, и почему теперь обнаружил себя устроившимся на полу, а не на великодушно отданном в его распоряжение диване. — Ой, — раздалось где-то поблизости, и Киллуа скосил взгляд на Гона, который носился по комнате, на ходу натягивая штаны, с торчащей изо рта зубной щёткой и всклокоченными ещё больше обычного волосами. Гон затормозил и вытащил щётку. — Прости, не хотел тебя будить… ты спи, спи, я только сбегаю на учёбу и вернусь, заодно куплю тебе чего-то вкусного… — На учёбу? В такую рань? — некоторое время Золдик переваривал услышанное. Он чувствовал себя компьютером, которому давно не чистили кэш. Он покорно закрыл глаза, погружаясь в дрёму, а затем резко подскочил, опомнившись, и взглянул на время. — Что?! Я же опаздываю. Ты чего меня не разбудил, блин, мне к первой паре… — засуетился он. Гон, который уже каким-то чудесным образом оказался собранным, быстро оказался около него и надавил ему на грудь, толкая обратно на матрас. — Ты никуда не идёшь, — невинно произнёс он. Киллуа выразительно выгнул бровь. — Это с чего это? — скептически спросил он. — Ты болеешь, — наставительно заявил Гон. Киллуа неопределённо дёрнул плечами, будто кот, жеманно отряхнувшийся от воды. Гон всё смотрел на него настойчиво так. Киллуа задумался на секунду, а затем громко хмыкнул. — Не так уж сильно я и болею. Думаю, пережить пары я смогу, не на войну же. — Для кого как, — протянул Гон. Киллуа вопросительно посмотрел на него, но Гон тряхнул головой, будто выбросил оттуда ненужные мысли, и неожиданно легко согласился. — Но если станет плохо, иди в медпункт! Я буду присматривать за тобой, понял? — Ладно, ладно, — демонстративно закатил глаза Киллуа. И опустил голову, пряча тёплую улыбку.