***
— Марго, ты как? В первые пять секунд всё ощущается нереальным. Присутствие Мастера сонную действительность только подчёркивает. — Как ты… — Там дверь была открыта. Ледяные руки, мокрый шарф. В который я умирающим животным уткнулась, тяжело дыша. Две последние таблетки обезболивающего, и так бездарно проебаны. — А у тебя тут мрак, — он ожидаемо осмотрелся, хоть и был у меня не в первые. — Гирлянду бы заменила. — Она только сегодня перестала работать, — Мастер искусно умел раздражать: быть одновременно таким наблюдательным и наглухо бесчувственным — явно отточенный талант. — Тебя только гирлянда волнует? Но по насмешливой улыбке, сострадающему взгляду ясно — не только гирлянда. — Что случилось? — отодрал меня от своего шарфа, приложил тыльную сторону ладони ко лбу. — У тебя температура. Ты знаешь? Вот почему так странно знобит. — Я в ванной уснула. Он не реагирует. Будто ждёт второй правды. — На пять часов. — Инстинкт самосохранения перестал работать? Почему не проснулась? — Была очень-очень уставшей. — Настолько, что пять часов пролежала в ледяной воде? — Сразу видно, кто из нас двоих никогда не работал в стриптиз клубе. И он наконец сдался. — У тебя, видимо, воспаление, — даже аккуратные прикосновение к спине мрачно напоминали о боли. — Марго, надо в больницу. — Нет. Только не больница, — Мастер откровенно издевается: нельзя представить места паршивее, чем клиника. — Мне хватит таблеток. Выйдешь за ними? — Таблетки снимают боль. А тебе нужно лечение. Его долго не было в комнате. Не помню даже, как он вышел. Но когда вернулся — держал в руках чашку с чаем. — Ты боишься? — таким будничным тоном. — Я не… мне не страшно, мне отвратительно. Больницы очень грязные. И опасные. И мерзкие. — А где твои успокоительные? — долго искать ему не пришлось, пустые пластинки с измятой фольгой валялись у него прямо под ногами. — Тебе их ещё на две недели хватит, не ломайся. — Но… — Швейная машинка или музыкальная шкатулка? Острым взглядом всмотрелся мне в лицо, так проницательно и властно, что да. Не позволит спорить. И препираться — тем более. Спокойно уйдет, напоминая, что он здесь по своей доброй воле. — Помоги подарок выбрать. Насте. — Зачем ей швейная машинка? — Чтобы шить. Практичный и щедрый подарок. Нет? — А мне ты ссаный блокнот с цветными стёклами подарил... — Тоже хочешь швейную машинку? — Спасибо, у меня есть. Иногда не было сил, чтобы держать глаза открытыми. Даже не потому что больно, а потому что тех пяти часов в ванной было критически недостаточно. Но Мастер в своих требованиях был раздражающе непреклонен. Раз в пять минут опускался перед диваном на одно колено, видимо, проверяя, жива ли я. Потом всё смешалось в кучу. Помню двух мужчин в мятых халатах, грязные следы обуви на коридорной плитке, как мне завязывали шнурки, запах табака в машине скорой. И Мастера. Кажется, табаком пахло как раз от него. От его пальто. На мне. — Кулон или духи? — в машине все звуки сводились к противному грохоту. Поэтому вопрос он повторил дважды, второй раз неуместно интимно на ухо. — Если их будешь выбирать ты, то не стоит. Всю оставшуюся дорогу до больницы спрашивал о подарках. Чтобы отвлечь, или чтобы действительно выбрать что-то оригинальное — не столь важно. Советчик из меня плохой, я через раз предлагала живую змею. Пока на очередном светофоре не отключилась.***
Я просыпалась сразу раздражённая, потому что вот так бездарно ещё нужно уметь. Но в этот раз повод был более весомым. Плечо сдавливало так, что неметь начинала даже кисть. Я резко повернулась к этой новой боли и чуть ли не упала на пол. — Давление в норме, — резюмировала испуганная медсестра, видимо, не ожидавшая моего пробуждения. Абсолютная тишина. Такая, в которой невольно начинают говорить шёпотом, если не могут удержаться в молчании. Ещё слышно эхо — это медсестра возвращается за стол, искоса поглядывая на меня. Мастер, удержавший меня за обе кисти, выглядел уже не так бодро, как утром. И от злорадства меня удерживало разве что безграничное признание. — Тебе не… не… вот так со мной возиться? — светлые лампы приёмной наконец позволили вернуться в себя. Я снова уснула? Боже, у него на коленях. — А у меня есть выбор? — Мог бы не приезжать, — грязно-оранжевая кушетка насквозь пропахла хлоркой. То, что она была холодной — боль только усиливало. — Я тебя об этом не просила. — Ты просила, Марго, — учтиво напомнил Мастер, еле скрывая насмешку. — И я взял тебе обезболивающего, пока ты спала. Держи. Запах хлорки остался въедливым следом даже на коже. Когда приду домой — долго буду отмывать его от тела. Даже если к тому времени никакого запаха уже не будет. — Прости, что… — Будешь мне должна.***
Отвратительно неровные стены, тусклый свет, подчеркивающий лишние слои краски. Вот почему я не люблю больницы — слишком грязные, даже на идейном уровне. Старая уборщица мокрой тряпкой хоронит труп таракана, и я искренне жалею, что пришла в сознание именно сейчас. Вот почему я просила оставить меня дома: умирать в чистых углах намного легче. — Будто десятый круг Ада, — жалобно простонала в его воротник пальто, пряча глаза от коридора. — Потерпи, моя несравненная Беатриса, — с театральной серьёзностью, шёпотом ответил Мастер. Он заботливо придерживает меня за два локтя на ступенях, потому что перила в больницах страшнее смерти. О, из него превосходный проводник, самая стерильная душа в этом хаосе. Единственные руки, которые не страшно трогать. Не помню, как меня переодели в больничную рубашку, но идти в ней по коридорам невыносимо холодно. — Можно я уеду вечером? — Марго… — Прошу, — молящие интонации его поддели за живое. — Я не хочу быть здесь. Давай уедем. — Марго, тише, — говорил он заранее безнадёжно. — Обещай, что заберёшь меня. — Тебя никто не пустит домой в первый же день лечения. — Прошу. Объясни им, почему мне тут нельзя. — Хочешь после терапевтического отделения отправиться в психиатрическое? Марго, не дури. Последней тюремной цепью стала капельница. Всем своим видом напоминая, что я здесь надолго: медленно падающие капли, несколько банок с подписями дней недели, мне даже катетер захватили, который Мастер уговорил пока не ставить. И чем больше тошнотворного раствора в меня входило, тем чётче я ощущала желание вывести его через слёзы. Люди в палате сияли таким же бледно-пыльным, как и шторы. У некоторых были синяки в изгибах. Но самым ужасным здесь были простыни. Особенно те, что с пятнами. — Шарф? Или всё-таки кулон? — Тебя так тянет к её шее? — Разве что задушить. Запястья у неё тоже… кстати, может, браслет? — Змейку, — у меня будто пластину заело. Но Мастера это ничуть не нервировало. — Почему именно змея? — Не знаю… змеи классные. Одновременно какие-то живые и мёртвые. Ну и не обременяющие, как бонус. — Животных дарить нельзя. — Нельзя дарить кошек и собак. Они привязываются к людям. А змеи — нет. — Почему тогда не ящерица? Или хамелеон. — Потому что скучные. И мерзкие, особенно если с морщинами, — я как-то ещё в начале забылась, что подарок выбирают не мне. Мастер явно не очень-то и горел желанием покупать кому-то змею. Оттого и продолжал искать минусы в благородном пресмыкающемся. — Их морально тяжело кормить. Думаешь, выдержит? — Не из рук же. Тем более, раз в месяц, — подытожила я, и только потом добавила. — Удобно. — Совсем их не боишься? — Нет. Змея идеальное животное: холодная, тихая, спокойная, чистая. Прям как ты, — ткнула пальцем куда-то в бедро, и он наконец зашевелился. — Как я? — легким движением убрал волосы с моего лица, видимо, чтобы лучше видеть смущение. —Я шучу, — губами коснулась его ладони, в надежде вернуть хоть каплю того внимания. — Но будь ты змеей, Мастер, я бы тебя… завела. Он томно выдохнул. Ещё один минус больницы — она не для интимного. Но через касание рук несложно понять, что больно от этого не только мне. Вся кисть как оголённый провод, но всё, что я могу себе позволить — огладить пальцами его вены под кофтой, тёплые, живые, как нагретые на солнце ручьи. Его касания задевают колени, и мне стыдно, что я не могу скрыть дрожание. Боже, мне уже лучше. Можно я уйду вместе с тобой? Он плавно склонился, поцеловал в висок через улыбку. С такой всеобъемлющей меланхолией, что глаза покрывались снегом. И, снова, убрав мою прядь волос за ухо, встал. — Ты куда? — предусмотрительно сел у свободной руки, чтобы я могла ухватить его за рукав. — К твоему доктору. Скоро вернусь. И будто на прощание, сказал: — Будь умницей. Последнее воспоминание — пятно из крайних и синих чувств. Ещё одна грязная медсестра, в мятом халате, с наполненным шприцем чего-то идеально-прозрачного. И прежде, чем до боли знакомое мятное масло прилипает запахом к нёбу, она ласково сообщает, что это подарок моего «друга».***
— Как себя чувствуете? Болела рука. Теперь и у меня бесформенным тёмным пятном растекся синяк на запястье. На простыне рядом — уже подсохшая лужица крови. Кто-то её старательно оттирал, и зная свои повадки, этим человеком могла быть и я. Капельницу переставили. И ещё кривой катетер, уже запачканный правой кровью. Боль была другой. Но всё ещё ощутимой, особенно при резких движениях. — Уже хорошо. Можно меня выписать? — Конечно, нет. Вы в своём уме? Его манера показалась настолько горькой и холодной, что лишние слова пришлось проглотить. Он ещё долго рассказывал про результаты анализов, про других пациентов, про дальнейшее лечение. Сказал, что вчерашнюю капельницу с выпавшей иглой нужно повторить. «Вчерашнюю». Уже первое января.***
— Марго, ты как? — его шаги я услышала ещё сквозь сон. — Хочешь чаю? — Это ты мне снотворное велел вколоть? — Да, но я не думал, что ты будешь спать почти сутки, — «почти сутки». Не получается так же напугано воспринимать. Он ловко поступил. Настолько, что где-то чувствовала себя обманутой. Странно, что сегодня пришёл: такие препараты по одной ампуле не покупают. Но винить его в благих намерениях… боже, нет. — Как… прошло? — Неплохо. — Ей понравился подарок? — Ещё не знаю. Я бы отвернулась, но как тут отвернешься с иглой в руке. Сделала вид, что наблюдаю за снегом в окне. А он, с не присущей зиме резкостью, навязчиво оседал белыми хлопьями на чернеющих ветках дуба. Обидно только одно — пропустила ночной снегопад. — Усыпи меня ещё раз. — Никто тебя не усыплял. Ты же не животное. — Без разницы, хочу побыстрее это всё забыть. Тяжело выдохнул. Склонился надо мной ещё ниже, будто испытывая. — Ты мне должна, помнишь? Я резко умолкла, так и не вытащив с горла нытью грязный вопрос. Потому что все присутствующие так странно умолкли, в три тишины с пугающим ожиданием. Это ещё одна, точно клонированная, тучная медсестра загробным голосом пришла оповестить, что обед. — Ты, наверное, очень голодная, весь день спала, — лишней заботой утвердила старая женщина, подходя ко мне. Тяжелой морщинистой рукой коснулась моего плеча и ужасающе долго решилась смотреть мне в глаза. — Тебе что-нибудь принести? Мне было стыдно её бояться. Так полярно её добродушному жесту, что хочется убить себя за непринятие поверхностных изъянов. И как птица, вычищающая себе перья перед смертью, я так же жертвенно замерла. — Не нужно, я взял ей еды. Несколько раз переспросила противно-медленным голосом, похвалила за поддержку и частые визиты — тут меня чуть не вырвало — и удалилась из палаты, вместе со всеми. Теперь мы одни. — И что ты хочешь? — Чтобы ты расслабилась и получала удовольствие. Прекрасно же знает, что не могу. — Издеваешься? — У тебя выходных на четыре дня больше. Не рада этому? — Какой смысл в выходных, если мне здесь не нравится?! Какое тут удовольствие? Смотреть на тебя безвольной завистью?! Ох, и пусть только попробует задеться. Права не имеет. Вместо такого же громкого ответа начал вытирать руки. Так театрально спесиво, будто это было представлением для меня лично. — Не найдёшь, чем себя развлечь? — спросил он настолько вызывающе, что я инстинктивно дёрнулась. — Давай тогда вместе подумаем. Рука — всё такая же холодная, скользнула под одеяло. Её пальцы властно оттянули резинку нижнего белья и, боже, только сейчас до меня дошло. — Не надо. Я грязная, — откровенно двойственным аргументом вылилась на его извращенную душу. Осветив эти слова ярко-зелёным, разрешающим светом. «Тише» — первое, что я слышу, после поцелуя в шею. Рука требовательно накрывает мою, на ладонь выше кисти, где стоит катетер. «Тише» у него многозначное: об аккуратности в движениях, о сдержанности в стонах. Последние совсем меня не слушаются, особенно когда вторая ловкая рука горячими пальцами проникает внутрь. — А если кто-то зайдёт? — с последней надеждой спрашиваю я, но та начинает вымирать ещё с конца. Наверное, поэтому Мастер не отвечает. Слышатся только бумажные сгибы одеяла, мои короткие вздохи, его наручные часы, тикающие мне на ухо. Щетина колет кожу ключицы, и, кто бы мог подумать, таких ощущений мне и не хватало в цинично-трепетных условиях. Хуже уже не станет: я и так превратилась в лампочку, сгорающую от стыда. Больница — не лучшее место для такой скользкой ласки. Наверное, поэтому Мастер не останавливается. Короткий поцелуй ещё ниже ключицы, кажется, в сердце. Больничная рубашка к более смелым ласкам не располагает, но когда Мастер по-кошачьи мягко проводит щекой вдоль тонкого грудного шва — мне хочется наградить его чистым поцелуем в губы. Пальцы путаются в восхитительно мягких волосах, немного мокрых, поблескивающих в свете пасмурного зимнего неба. Равномерно тёмные, что моя обсессия находит прекрасным. Пахнут свежим снегом и сигаретами — боже, ещё больше хочется отсюда, на улицу. Но не сейчас. За слабый поцелуй в висок, на его же манер, мне отплатили воспитательным укусом: у всякой ласки есть автор, не одобряющий бездумное подражание. И уже после мокрые пальцы поднимаются к соскам. — Отвяжи, — проскулила ему на ухо, призывно дёрнув правой. Он моментально сжал её сильнее. — Мне рук не хватает. — Тебе они и не нужны, — и с лёгким ребячеством поцеловал меня в краешек губ, возвращая раскалённую ладонь на живот. Шаги в коридоре какой-то извращенной выверенностью пугали своей поступательной громкостью раз в минуту, но как и все остальные, эхом уходили дальше, поощряя неодобрительно смелые жесты. Меня снова выгибает на ужасно скрипучей койке, когда его рука со змеиным изяществом властно скользит по клитору. Мастер искусный садист, ибо всё, что позволено мне — это ладонью под тёмный свитер, пока не кончится рука. А кончалась она на груди — кончиками пальцев я еле доставала его ключицы. Гладкий и горячий. Чистокровный змей-искуситель. Ужасно бьется сердце — я даже не знаю, чье. Очередной жаркий стон в его чёрный свитер, потому что пальцы начинают двигаться быстрее. Мне безумно больно, но я продолжаю шире раскрывать бёдра и выгибаться, и даже ебаная капельница, служащая для глушения этой боли, не помогает. Тяжело дыша, электрическим комком содрогаюсь у него на руках, и потом снова, когда он плавно выходит из меня. — А ты? — Будешь мне должна, — всё той же издёвкой, выдохнул Мастер.***
Квартира даже за недолгих три дня становится холодной и чужой. Но я рада. Вернуться хотя бы на одну ночь. Грязных следов на коридорной плитке почему-то нет: наверное, высохли и превратились в песок. Ох, и ладно. Я и сама сейчас не лучше. Вымыться в ванной — первое, абсолютно неподавляемое желание. Я, там, наверное, проведу не меньше трёх часов, и будет очень неловко, если снова усну на долгие пять. Одно радует в циклических историях: раз мне предстоит вернуться обратно в грязный стационар, то чём всё кончится — о ирония — я уже знаю. Неровными шагами оказавшись в комнате, что мне положено называть гостиной, фиолетовыми огнями горит новая гирлянда над профилем цикады. Новая, даже не моя. И под той самой напольной, и уже изрядно пыльной ёлкой, в тёмно-зелёном террариуме с вычищенными стёклами, спала ебаная змея.