Два слова в защиту адмирала цур зее

...иди, смеются они, позванивая хрусталём над плечом. Иди скорее, ты найдёшь, ты позовёшь, тебе ответят; сейчас всё можно и всё правильно... Ночь сине-зелёная, как южное море, густая и на диво тёплая, будто в середине лета, а не почти у Излома. Тихо. Глухой час, когда даже самые поздние гуляки расползлись по домам, даже самые ранние петухи не возвещают рассвет. Город спит — крепко и бестревожно. Город не просыпается от едва слышимых шагов. Он стал ходить бесшумно и очень легко. Такого даже в молодости не было; это что-то новое. Совсем новое и совсем прекрасное. Нужный дом тоже спит, но в приоткрытом окне второго этажа, пробиваясь через крону ясеня, горит свет. Олаф бросает тело вверх, подтягивается, быстро карабкаясь по веткам, оказывается напротив нужной комнаты. Доползает до конца прочного сука, почти упирающего в стекло. Чуть щурясь, смотрит. Вальдес читает. На постели, скрестив ноги по-морисски; пламя свечи покачивается, рыжие пятна пляшут на плотной бумаге письма, на расслабленном лице. Неподвижный и спокойный. Непривычный. Он всё-таки человек, приходится напомнить себе. А ты отвык от людей. И считал его ветром, когда сам был едва ли не мёртвым камнем. Ты изменился. Он — нет. Олаф мягко толкает раму, перебирается на подоконник раньше, чем стекло успевает звякнуть, натолкнувшись на стену. — Ротгер, — зовёт он негромко и встречает чужой взгляд — ошарашенный, неверяще-счастливый. — Олле! Срываясь с кровати, Бешеный едва не спотыкается о собственные ноги. В два прыжка достигает его, замирает на миг — и крепко-крепко обнимает. Олаф придерживает его — рука на лопатках, рука на пояснице, висок к растрёпанным жёстким волосам. Вальдес льнёт к нему, как недоласканный бродячий кот, вжимается всем телом — горячий, плотный, пахнущий чем-то пряным, с безумно колотящимся сердцем и грудью, ходящей ходуном от дыхания. — Привет, — произносит Олаф. — Да, ещё месяц до срока, но я оказался поблизости — и подумал, что глупо дожидаться... В ответ его сжимают ещё крепче. Шварцготворум, как, оказывается, он соскучился по человеческим прикосновениям! Вальдес наконец отстраняется, разглядывая его лицо. Подозрительно уточняет: — Ты же настоящий, да? — и цапает за запястье. Точно, пульс. — Не кэцхен, — заверяет Олаф, торопливо вспоминая, как должно биться его собственное сердце. — И не выходец. Смотри, тень отбрасываю... Поднятую в качестве доказательства руку тут же сгребают, утыкаются носом в ладонь. Олаф невольно улыбается. Большим пальцем оглаживает чужой лоб, задевает кончик густой брови. Договаривает: — Я это, я. Во плоти. — Ты выглядишь моложе, — бормочет Вальдес, не поднимая головы. Он пожимает плечами. — Может быть. Чувствую себя тоже моложе. Это всё море и ветер. — Море, и ветер, и снег! — со смешком подхватывает Бешеный. — Ты точно не ведьма? Ты набрался их манер! — Ты с детства их набираешься, почему мне нельзя? — искренне возмущается Олаф. Смеются они хором.

***

— Так что у вас, мир? Совсем? — спрашивает Олаф позже, когда они перебираются в гостиную, к большому камину и вину. Получает в ответ неопределённое пожатие плечами. — Не то чтобы кто-нибудь о чём-нибудь договорился... Скорее, всем просто остозакатело воевать. Думаю, на границы ещё года два никого не потянет — этот Излом подарил нам слишком много бардака. — Да, ты писал, я помню — ваши... «бесноватые». Вальдес резко кривится. — Не напоминай! Essas merdas... У меня остался шрам от укуса! — Зараза к заразе... — глубокомысленно замечает Олаф, сдерживая усмешку. — Хорошо ещё, ты сам не начал рвать их зубами. Куда цапнули-то? — В щиколотку. Оно прокусило сапог, можешь себе представить?.. — бурчит Вальдес, разливая золотистую «Слезу» по бокалам. Передаёт ему один, плюхается в кресло, отхлёбывает большой глоток — быстро, зло. Олаф салютует своим вином, оглядываясь. Человеческие привычки напоминают — сядь в соседнее кресло, пей понемногу, смотри на собеседника или в огонь, если задумаешься. Говори ровно, держись вежливо. Между креслами не меньше шести бье. Ротгер тёплый, его хочется продолжать касаться. Он делает шаг и опускается на ковёр, спиной опираясь о чужие ноги. О чужие дрогнувшие ноги. Вальдес издаёт какой-то невнятный звук; Олаф с удовольствием откидывает голову ему на колени. Интересуется: — Так кто правит? Последний раз я спрашивал в Кадане в конце весны. Тогда никто ничего не знал. — Тогда никто и не правил... — к затылку осторожно притрагивается ладонь. Он подаётся ей навстречу, и чужие горячие пальцы тут же зарываются в волосы. — Все успокоились только к Летним Ветрам. В Дриксен новый кесарь, Альберт фок Фельсенбург. Твой Руппи — принц и наследник... Хотя, когда я видел его в последний раз, он совершенно не был этому рад. Олаф только хмыкает в ответ на эту новость, отпивая вина — терпкая кислинка щекочет нёбо. Вальдес сочно зевает и продолжает: — В Талиге у власти регентский совет при короле Карле. Правда, с ним ещё непонятно: назвали Генеральными Штатами, добирают туда представителей купечества, гильдий... Не представляю, как они будут договариваться, не покусав друг друга. Впрочем, хуже, чем этой зимой, уже вряд ли станет. Всем будто мало было войны — ещё и за власть передрались, как... Сказал бы «крысы», но даже крысы не настолько паскудны... — Не вспоминай, — предлагает Олаф. Подхватывает на ладонь чужую ступню в мягкой домашней туфле, чуть приподнимает, ведёт пальцами от выступающей косточки вверх. Сквозь тонкий шёлк чулок отчётливо прощупывается шрам — два неровных, бугристых полумесяца; края рваные, с явными отметинами зубов... Глубоко. И больно. Он обводит след, потом накрывает его, осторожно поглаживая. Рука в волосах сжимается. — Олле, — хрипло и тихо зовёт Вальдес. — Очень сложно верить, что ты — это ты, когда ты делаешь... так. — Хочется, — поясняет Олаф коротко, всё же отпуская его ногу. Напоследок скользит ладонью по щиколотке, чуть помедлив, оставляет её лежать поверх стопы. — Ладно, тогда... Рассказать тебе о путешествии? — предлагает, запрокидывая голову. Лицо Ротгера тонет в мягких тенях, глаза отчаянно блестят. — Я, кажется, не писал обо всём, что было после льдов, подробно... — Расскажи, — выдыхает тот — и Олаф начинает говорить. О том, что Холтийское море весной шальное и шумное, о диких ветрах, несущихся на материк, увлекающих за собой туманы и короткие, но яростные дожди. О дымчатых рассветах и солнце, выныривающем из океана. О том, как пахнут — на хорну от берега — огромные цветущие сады рачи возле Нуху, бело-розовым пламенем стекающие по склонам к самой воде. О низких просторных беседках с остроконечными крышами, теряющихся среди деревьев. О пёстрых бедняцких кварталах возле порта — там пришлось прятаться, когда его нашла стража, обозлённая тем, что какой-то бродяга посмел осквернить дворцовый парк своим присутствием. О шариках риса, завёрнутых в тонкие пласты сырой рыбы, о круглых широких шляпах, сделанных из каких-то гигантских твёрдых листьев, о ярких огненных цветах, распускающихся над дворцом после заката. О том, как Айнг Чи Фаах, «Искрящийся Зимородок», самый юркий и быстрый пиратский корабль у берегов султаната, погнался за ним, как после часа гонки Олаф, восхищённый мастерством капитана, позволил себя поймать; с каким изумлением смотрели Ханг и Ияшша Эрэ, брат и сестра, на светловолосого чужака, дружащего с ветрами. Как объяснялись — сначала жестами, а позже, когда на Зимородке нашёлся переводчик, с его помощью. Как ночью кэцхен с восторгом утащили нухутских капитанов танцевать под звёздами, а их команда едва не поседела, завидев две чёрные фигуры, кружащиеся высоко в небе. О том, как смердело войной и кровью от Померанцевого моря, заполненного морисками, — так сильно, что, едва разглядев на горизонте побережье Багряных Земель, он развернулся и пошёл обратно на север, держась океана; как бродил по крошечным безлюдным островкам, подкармливая крабов; как... Камин прогорает. Сквозь полузакрытые шторы начинает сочиться бледный голубоватый свет. Пальцы в волосах практически замирают, порой едва-едва подёргиваясь. Олаф умолкает на середине фразы, десяток секунд слушает ровное дыхание за спиной. Оглядывается. Встряхивает чужое колено и констатирует: — Ты засыпаешь. — Ни за что! — тут же парирует Вальдес, не открывая глаз. Даже можно было бы поверить, не звучи его голос настолько невнятно. — И о чём я сейчас рассказывал? — О... Нухуте? — Это было четверть часа назад. — Да? — Ротгер осоловело моргает, с тихим стоном трёт лицо. — Твари закатные, я не хочу!.. Вдруг ты исчезнешь? Олаф фыркает и легко поднимается, протягивая ему руку: — Можем договориться. Ты сейчас доползаешь до постели, а я сижу рядом, пока ты спишь. И никуда не исчезаю. Идёт? — Идёт... Он пошатывается. Олаф приобнимает его, не давая свалиться, ведёт к лестнице. Вальдес порывается пристроить голову ему на плечо, сонно урчит, как большой кот; на то, чтобы забраться в кровать не в туфлях, его хватает, на то, чтобы укрыться, уже нет. Олаф вытягивает из-под него одеяло, накрывает сверху — комната, несмотря на тёплую ночь, всё же выстыла. Он затворяет окно; разворачиваясь, натыкается взглядом на письмо, белеющее на полу. Подбирает его. Просматривает, задерживает взгляд на последней строчке. Улыбается. Сворачивает собственное послание, отправляет на прикроватный столик, остаётся сидеть на постели, чуть поглаживая чужие пальцы. «P.S. Полагаю, я задолжал тебе поцелуй, Ротгер, но все остальные условия брудершафта нами давно выполнены». Интересно, напомнят ему или нет?