Портреты

— Да, — Жулань делает пол шага вперёд и приобнимает за плечи своего идеального мальчика. Они почти одного роста, но это не мешает Сычжую, чуть склонив голову, уткнуться ему в шею. Он прикрывает глаза и вдыхая ставший таким родным запах, пытается восстановить неизвестно в какой момент сбившееся дыхание. — Почему же всё так закончилось?.. — Жулань, в свою очередь, не отказывает себе в прихоти и, воспользовавшись положением, оставляет легкий поцелуй на его виске. Сычжуй блаженно жмурится от этой ласки, на миг позабыв обо всем, он словно ворует блаженство у неумолимой реальности. Лишь миг — и он чуть отстраняется, возвращая кражу, всё ещё оставаясь рядом, чувствуя тепло его тела обещанием вернуть себе это блаженство. Взгляд, устремлённый на него, снова становится серьезным, сосредоточенным. — Думаешь, если бы всё не обернулось так, Цзэу-цзюнь забрал бы его в Гусу? Действительно, кто бы поспорил с одним из величайших заклинателей своего времени, главой ордена, Лань Сичэнем, прими он решение поступить в отношении младшего названного брата так же, как его собственный отец поступил с матерью. Забрать преступника. Забрать и спрятать, оградив его посредством своего авторитета. Но смог бы он пойти против всего мира, как его младший единокровный брат, защищая того, кто был ему дорог, от праведного гнева Поднебесной? По сути, ни скандал вокруг матери двух Нефритов Лань, ни проступки Старейшины Илина не шли в сравнение с тем, что совершил Цзинь Гуанъяо. Но тех, у кого с ним имелись личные счёты, в живых фактически не осталось. За вычетом одного. Давнего знакомца и, в прошлом, не постороннего человека, по его милости лишившегося своего старшего брата. Действующего Главы Не. Того, кто, по всей вероятности, и свёл обстоятельства к именно такому итогу. Кроме него и немногих, собравшихся тогда в храме Гуаньинь, о масштабе злодеяний Ляньфан-цзюня не было известно никому. Поэтому, скорее всего, больше никто и не воспротивился бы Главе Лань, изъяви он волю забрать названного брата в Гусу под свою ответственность. Но позволило бы на это обостренное чувство справедливости Лань Сичэня, после всего, что он узнал в тот день? — Цзэу-цзюнь готов был тогда умереть с дядей Яо, — чуть задумчиво, но уверенно произносит Цзинь Лин — но предложи он такое, дядя бы отказал. — Почему? — Сычжуй спрашивает и, кажется, уже предвидит ответ. — Думаю, он бы не хотел, чтобы Цзэу-цзюнь поступился своими принципами ради него. И он бы не смог… так жить. В тот день, в храме, создавалось впечатление, Цзинь Гуанъяо пытается выжить любым способом, даже взяв в заложники собственного племянника — в достижении цели все методы хороши, но полагался он только на себя. И не принял бы милости, если только не попытался бы воспользоваться ею как очередной уловкой в надежде спастись бегством. Но в сложившейся ситуации маловероятно, что он решился бы снова обмануть единственного человека, который всё ещё благоволил ему. Единственного, не считая, возможно, самого Цзинь Лина, который не был ему безразличен. Взгляды юношей почти одновременно упали на портрет, с которого Цзинь Гуанъяо смотрел на них чуть в профиль. Картина вполне могла бы украсить главный зал Золотого дворца в его бытность Верховным заклинателем. На ней он выглядел так, как изображают полумифических древних императоров. Гордый, властный, несломленный, величественный, непоколебимый, со взглядом, способным зачеркнуть жизнь и ее даровать. Несмотря на нежные, почти женственные черты и сдержанную полуулыбку, от него веяло уверенностью, внутренней силой и угрозой осмелившимся перейти ему дорогу. Смог бы такой человек жить узником в чужом доме? Скорее всего, он бы увял словно надломленная ветвь, какими бы ни были условия его содержания. — То есть, у них не было другого выхода… даже… несмотря на то, что они… — Сычжуй не договаривает, что-то болезненно отзывается где-то глубоко внутри, в области сердца. — Тогда — уже нет. Слишком поздно было что-то менять, — в голосе Жуланя сквозит грусть, переполняющая сердце Сычжуя. Похоже, их дяди могли лишь умереть вместе, но Цзинь Гуанъяо по какой-то причине отказался и от этой мысли. И сейчас они вдвоём невольно задавались вопросом, был ли его поступок проявлением милосердия или жестокости — последней точкой, завершительным актом мести Мэн Яо ненавистному заклинательскому миру, который был так несправедлив к нему. Знал ли он, что уходя, заберёт с собой того Лань Сичэня, которого все знали до этого момента, оставляя только фасад, пустую оболочку того, кто некогда считался гордостью, Первым Нефритом великого ордена Гусу Лань?