Невозможное

      Эмили уже почти час сидела, поджав ноги, на краю тюфяка и вслушивалась в дыхание спящего мужа. Пока ей не удалось понять, в какой именно сон погрузился Ферн – в глубокий и обессиливающий или в поверхностный и беспокойный, но приносящий отдых?       В последнее время ей много чего не удавалось понять, когда дело касалось Ферна.              После случившегося с Хенриком прошло две недели. Рука Ферна зажила, но вот на душе, судя по всему, появилось несколько новых глубоких ран. Охотник стал реже появляться в часовне: по его словам, в мастерской шла подготовка к Ночи Охоты, и часто требовалось оставаться там на дежурство даже во время дневного отдыха.       Эмили только вздыхала и складывала в подсумок Охотника лекарства и шприцы с кровью.       Тренировки с ней Ферн больше не проводил, и даже в библиотеку почти не заглядывал. Возвращаясь в часовню полуживым от усталости, часто раненым, он с трудом перекусывал или просто выпивал чаю и отправлялся спать. Эмили, у которой в это тревожное время прибавилось работы, даже не всегда успевала забежать к мужу, поцеловать и пожелать спокойного отдыха до того, как он засыпал.       Спал Ферн всё так же: или глубоко и подолгу, или беспокойно по два-три часа. Причём длительность периодов крепкого сна всё увеличивалась, и Эмили уже несколько раз сталкивалась с тем, что не могла разбудить Охотника, а когда он просыпался, то зачастую выглядел ещё более усталым, чем перед отходом ко сну.       Эмили это страшно беспокоило; она считала, что Ферну надо бы показаться врачу, но муж только отмахивался и говорил, что с ним всё в порядке, а так крепко засыпать его заставляет банальная усталость.       – Ночь Охоты близится, – говорил он, обнимая жену, гладя по волосам и целуя в висок. – На улицах сейчас очень опасно. Обещай мне, что никуда не будешь выходить!       – Да, конечно, – шептала Эмили и кивала, не решаясь посмотреть ему в глаза.       Когда-то она сама объявила мужу, что ничего не будет от него скрывать. А вот сейчас окончательно убедилась, что не сможет сдержать это слово…       Покидать часовню ей, конечно, приходилось. Ярнам затопили липкие и вязкие, как свинцовый эликсир, тревога и предчувствие ещё более тяжёлых бедствий. Уцелевшие и сохранившие разум горожане искали укрытия на предстоящую Ночь, и в часовне Идона всё прибавлялось обитателей. Ярнамиты приходили сюда целыми семьями; некоторые, переждав ночь – пока ещё обычную, но от этого не менее тёмную, не менее жуткую и точно так же наполненную запахами гари и рёвом чудовищ, – уходили в свои покинутые дома, чтобы вернуться через несколько дней – или не вернуться уже никогда. А другие оставались, с горечью или со слезами объясняя, что им просто некуда больше идти. И им требовались и еда, и лекарства, и кровь. А раздобыть это всё могла только она, Эмили, ангел часовни, как её называли благодарные спасённые горожане.       Сейчас на попечении Эмили находились четыре ребёнка в возрасте от двух до десяти лет, чьи родители погибли в стычках с ликантропами или обезумевшими соседями, и двое стариков, которые были уже не в состоянии сами о себе позаботиться. Остальные обитатели часовни, шесть человек, по мере сил помогали девушке по хозяйству и с уходом за ранеными, которые, хотя и не задерживались в лазарете подолгу, но всё же часто требовали постоянного присмотра во время действия противоядий или других лекарств, кроме крови.       Пора было возвращаться к работе. Тихонько вздохнув, Эмили осторожно поднялась на ноги, но вдруг покачнулась и едва не упала на лежащего Ферна: голова закружилась, в ушах противно запищало. Девушка испуганно замерла, глубоко дыша, затем сделала несколько осторожных шагов и оперлась о стену. Переждав приступ головокружения, она вышла из комнаты и начала спускаться по лестнице, цепляясь за перила.       – Что с тобой, дорогуша? – с беспокойством окликнула её Арианна, откладывая в сторону плащ, который зашивала. – Ты такая бледная!       – Не знаю, что-то голова закружилась, – пробормотала девушка, помахав рукой перед лицом. – Душно здесь. Агата, ты что, какой-то новый ладан раздобыл? Почему запах такой сильный?       – Ладан тот же самый, что и вчера, милая, – проскрипел смотритель часовни. – Может, на улице гроза собирается, оттого и душно?       – А может, это в твоём состоянии дело, а? – с лукавой улыбкой спросила Арианна. – Ты ничего не хочешь нам рассказать, душечка?       – О чём вы? – недоумённо спросила Эмили.       – Дорогая моя, ты уже три месяца замужем. – Бывшая «женщина из тени» хитро прищурилась. – Ты похудела, хотя ешь не меньше обычного. У тебя бывают приступы головокружения и дурноты, особенно после пробуждения, так? – Эмили растерянно покивала. – А ещё и… – Арианна поманила девушку пальцем, и когда та наклонилась, прошептала ей на ухо пару слов. – Не замечала?       – Я… Но… – Эмили выпрямилась, побледнев ещё сильнее, и уставилась на собеседницу округлившимися глазами. – Но это невозможно! Кори столько раз говорил мне, что… У Охотников, которые давно принимают Древнюю Кровь, не бывает детей!       – Может, и так. – Арианна с улыбкой развела руками. – Но на самом деле на свете не так уж много невозможного. Особенно в Ярнаме, да… А впрочем… – Она поморщилась и прижала руку к груди. – Здесь и в самом деле жуткая духота. Мне тоже немного не по себе, по правде говоря. Можно тебя попросить чуть-чуть проветрить?       – Да-да, конечно… – Эмили торопливо направилась к дверям. Распахнув одну из створок, она застыла на пороге, глубоко и размеренно дыша и унимая испуганно колотящееся сердце.       На улице и вправду собирался дождь: по небу рывками неслись, распадаясь на клочья и без конца меняя форму, свинцово-серые облака. Они будто торопились, спасаясь от надвигавшейся с запада тяжёлой тёмно-синей тучи, решительно захватывающей небосвод и постреливающей по краям короткими вспышками молний. Ветер закруживал на мостовой маленькие смерчики из мусора и пыли.       И выли где-то чудовища. И металось между каменными стенами в отдалении эхо выстрелов.       Ярнам одновременно жил и умирал, как всегда в последние годы. И где-то на улицах каждый день совершалось то, что ещё совсем недавно казалось невозможным.       «Нет, не может этого быть! Не может!..»              Пусть Эмили и не обучалась медицине, ей поневоле пришлось стать хотя бы в какой-то степени врачом. И сейчас она недоумевала: как это она могла пропустить, не заметить у самой себя симптомы, которые однозначно истолковала бы у другой женщины? Вот Арианна намётанным глазом распознала их, даже не расспрашивая и не проводя осмотра.       Но всё же…       Как это может быть?!       А может, Ферн ошибается насчёт этого свойства Древней Крови? Может, его кто-то обманул, намеренно или невольно ввёл в заблуждение?       Или же…       Или же это он сам зачем-то ввёл в заблуждение свою жену?       «Ну нет, зачем бы это могло ему понадобиться?»       «Ох… Не надо забывать: Кори – Охотник Церкви Исцеления. А что Церковь говорит о детях?»       «Каждый Великий теряет своё дитя и затем стремится найти ему замену».       Эмили прижала руку ко рту.       Тот день, когда Эмили чуть не погибла на мосту, а Ферн спас её…       Инъекция Древней Крови. Её кровь была чистой – Эмили ни разу не проходила кровослужений и не лечилась кровью в клиниках Церкви.       А потом? Часовня. Незримый Идон, под чьим всевидящим космическим оком она живёт с тех пор. Почти постоянно – не зря же Ферн запрещает ей выходить на улицу. А что если это Идон потерял своё дитя?..       А что если всё это – эксперимент, заранее спланированный и безупречно проведённый? И она – просто…       Подопытная?       Эмили безотчётно шагнула за порог. Остановилась, обхватив себя руками; подняла взгляд к грозно потемневшему небу.       Не может этого быть… Невозможно. Слишком много совпадений, такое невозможно запланировать!       «Особенно в Ярнаме, да…» – ироничный голос Арианны снова зазвучал в ушах.       Первые тяжёлые капли дождя упали на лицо. Покатились по щекам, как слёзы.       И слёзы – тоже…       «Неужели я подозреваю Кори… В этом?»       «Не окажись слишком доверчив. Под масками хорошо знакомых тебе людей тоже могут скрываться чудовища».       Это ведь она сама говорила ему! И теперь, выходит, ей надо повторить это самой себе, имея в виду любимого мужа?       «Идон, ты не можешь быть таким жестоким…»       С оглушительным треском небо разорвалось серебряной ветвящейся раной.       Дождь упал отвесной стеной, и Эмили едва нашла вход в часовню за непроницаемой пеленой небесной воды.              «Надо рассказать ему…»       Эмили с тревогой ждала, когда Ферн проснётся. Новость жгла её изнутри, мысли метались от солнечной радости (о, как она мечтала о ребёнке от Кори – и как больно ранили его слова о том, что этого не будет никогда!) к давящему страху и едва ли не панике (а вдруг всё же эксперимент?..)       Как минимум – она знала, какова будет первая реакция мужа.       «Я семь лет принимаю Древнюю Кровь… Это не может быть мой ребёнок!»       И снова – этот взгляд, яростный, словно обжигающий подозрениями и обидой.       «Думаешь, я не замечаю, что эти храбрые Охотники теперь с любой царапиной идут к тебе?»       Вот что он подумает в первую очередь. Да, Эмили знала, что муж любит её и верит ей. Но – она прекрасно знала и его характер. И понимала, что он снова сорвётся и будет кричать, а потом просить прощения… Или не будет. Возможно, в этот раз и не станет извиняться. Просто не поверит. Окончательно и непоправимо.       «Нет… Я не могу сказать ему. Только не сейчас. Я просто не могу».       Эмили дрожала от холода в промокшей одежде, но никакие силы не заставили бы её сейчас подняться наверх, в их с Ферном комнату, чтобы переодеться.       Увидеть лицо родного человека, в глубине души сомневаясь, что перед ней под его личиной не чужой, не враг? Это выше её сил.       Только не сегодня…              

***

      Ферн снова и снова перечитывал странную записку, найденную между книгами на полке в библиотеке часовни. Что за бессмыслица?       «Паук Бюргенверта скрывает всевозможные ритуалы и разлучил нас с хозяином. Ужасно досадно, у меня от этого голова трещит».       Что за паук? Какие ритуалы? У кого трещит голова?       Аккуратный почерк. Учёный? Студент Бюргенверта?       Охотник бережно сложил пожелтевший клочок бумаги, убрал его в карман и покинул библиотеку, решив наведаться в мастерскую и расспросить Германа.       Кукла, как обычно, радушно приветствовала посетителя, но Ферн, хорошо знавший хозяйку этого старого дома и тихого сада, безошибочно уловил в её лице какие-то напряжение и озабоченность.       – Что-то случилось? – Он нежно взял Куклу за тонкую фарфоровую кисть, в очередной раз мимолётно удивившись мягкости и теплу там, где пальцы, веря глазам, ожидали встретить холод и безжизненную гладкость фарфора.       – Нет-нет, всё в порядке, дорогой Охотник, не беспокойся. – Кукла улыбнулась и с благодарностью легонько сжала руку Ферна. – Просто устала. Сегодня было особенно много дел.       – Сколько раз я говорил – давай помогу тебе! – уже привычно возмутился Охотник: он нередко предлагал помочь хозяйке ухаживать за садом или наводить порядок в доме, но та всегда отказывалась, благодарила тихим нежным голосом и добавляла, что Охотник здесь – желанный гость, и он должен отдыхать и набираться сил перед Охотой. – Но ведь дело не только в усталости? – Он пытливо вгляделся в лицо Куклы – на первый взгляд неподвижное, но для Охотника уже давно не менее выразительное, чем лицо любой живой, настоящей девушки. – Тебя что-то беспокоит, я же вижу! Что случилось?       Кукла высвободила руку, отвернулась вполоборота, помолчала, покусывая губу и глядя в сторону.       – Герман, – неохотно и словно бы через силу проговорила она наконец. – Я беспокоюсь за него. Он опять плакал во сне. Звал Лоуренса. А ведь Первый Викарий давно умер…       – Я знаю, – мягко сказал Ферн, ободряющим жестом касаясь предплечья Куклы. – Учителю просто снятся тяжёлые сны. Особенно в такие ночи… – Он выразительно глянул на небо, где, словно намертво прибитая к небосводу, всегда в одной и той же точке висела огромная серебристая Луна. – Скоро Ночь Охоты. Воспоминания просыпаются и жаждут хоть ненадолго обрести подобие жизни. А их живая кровь – это наши слёзы…        – Да, ты прав, милый Охотник. – Кукла печально кивнула. – И всё же… Мне так жаль его, просто сердце разрывается… – Она закусила губу и замолчала. Собственное сердце Ферна вдруг словно бы стало очень тяжёлым и неповоротливым, ударило изнутри в рёбра, как катящийся с горы большой камень. И замерло, как камень, налетевший на стену.       Как всегда от таких оговорок Куклы.        «…Однако любят ли боги свои творения? Я – кукла, созданная вами – людьми. Могли бы вы полюбить меня? Конечно… Я действительно люблю тебя. Разве вы не создали меня такой?»       – Пойду, проведаю его. Он в саду?       – Да, я отвезла его в «верхний сад», – кивнула Кукла. – Но, скорее всего, он задремал.       – Я не буду его будить, – пообещал Ферн.       – Знаешь… Пожалуй, разбудить его, когда ему снятся такие сны – благое дело, – задумчиво сказала Кукла. – Вспомни собственные кошмары. Думаю, ты был бы рад, если бы твой сон каждый раз прерывали. Но ты лучше многих знаешь – это не так-то просто сделать.       – Попробую. – Охотник коротко поклонился Кукле и направился за дом.       Первый Охотник действительно спал, неудобно изогнувшись в своём кресле на колёсах. Ферн уселся на землю у ног наставника и стал вслушиваться в сиплое старческое дыхание. Герман время от времени судорожно вздыхал и слегка покашливал, но не бормотал и не вскрикивал, а это означало, что сейчас он видит какой-то более-менее безобидный сон.       Ферн и сам уже едва не задремал, когда старый учитель вдруг встрепенулся и выпрямился в кресле. Заметив сидящего перед ним Охотника, он сначала испуганно дёрнулся, потом улыбнулся с облегчением.       – А это ты, – сказал он приветливо. – Я, кажется, задремал. Совсем стар стал, уже не могу ни на чём сосредоточиться: хочу просто посидеть, послушать птиц, поразмышлять о том, о сём – а вместо этого засыпаю. – Он засмеялся старческим кашляющим смехом. – Как твои дела? Ещё не проводил ритуал вскрытия печати?       – Нет. Сначала я планировал разобраться с Хемвиком, – пояснил Ферн.       Ритуальную чашу он, конечно же, раздобыл, одолев поселившегося в старой церкви кровоглота. Правда, пришлось пережить ещё несколько «ложных смертей», которые по ощущениям, казалось, были не менее мерзкими, страшными и мучительными, чем оказалась бы настоящая, окончательная.        – Такую плату мир снов требует за возможность исправить ошибку, за второй шанс, который даётся тебе в мире яви, – пояснила Кукла, когда Ферн в очередной раз, задыхаясь и дрожа всем телом, рухнул к её ногам, не найдя в себе сил сразу же вернуться к незавершённой схватке. – Отдохни, милый Охотник. Ты обязательно справишься, я верю в тебя.       Ферн, закрыв глаза, погружался в исцеляющее тепло её тихого голоса. Пальцы Куклы нежно перебирали его волосы, гладили по вискам, осторожно касались прикрытых век. И страх уходил, а боль забывалась, слабость и дрожь покидали тело, и невесть откуда взявшиеся силы и решимость уже нетерпеливо звенели в каждой мышце, струились по венам горячей Древней Кровью и победной песней Луны. И Ферн поднимался и, с благодарностью коснувшись губами тёплой кисти его доброго ангела, шагал к одному из надгробий, у подножия которого терпеливо дожидались малютки-Посланники, обитатели Снов, обладающие особой силой переносить его в те места, где он желал оказаться.       В конце концов кровоглот был повержен. Ферн, торопливо вколов себе последний шприц крови и морщась от боли и жжения в заживающих ранах, подошёл к полуразрушенному, засыпанному пылью, обломками и черепками алтарю и осторожно взял в руки древний артефакт исчезнувшей цивилизации птумеру – потемневшую серебряную чашу на длинной ножке, покрытую причудливыми узорами. Чаша оказалась неожиданно тяжёлой – будто была наполнена не пылью и мусором, а густой кровью; ножка ритуального сосуда обожгла руку холодом, как если бы Ферн взял эту чашу не с алтаря в разрушенной церкви, а извлёк из самой глубокой, стылой и сырой заброшенной гробницы птумериан…       «Пусть чаша укажет гробницу богов, пусть кровь послужит охотнику пищей».       Безумный шёпот ворвался в мысли Охотника, как сквозняк в пролом в стене церкви. Ферн едва не выронил чашу, отскочив от алтаря и испуганно заозиравшись. Никого…       Но снова ледяным ознобом по нервам – тихие голоса, будто бормотание сонма призраков. Пространство старой церкви словно бы само заговорило с Охотником, зашептало надрывно и настойчиво, не просто раскрывая некие жуткие тайны, а умоляя принять их, выслушать, разделить это знание с самим измученным Чумой и кошмарами, обескровленным и обезумевшим Ярнамом.       Знание безумца…       Ферн, пошатнувшись, опустился на залитый едкой кровью чудовища пол и закрыл лицо левой рукой. Из правой он так и не выпустил резную ножку чаши.       Так приходит озарение…              

***

      –Ты уверен, что готов отправиться в Хемвик? – в который раз переспросил Герман. – Тамошние ведьмы очень сильны. Не один Охотник сгинул в этом проклятом поселении, пытаясь отобрать у них наследие Кэрилла.       – Я ни в чём не уверен, учитель. – Ферн развёл руками. – Но, поскольку смерть для меня – всего лишь пробуждение из яви в сон, как говорит Кукла…       – Она так сказала? – вдруг перебил его Герман, нахмурившись. – Что это ещё за чушь?       – Ну, я ведь не раз умирал от когтей и яда кровоглота. – Ферн удивлённо глянул на наставника. – А потом просто оказывался у фонаря, живой и здоровый. И мог вернуться к схватке. Так и победил. А если бы Посланники не уносили меня сюда, в мир сна…       – Мы не в мире сна! – Герман неожиданно рассердился, подался вперёд и даже немного приподнялся над своим креслом. – Мы – в мире яви! Мир снов – это место, где обитают иллюзии! Вспомни свои сны о несуществующей жене и осознай разницу!       – Я понимаю, понимаю, – торопливо проговорил Ферн. – Но это ведь так похоже на сон, согласитесь! Во сне мы тоже умираем «не по-настоящему»…       – Это дар Луны, – сурово пояснил Герман. – Великого, покровительствующего Охотникам. Да, он властен и над снами, но нас это не касается! Мы обитаем в мире яви, а по ту сторону пелены сна нашли своё пристанище безумцы, которым вздумалось нарушить естественный порядок вещей. Например, Миколаш и его проклятая школа Менсиса.       – Кстати, – спохватился Ферн, доставая из кармана записку. – Я как раз о Миколаше хотел вас спросить. Как думаете – не о нём ли тут говорится?       Герман взял записку, развернул и поднёс к самым глазам, щурясь и смешно оттопырив нижнюю губу.       – Возможно, возможно, – пробормотал он, бросив взгляд на Охотника поверх края листка. – Миколаш занимался изучением мира снов, как путешественники изучают другие страны и континенты. Он мечтал научиться проникать туда по собственной воле, полагая, что именно там, за гранью мира яви, скрываются все тайны и все ответы, поиску которых они с Виллемом и Лоуренсом посвятили свои жизни. Но увы, в мире снов обитают только наши собственные искажённые воспоминания о мире яви. Истины там нет. А глупец Миколаш, соблазнившись иллюзией, связался с такими силами, с которыми не мог совладать и даже просто договориться. И к чему это привело? Он создал свой собственный мир снов. И в нём он, безусловно, получил такие желанные ответы, но, как истинный безумец, он больше не способен отличить реальность от грёзы. Он живёт в мире, сотканном из его собственных иллюзий, и полагает этот мир реальным. Бедняга… А ведь когда-то он подавал большие надежды. Был одним из лучших учеников Виллема… – Герман вздохнул.       – А если речь о нём, то почему он – паук? – уточнил Ферн.       – Нет, я не думаю, что паук – это Миколаш, – покачав головой, ответил Герман. – Скорее, Миколаш – это тот хозяин, с которым разлучили кого-то из его учеников. Хотя… Кто знает? Где ты её нашёл?       – В библиотеке часовни Идона.       – Хм-м… Это по-настоящему странно. Миколаш давно разорвал связи с Бюргенвертом, а вот с Церковью и с Лоуренсом они какое-то время общались и даже сотрудничали, насколько мне известно. А Виллем остался в Бюргенверте и продолжал свою работу, которая могла, как я полагаю, идти вразрез с планами обоих его учеников. А что если Виллему удалось каким-то образом отрезать Миколаша от его школы? Запереть в его собственном кошмаре, запретить выходить в мир яви? Вот, кстати, – Герман поднял палец и строго глянул на ученика. – Запомни накрепко, мой мальчик: хоть сны и эфемерны, неясны и сотканы из иллюзий, но они могут влиять на мир яви, и влияние это тем заметнее, чем тоньше грань между сновидениями и реальным в нашем сознании.       – Так, выходит, что мир снов, который Миколаш искренне полагает явью, вполне может изменять, искажать нашу реальность? – Ферн похолодел от пугающей догадки. – Раз уж в сознании его создателя они практически неразделимы…       – Возможно. – Герман скорбно покивал. – Мы не можем оценить могущество тех сил, с которыми Миколаш заключил сделку. Наши знания ещё слишком скудны. Наша воля слаба, разум молод…       – Что? – встрепенулся Ферн – эти слова, произнесённые нараспев, вдруг отозвались в душе чувством смутного узнавания – приятным и тревожным одновременно.       – Это молитва Церкви Исцеления, – пояснил Герман. – «Наша жажда крови направляет нас, успокаивает наши страхи. Ищи Древнюю кровь… но бойся бренности человеческой. Их воля слаба, разум молод». Ты вряд ли мог слышать её. Кровослужения в Главном соборе давно уже прекратились.       – Да, вряд ли… – Ферн потёр лоб, поморщился – виски сдавило, кольнуло короткой болью. Что-то, что-то…       Он не мог слышать этих слов. Но почему-то он их помнил. А может, это было во сне?..              …Он поднимается по бесконечным ступеням Главного собора. Причудливые, а может, уродливые статуи неведомых существ по бокам широкой лестницы застыли в поклонах, держа фонари, льющие под ноги липкий жёлтый свет. Пахнет ладаном. И страхом.       От ряби мозаичных кругов на полу начинает немного кружиться голова. Ферн поднимает взгляд к своду собора и смотрит на галерею, опоясывающую зал на головокружительной высоте. Показалось, или там мелькнула чья-то тень?       Показалось…       У алтаря, на котором покоится уродливый, одним своим видом заставляющий усомниться в реальности происходящего череп зверя, в которого когда-то обратился Первый Викарий, молится какая-то женщина. Её сбивчивый голос едва слышен в давящей тишине мёртвого собора. Ферн медленно подходит ближе, силясь разобрать слова.       А шёпот всё быстрее, в нём – и слёзы, и стоны, и хрип…       Хрип? Рычание?..       Треск ткани, хруст костей… Мучительный стон, переходящий в вой. Падающая на мозаичные плиты тень дёргается – и уродливо искажается, будто человеческий череп Лоуренса прямо здесь и сейчас обращается черепом чудовища.       Узкая собачья голова, увенчанная ветвистыми рогами, оборачивается на звук шагов. И бывшая викарий Амелия, увидев перед собой вооружённого Охотника на чудовищ, издаёт пронзительный визг и бросается на него, стремясь защитить то, что осталось от её жизни, от её памяти, от её Церкви…       Было это или нет?              – Что с тобой, парень? – озабоченно окликнул ученика Герман. Уже не в первый раз окликнул, похоже.       – А? Нет, нет, всё в порядке. – Ферн надавил на виски указательными пальцами, шумно выдохнул. – Просто голова заболела. Сейчас я отправлюсь в Хемвик. Не знаю, как много времени мне понадобится, но без инструмента Кэрилла не вернусь.       – Удачи на охоте, мой мальчик, – сказал Герман и устало откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.       Ферн поклонился и начал медленно спускаться по дорожке, сбегающей мимо ряда ритуальных алтарей-надгробий к подножию лестницы, ведущей в мастерскую. Было или не было? Он вспомнил ещё одну записку, найденную им на крыше здания в Соборном округе. «Хранитель Бюргенверта сторожит ворота и требует пароль – священное изречение». Он долго ломал голову, где же раздобыть этот пароль. А потом…       Нужные слова будто бы сами появились в голове.       «Бойся Древней Крови».       Почему он так уверен, что это и есть таинственный пароль от запертых много лет назад ворот, ведущих в лес, окружающий заброшенный университет?       Виски снова кольнуло холодом и озарением.       «Наследник кровавого ритуала, проповедник служения. Положи руку на священное покрывало алтаря и отпечатай в своей плоти изречение Мастера Лоуренса».              Ферн опустился на каменную ступеньку, сквозь трещины в которой пробивалась трава.       Было?..       Вихри из мозаичных плит, витражных окон, белой шерсти и крови. Молитвенно сжатые лапы чудовища, золотое сияние, алые брызги. Свист клинка, визг зверя, звон разбившейся склянки с Мглой оцепенения. Боль, укол, жжение, снова боль. Усталость, обречённость… Снова белая шерсть и кровь. И – недоверчивая радость, когда чудовище, издав последний агонизирующий вопль, падает на плиты пола, на которых уже не разглядеть мозаичных узоров – под ногами всё сплошь красное, блестит в свете свечей. По алой глади рябью проходит угасающее эхо жизни.       «Спасибо…» – слышит Ферн в этом эхе. И не верит, что слышит это.       Чудовища не умеют говорить.       Особенно мёртвые чудовища.              «Если бы не страх, смерть никто бы не оплакивал».