Щёлк-щёлк. Щёлк-щёлк.
Кожаное кресло чуть поскрипывало даже от лёгкого движения, сделанного во время подписания бумаг.Щёлк-щёлк. Щёлк-щёлк.
Протёкшая ручка лежит на карманном платке чуть поодаль, дабы не вляпаться в чернила рукавом пиджака. Впрочем, платок к костюму был уже конкретно испорчен синими пятнами и, вероятно, не подлежал восстановлению.Щёлк-щёлк. Щёлк-щёлк.
Хёнджин смотрит поверх очков на юношу, который сидит напротив него и, щёлкая эту дрянную ручку, занимает целое место для приёма гостей. — Прекрати щёлкать, — отчеканил он, а затем вновь вернулся к бумагам, очень стараясь вернуть концентрацию, которой и в помине не было....
...
...
Щёлк-щёлк.
Хван судорожно выдыхает, со стуком отклыдывая ручку. Едва дрожащими руками снимает очки, складывает их и прячет в руке. — Ты хочешь меня довести, да? — с наигранной ухмылкой говорит мужчина, чувствуя, как волна агрессии поднимается вверх, заставляя сердце биться чаще. — Довести? — Ёнбок опускает руку с несчастной ручкой и ещё раз щёлкает для вида. — Я не пытаюсь тебя довести, ты преувеличиваешь, чтобы скинуть на меня вину за отсутствие концентрации. Лучше продолжай делать свою работу.Щёлк-щёлк.
Хёнджин как можно плавнее ставит локти на стол, пытаясь дышать намного спокойнее, параллельно крутя очки в тонкой оправе между пальцами. Слащаво улыбается и чувствует, как уголок губ судорожно дёргается. — Ёнбок, не смей мне указывать, — на выдохе произносит Хван, всеми силами пытаясь не хмуриться, что было, в общем-то, бесполезно. — Ты знаешь, как я это ненавижу. — Ты много чего ненавидишь, — юноша мягко подпирает щёку сжатой ладонью, с прищуром глядя на Хенджина. — К тому же, указывать? Я даю всего лишь совет. Если ты направишь всё своё внимание на работу, то и не будешь обращать внимание на такую вещь, как... — он громко, с небольшой паузой, отщёлкнул ручку, вызывая новый судорожный вздох у Хёнджина. — И всё же. Не надо. Так. Делать. — Я не могу, — пожал плечами Ёнбок, и рука Хвана застыла, разогнув одну из дужек очков. — Не можешь? — презрительно фыркает мужчина и, получив в ответ лёгкое покачивание головой, начинает всё больше раздражаться. — Почему? Ёнбок улыбается, направляя указательный палец той руки, которой он подпёр щеку, куда-то в сторону от Хёнджина. Второй растерянно оборачивается в том направлении, выпрямляясь. Не видя абсолютно ничего особенного, хмурится и шарит глазами вверху-внизу, пока взгляд не опускается на его собственную руку. В которой почему-то лежит самая обычная шариковая ручка, а на верхнюю её часть нажимает его собственный палец. Полный конфуза и странной взволнованности, Хван поднимает взгляд на Ёнбока.Которого в кресле не оказывается.
Хёнджин несколько раз моргает, а затем со всей силы швыряет ручку о спинку кресла, в котором и "сидел Ёнбок". Обессиленно облокотившись на спинку кресла и потирая переносицу, он повторяет: "Мёртвые не возвращаются, мёртвые не возвращаются, мёртвые не..." Повторяет и повторяет, словно язычник, читающий древнюю мантру. — Мёртвые не возвращаются, мёртвые... ТВОЮ МАТЬ! — попытки успокоиться и привести себя в порядок оказываются абсолютно тщетными, когда Хван резко подхватывает стакан со стола и кидает в стену. Стакан с дребезгом разлетается на осколки, как и внезапно накатившая на мужчину злость. Он растирает лицо и, усаживаясь на место, тянется к нижнему ящику своего стола, в котором припрятана бутылка рома. Ром, впрочем, оказывается довольно сносным и помогает ему забыться на какое-то время.***
— Это хорошо, что вы обратились с подобным вопросом к специалисту, — мужчина напротив деловито что-то отмечает в своих бумагах. Хёнджин хочет и не хочет съязвить одновременно. Хотя нет, не так. Съязвить хочется, но сил нет, поэтому он просто лениво сидит на кремовом диване, запрокинув голову назад. Он не спал всю ночь. Бессонница не просто его мучила, а душила и с противным скрежетом точила нож, чтобы его выпотрошить. Впрочем, если он не поспит в ближайшие часов семь, то с радостью и превеликим удовольствием положит голову на плаху, лишь бы его мучения закончились. — Это был единственный раз, когда вы видели нечто подобное и сразу прибежали на приём? Или были ещё "звоночки" до этого? — его голос прерывает Хвана от жалости к самому себе и тут же заставляет нахмуриться. — В каком смысле "звоночки"? — События, которые вы описываете, то есть галлюцинации, вероятно, заставили вас прийти к психотерапевту, то есть ко мне. И теперь я спрашиваю, были ли ещё подобные галлюцинации позже или раньше? — Хёнджину сосредоточиться тяжело, он еле-еле заставляет себя то и дело сфокусироваться на мужчине и понять, что он хочет от него, разговаривая как с ребёнком. И понимает. — Да, было одно такое, — откидывается он обратно на диван, не желая говорить с ним. Но, к сожалению, надо.***
Дом, милый дом? Так же говорят во всех фильмах и книжках, когда человек возвращается домой? Хвану, впрочем, это не так важно. Работа далась сегодня очень трудно. Он буквально выскабливал из-под плинтусов своего сознания хоть что-то, что ему могло помочь. Хёнджин был опустошён и очень хотел выпить чего-то крепкого. Чего-то такого, что приносит блаженное тепло, мягкую головную боль, тягу к долгому, беспробудному сну и наконец сладкое опьянение. Он устал, настолько сильно устал, что даже не было сил ступать ровно. Он запнулся о ковёр в прихожей, оставляя скинутое пальто на полу, и прошёл в главный зал, еле волоча ноги. Хотелось выпить. Выпить, выпить, выпить. Но единственный алкоголь был только в его кабинете, до которого ещё идти и идти. Хван вздохнул, на секунду прикрыл глаза, а когда открыл снова, нахмурился. В нос ударил запах алкоголя. Хёнджин осмотрел комнату затуманенным усталостью взглядом, но никакого намёка на пятно или на разбитое спиртное не было. Тем не менее, запах алкоголя заполнил дом, кое-где становясь более удушающим. В фантомном опьянении, стараясь идти как можно быстрее при всей своей изнемождённости, мужчина забрался по лестнице на второй этаж, где, предположительно, и находился источник всего этого. Хёнджин крайне медленно осматривал комнаты на втором этаже, обнаруживая, что те чисты и хорошо прибраны. Но даже если и было бы где-то это несчастное пятно, то оно бы не распространяло такой смрад на весь дом, будто разбился целый стеллаж с алкоголем. Он всё рыскал и рыскал по этажу, пока наконец не наткнулся на тонкую линию света на полу, которая была результатом приоткрытой двери в ванну. Хёнджин, не медля, толкнул дверь плечом и оцепенел. Усталость как рукой сняло. На кафельном полу застыла огромная винная лужа, а в ней дорожкой валялись осколки от бутылки, которую, судя по подтёкам, разбили о раковину. Запах красного полусладкого, которое можно было бы открыть вечером и насладиться при прочтении книги, душил и вызывал тошноту. Вино, которое прежде приятно горчило на языке, принося перед этим блаженную тягучую сладость, румянило щёки и туманило разум до дремоты, сейчас казалось самым омерзительным ядом. Затем взгляд Хвана упал на ванну. Ванну, полную кровавой воды. Он лежал там, неестественно держа голову на груди, а руки закинув на бортики ванны.Резаные руки.
С десятками ярко-красных линий, из которых сочилась уже немного потемневшая тёплая кровь, заполоняя воздух металлическим запахом. Он вскрылся. Здесь. В ванной. Медленно проводил куском металла по коже, растягивая боль, пока из неё не показывалась каплями солёная кровь. А затем собиралась в струйки и стекала по худому запястью по ванне в воду.
Мимолётная боль?У̸̩̌м̵̻͂е̷̢̓р̶̰͗У̸̺̀м̶̳̅е̴̥̔р̷̦́Ӳ̷̟м̶͉͘е̸̤͂р̴̤̽У̸̢̇м̵̻̚е̸͇̔р̵̞̂У̸̩̌м̵̻͂е̷̢̓р̶̰͗У̸̺̀м̶̳̅е̴̥̔р̷̦́Ӳ̷̟м̶͉͘е̸̤͂р̴̤̽У̸̢̇м̵̻̚е̸͇̔р̵̞̂У̸̩̌м̵̻͂е̷̢̓р̶̰͗У̸̺̀м̶̳̅е̴̥̔р̷̦́Ӳ̷̟м̶͉͘е̸̤͂р̴̤̽У̸̢̇м̵̻̚е̸͇̔р̵̞̂У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͒У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀мУ̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆Всё равно же больно да?
У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̸
м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀Похолодание в конечностях? У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̼̏е̷͓͊р̶̳̀У̴͇̅м̸̥̅е̵͕͒р̴͎̆У̸̮̒м̵̏
Разве он заслужил? Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Не мог поступить по-другому?Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂
р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Да?
Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ему было больно?
А что со мной будет?Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸̢́м̸̫̑е̸̳͂р̶̞͂Ӱ̸́Он действительно умер?
Хван стоял, прислонившись к косяку. Обессиленными глазами он смотрел и смотрел на это безумство красного и бордового, чувствуя, как содержимое желудка собирается выйти наружу. Ему не хватало воздуха и сил, чтобы выдержать это.в̷̺̚?̶̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Это он?Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅
Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Разве он?Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅Ж̶͚̚и̷̗͂в̷̺̚?̶̪̅
Почему он не движется?
Дыхание участилось, а сердце билось так громко, так часто, заполняя комнату частичкой жизни. Перед глазами мелькало и плясало чёрно-белое чудо. Оно прыгало волнами и крутилось так, что ноги не держали. Это я виноват?У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓и̴̭͘л̷̩̋?̴̩̀У̴̭̚б̸̤̓Х̸̙̃о̸͚̇т̶̱̊е̴͎̽л̸͎͋,̶̗̐ ̴̨̌к̸͇̾а̴̪̾к̷̼͘ ̷̙̀л̵̝͝у̷͈̿ч̸̛͖ш̷͍̾е̴̖͌Х̸̙̃о̸͚̇т̶̱̊е̴͎̽л̸͎͋,̶̗̐ ̴̨̌к̸͇̾а̴̪̾к̷̼͘ ̷̙̀л̵̝͝у̷͈̿ч̸̛͖ш̷͍̾е̴̖͌Х̸̙̃о̸͚̇т̶̱̊е̴͎̽л̸͎͋,̶̗̐ ̴̨̌к̸͇̾а̴̪̾к̷̼͘ ̷̙̀л̵̝͝у̷͈̿ч̸̛͖ш̷͍̾е̴̖͌Х̸̙̃о̸͚̇т̶̱̊е̴͎̽л̸͎͋,̶̗̐ ̴̨̌к̸͇̾а̴̪̾к̷̼͘ ̷̙̀л̵̝͝у̷͈̿ч̸̛͖ш̷͍̾е̴̖͌Х̸̙̃о̸͚̇т̶̱̊е̴͎̽л̸͎͋,̶̗̐ ̴̨̌к̸͇̾а̴̪̾к̷̼͘ ̷̙̀л̵̝͝у̷͈̿ч̸̛Я виноват?
Виноват? Я?Н̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐е̸̠͆л̵̑ͅН̶̛̮е̷̞͗ ̶̫̆х̸͎̽о̷̳̏т̶̘̐И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽Виноват я.И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽И̸̮̓ӟ̴̮в̷̥̐ѝ̴̯н̷͔͛и̷̼̽
Что-то красное капнуло с потолка. Красное? Кровь? Его? Почему кровь? Может вино? Нет, это кровь. Она капала и капала, оседая теплом на его коже, прожигая и впитываясь. И была везде. Рябила в глазах, скользила по зеркалу, переполняла ванну. Пока не окрасила собою всё. Стены, пол, ванну, драгоценного бледного Ёнбока, чьё тело настолько охладело, что это тепло могло его согреть? Ему же хорошо?У̷̮͠Б̴͔͠Ѐ̵͖Й̷̮̿ ̸͓̓С̶̭̂Е̴̖̓Б̴̝̉Я̷̨͠У̷̮͠Б̴͔͠Ѐ̵͖Й̷̮̿ ̸͓̓С̶̭̂Е̴̖̓Б̴̝̉Я̷̨͠У̷̮͠Б̴͔͠Ѐ̵͖Й̷̮̿ ̸͓̓С̶̭̂Е̴̖̓Б̴̝̉Я̷̨͠У̷̮͠Б̴͔͠Ѐ̵͖Й̷̮̿ ̸͓̓С̶̭̂Е̴̖̓Б̴̝̉Я̷̨͠У̷̮͠Б̴͔͠Ѐ̵͖Й̷̮̿ ̸͓̓С̶̭̂Е̴̖̓Б̴̝̉Я̷̨͠У̷̮͠Б̴͔͠Ѐ̵͖Й̷̮̿ ̸͓̓С̶̭̂Е̴̖̓Б̴̝̉Я̷̨͠У̷̮͠Б̴͔͠Ѐ̵͖Й̷̮̿ ̸͓̓С̶̂И̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠А̴̟̓ ̶͙̒Т̵̮̊Е̶̡̕Б̸̥̊Я̴̍ͅИ̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠А̴̟̓ ̶͙̒Т̵̮̊Е̶̡̕Б̸̥̊Я̴̍ͅИ̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠А̴̟̓ ̶͙̒Т̵̮̊Е̶̡̕Б̸̥̊Я̴̍ͅИ̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠А̴̟̓ ̶͙̒Т̵̮̊Е̶̡̕Б̸̥̊Я̴̍ͅИ̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠А̴̟̓ ̶͙̒Т̵̮̊Е̶̡̕Б̸̥̊Я̴̍ͅИ̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠А̴̟̓ ̶͙̒Т̵̮̊Е̶̡̕Б̸̥̊Я̴̍ͅИ̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠А̴̟̓ ̶͙̒Т̵̮̊Е̶̡̕Б̸̥̊Я̴̍ͅИ̷̻͊З̵̳̊-̸̕͜З̸͔͠Будет?
Ему будет хорошо.
***
— И что было дальше? — ручка, пока доктор выводил на бумаге свои, на удивление, красивые буквы, издавала неприятный звук, который то и дело отвлекал Хёнджина от повествования и мешала сосредоточиться в общем. — Ничего, — он как мог пожал плечами, ещё раз бросив взгляд на дурацкую ручку. — Я очнулся в ванне весь зарёванный и уставший, посреди пустоты. Пошёл спать. Психотерапевт внимательно глянул на мужчину поверх очков. — После того, что произошло, вы просто пошли спать? — он удивлённо приподнял брови. — Ну да, говорю же: я был очень уставшим. А что делает человек, когда устаёт? Идёт спать, — повторил он, взмахнув пальцем. На несколько секунд в кабинете воцарилась полная тишина, а затем её прервал звук пишущей ручки. Впрочем, Хёнджину не нужно было сейчас концентрировать внимание на чём-то, так что она не мешала. — Вы упомянули, что во время первой галлюцинации разбили кружку. Скажите, почему вы это сделали? Он задавал странные вопросы, копался в голове Хвана, пытаясь вырыть на всё ответы, да, это было для его же блага, но как же противно это ощущать. — Я разозлился. На самого себя. На свою голову, которая меня обманывала и подкидывала воспоминания об этом человеке, — он не решался говорить его имя. Стало оно чем-то слишком личным, сокровенным. У каждого человека, наверное, есть нечто такое, что является запретным для уст и глаз. Нечто, связанное с личной трагедией человека, с тем, как он её переживал. — Почему же после второй галлюцинации вы пошли спать? Неужели вас это не разозлило? — врач смотрел поверх очков, сгорбатившись и положив ногу на ногу. У Хёнджина заболела спина, так что ему пришлось выпрямиться. — Я не знаю. Во второй раз я был очень усталым изначально, это могло повлиять, — безнадёжность накрывала, забиралась в самое сердце, ело его кусочками. Почему так много вопросов? Почему он молчит? Не подтверждает или отрицает? Это ведь всё усталость? И сейчас тоже она? Пережил ли он эту трагедию? Его ладони вспотели, и Хван постарался как можно незаметнее вытереть их об диван, но незаметно не получилось. Психотерапевт тут же скользнул взглядом к его ладоням, а затем стал что-то записывать. — Скажите, что вы чувствовали, когда были на его похоронах? — деловито хмурясь, спросил он, не отрывая взгляда от бумаг.***
Ничего. Целое дерущее душу ничего. Даже после молитв и погребения в нём ничего не тронулось и не заставило пролить хоть слезинку. Это "ничего" скребло на душе, заставляло его сначала верить, что он может что-то чувствовать, а затем въелось, с удовольствием сжирая в нём человечность. Стала накатывать тошнота. Может, он не верил? Не верил, что в этой деревянной коробке, которую с такой скорбью несли его знакомые, действительно лежит Ёнбок. Драгоценный, прекрасный, мёртвый? Да, разве в это можно было поверить? Хёнджин столько сделал, чтобы быть рядом с ним, жить рядом с ним, чувствовать что-то к нему, доверять. А он?.. А что он? Воспользовался его доверием, взял чёртовы лезвия и вскрылся в его ванной. В его доме. Который он так радостно выбирал, думая, что бы понравилось его любимому. Нет. Не так. Совсем не так. Хван присел на корточки возле свежей могилы, задыхаясь, подавляя наступающую злость. Всё не так. Он не эгоист. Он же всё делал для них. Он защищал его, вытащил его, поставил на ноги, заставил чувствовать, чтобы он жил. А что дальше? А дальше он готовил для него, следил, чтобы он кушал, следил за его здоровьем, поддерживал его хобби, занимался с ним любовью. Для чего?.. Чтобы ему самому было хорошо, чтобы рядом был бедный, полностью зависящий от него Ёнбок, не смеющий сделать и шагу без его ведома, так ведь? Да, получается, что так. Но почему так получается? Он же так старался, так старался. А что же вышло? А вышло так, что его возлюбленный теперь лежит в гробу на двухметровой глубине. Красивый, в костюме, но мертвый. Обречённый на разлагание и поедание червями. Разве он сможет теперь испечь брауни? А сможет ли смеяться? Напевать что-то под нос? Греться в пледе? Нет. Ведь он под землёй. Холодный. Мёртвый. Он поднялся, протёр глаза и одёрнул костюм. Что за глупость? Да, он мёртвый. Все люди умирают. Н̸͈̂О̵͇͂ ̴̡̿Н̶̟̈́Е̸̳̋ ̴̗̎Т̶̝͘А̷̣͑К̶̻͐.̶͉͠Это невозможно предугадать, что взбредёт каждому из них в голову. Н̸͚͂Е̵̩̍ ̸̹̇В̴͍̾С̵͕̃К̷̲̿Р̶̨̀Ы̴͈̐В̸̹̀А̴̡̃Ю̴͇̈́Т̴̼̚С̷̱̃Я̵͖̓ ̵̼̊В̷̧̊ ̶̝͛В̸͙̌А̸̡͊Н̷̖͗Н̴̥́О̵͇͠Й̷̣̑ Хван пошёл к машине, внимательно смотря под ноги, чтобы не наступать на надгробные плиты. Похороны обошлись ему немного, но, учитывая тот факт, что он ещё ни разу не занимался организацией похорон в США, то пришлось заморочиться. Хёнджин поднял голову. Никого уже не было, все уехали, а поминок он не собирался устраивать. Никто не знал Ёнбока близко, кроме него. Ну и, может быть, того паренька, который постоянно вздрагивал и вздыхал, пытаясь, если не заплакать, то подавить уже идущие слёзы. Чонин, кажется? Э̸̖̠͠т̸̣͓͑о̴̨̥́̔ ̵̺̤̎м̶̳͊о̸̜̔͜г̸̣̀͝ ̴̰̋б̴͈̇̈́ы̵̺̌т̵̭̐ь̷̺̏ ̸̼̌̓е̶͍̱̒г̸͚̔͋о̴̠̘͌ ̸͙̇д̷̞̥̌р̵͖̍̋у̸̣͈̕г̶̛̳̍ Он выглядел таким несчастным, а лицо заплаканным настолько, будто все его страдания длились несколько дней непрерывно. Дойдя наконец до машины, он забрался внутрь и откинулся на спинку с облегчением. Достал из внутреннего кармана пиджака ключи от машины, с раздражением чувствуя, как за них что-то зацепилось. Взял их за кольцо, стряхнул на раскрытую ладонь нечто. А затем с трудом подавил рвотный позыв. Это был брелок Ёнбока в виде нелепого цылёнка, с которого уже стала слезать краска. Хван поспешил открыть дверь машины. Воздуха стало не хватать от кома, подкатившего к горлу. Щёки стали мокрые, но почему? Почему это происходит? Как "почему"? Он мёртв по твоей вине. По твоей вине он больше не вздохнёт, не откроет глаз. У Хёнджина в панике забегали глаза и вновь зацепились за жёлтого цыплёнка с красным клювиком. Его всё-таки вырвало. А затем он всхлипывал, до боли утирая глаза от слёз. Хватит. Пожалуйста. Я не хочу. И всхлипывал, и всхлипывал. Осознавая, что Ёнбока больше нет. И он был так виноват. Он доводил и доводил его. Заставляя чувствовать собственную ничтожность, он устраивал ему скандалы, с удовольствием наблюдая, как перед ним извиняются, пытаются искупить "вину" любым способом. Он был так перед ним виновен. И как же он хотел перед ним извиниться. Первый раз в жизни упасть на колени и обнимать его ноги, всхлипывая, как сейчас, молить о прощении, кричать о раскаяние. Но кому теперь? Земле? Надгробию? Или уродливому брелку, в котором оставалась часть изуродованной Хёнджином души Ёнбока? Он мог только раскаиваться. А прощать его больше некому. Но рыдать он не прекращал, это будто его ещё сильнее подстегнуло. Он вбирал воздуха и, срывая горло, кричал о том, как ему жаль, как он виноват. О том, как его любит. Драл глотку, доказывая свою честность и редкую искренность. Его тело содрогалось с каждым новым воплем. Он так хотел быть услышанным им, его родным и самым лучшим солнцем.Но некому больше его слышать.
***
— Вы его обижали? — во время монолога Хвана врач всё же оторвался от исписанных бумажек и старался смотреть на пациента. — Да, мне очень стыдно за это теперь, — прикрыв глаза, отвечал мужчина, вдруг чувствуя, как смысл беседы медленно утекает. — Возможно, причиной того, что вы так к нему относились, стала личная обида? — сложив пальцы домиком, спросил он. И всё таки странные вопросы он задаёт. — О чём вы? — делая заминки на гласных, спросил Хван, не разлепляя глаз. — Например, он вас чем-то обидел, что-то сказал или сделал, а вы, может, даже не осознавая этого, затаили обиду, накапливали и в один момент стали регулярно возвращать эту обиду, — врач старался использовать в своих словах меньше сравнений, фразеологизмов и терминов, чтобы не сбивать с толку и так запутавшегося, уставшего и невнимательного пациента. — Не думаю, что такая обида была, — повозил головой он по краю дивана, ковыряя кожу вокруг пальцев.***
Почему так жарко? Глаза без особого усилия не хотели открываться, а ноющая головная боль не позволяла соображать. Она была невыносимой и неизбежной, била по голове словно молотками, превращая каждое действие в борьбу с собственным желудком и туманила всё настолько, что еле-еле можно было осознать кто ты такой. Но то, что вокруг него твориться что-то неладное, он понял незамедлительно. Хёнджин поднялся на локтях, тут же чувствуя, как от головокружения тошнота подступает к горлу. Испачканные в вине ладони тут же прилипли к полу, заставив Хвана зашипеть от неприязни. Стоп. В вине? Мужчина с изумлением открыл глаза, когда воспоминания о последних событиях отозвались в его голове усиленной болью. Он был весь в спиртном, лежащий в осколках от бутылки. Ёнбок его ударил. Наивный, ничтожный, жалкий Ёнбок оглушил его бутылкой. Кожа с засохшим вином натянулась на лице. Он улыбался. Одной из своих самых кровожадных улыбок. Хван знает, что сделает с этим птенчиком, в какую клетку запрёт и с упоением будет смотреть, как тот грызёт собственные крылья от голода. Встав с особой осторожностью из-за нарушения координации, Хёнджин осмотрелся. Комната была пуста, блюда на столе лежали неизменно, лишь зелёные осколки и бурые пятна омрачали кремовую скатерть, и в таком же буром пятне лежал он сам. Всё остальное было таким же, как и перед потерей сознания. Единственное, что поменялось — это освещение в соседней комнате, мелькающее ярко-оранжевым. Ярко-оранжевым? Хван с трудом доковылял до прохода, борясь с приступами рвоты, а затем заглянул в комнату. И застыл на месте. Огонь. Яркий, пляшущий и пожирающий всё кругом огонь сейчас буйствовал в комнате, освещая комнату оранжевым. Дорогая мебель трещала, сгорая, белые стены чернели, а жар огня полз и полз дальше, не видя преград. Глаза защипало от дыма, который клубился под потолком. Нужно было что-то делать и срочно. Ковылять уже нельзя было, поэтому кое-как добежав до другого выхода из столовой, он распахнул двойные двери. Но стоило ему это сделать, как волна жара и дыма тут же хлынула на него, заставляя отступить. Оставался только второй этаж, бежать через огонь было бы самоубийственно. Сначала он рванул к столу и, оторвав от скатерти кусок, хорошенько намочил его в графине с водой. Затем решил быстро сполоснуть лицо от вина, вымыть его из носа, которое, видимо, попало туда, когда он свалился без сознания. Оставив на несчастной скатерти ещё розовых пятен, он кинулся было бежать, но запах бензина резко ударил в нос. Его пиджак, штаны, даже волосы были в нём. Хёнджин быстро сложил два плюс два и, скинув пиджак на пол, побежал на второй этаж. Всё это устроил он. Маленький, прыткий, но глупый и доверчивый. Решил поджечь его и, не оставив путей отступления, решил, что Хван подохнет там. А хрен там. Хотел умертвить его — нужно было поджечь тело, а не дом. Ближние к лестнице комнаты тоже были подоженны, а вот дальняя не тронута. Не медля ни секунды, он подбежал к окну и, распахнув его, забрался на подоконник. Прыгать не так уже и высоко, но приземление может быть не очень приятным, если сделать что-то неправильно. Встав к комнате лицом, Хёнджин медленно опустился на корточки, откинув мокрую тряпку прочь, ухватился за отлив окна руками и аккуратно стал опускать ноги вниз, чтобы не соскользнуть, распластавшись. На весу тоже было не очень приятно, но ноги, учитывая его рост, были не так далеко от земли, так что, отпустив металлическую конструкцию и сгруппировавшись, Хван оказался на внизу. Головокружение на пару секунд дало о себе знать, но тут же прошло. Он выбрался. Из кармана брюк Хёнджин поспешно вытащил телефон, обнаруживая, что экран безжалостно побит, но радовало, что он ещё функционировал. Выбрав нужный контакт, он приложил телефон к уху, прикрывая глаза. Раздались гудки. Один. Второй. — Алло! Боже! Господин Хван, это вы? — женский громкий голос ударил по голове. — Да, это я, — что ж, вероятно, все его подчинённые уже об этом знают и сейчас, могли предположить, что с его телефона звонил кто-то из работников скорой помощи. В трубке послышался вздох облегчения. — О пожаре в вашем доме уже трещат повсюду, мы хотели было приехать и вытащить вас, но оказалось, что это Ёнбок поджёг дом и сообщил об этом, позвонив в службу спасения, — вот как, даже не хочет бежать, посмотрите, какие мы гордые. — Где он сейчас? — на линии повисла небольшая пауза. — Задержан и, вероятно, даёт показания. Скажите, где вы, мы сейчас же пришлём машину, — застучали клавиши компьютера. — Позади дома, но пройду через небольшой лесок, чтобы меня не нашли, — хмыкнул он, тут же шагая в чащицу. Ему нужно было придумать. что делать с ним. С таким благородным и трусливым, который вместо побега сдался полиции и, вероятно, готов промыть Хвану все кости, раскрывая его истинную личность. Хотелось курить. — Скажи, ты помнишь того судью, с которым мы уже единожды связывались? — в трубке послышалось глухое "Да". — Отлично, мне нужно, чтобы ты с ним связалась. — За... Зачем? — она поперхнулась тем, что пила, и закашлялась. Хёнджин поморщился. — Мне нужно, чтобы он устроил слушание Ёнбока так быстро, как сможет. Без лишних глаз и камер, только его люди. Я хочу парализовать суд и сделать так, чтобы он танцевал под мою дудку. Я понятно объясняю? — Д..Да! Я сейчас же это сделаю, — он не видел лица девушки, но точно знал, что она побледнела. Усмехнувшись, Хван отключился. Итак, всё, что сегодня устроил его любимый, было весьма обидно. И Хёнджин не собирается просто так отпускать эту обиду.***
— Что ж, раз причиной тому, как вы к нему относились время от времени, не являлась личная обида, то, возможно, она взяла начало когда-то очень давно? — о нет. Рыться в его прошлом настолько далеко это было чем-то непозволительным и гиблым. — Скажите, какие отношения были у ваших родителей? — Добровольно-принудительные, — но он давал ему это делать. Вскрывать что-то древнее, спящее, от чего будет пахнуть гнилью и безысходностью. — Отец колотил маму, регулярно. Она должна была быть покладистой и всюду слушаться его. И, не смотря на то, что она такой и была, он всё равно её бил время от времени. Для профилактики.***
Он стоял, вытянувшись как струнка, в ожидании чего-то страшного. Отец никогда не делал ничего просто так. И сейчас отец не просто так позвал его в свой кабинет. Он не собирался вести отцовские беседы или давать наставления, каждое его действие было пропитано страхом, чужим страхом. И когда юноша увидел причину своего нахождения в его кабинете, застыл, похолодев всем телом. Он притащил её за волосы, пока она, опустив голову лицом вниз, дёргала руками, чтобы остановить его, но тут же одёргивала саму себя, покорно обмякнув. Отец кинул её на ковёр перед Хёнджином, а сам встал напротив. — Я хочу показать тебе, — старший Хван растягивал слова, впившись взглядом в своё чадо, которое изучало тело перед ним, — одну простую вещь, — отец взял её за волосы и подтянул к себе. Взгляд юноши был прикован к женщине, которую назвать матерью язык не поворачивался. Она была такой покорной, несчастной, даже жалкой, послушно поднимая голову за его жестом. — Есть те, кто наверху, — он указал на себя и на Хёнджина, снисходительно улыбаясь, — а есть те, кто внизу, — он с презрением встряхнул в руке голову женщины как старую тряпку и ударил лицом об пол. Послышался вздох. — И те, кто внизу, должны понимать, что всегда будут получать по заслугам за те непозволительные поступки, которые они совершают, — тошнота подкатывала к горлу. Было страшно и омерзительно думать о том, что она могла сделать и как за это будет отвечать. Женщина была сейчас ничтожно хрупка и делать с ней можно было все, что хочешь. Вернее, что хочет он, — знаешь, что сделала она? — Хёнджин, не отнимая взгляда от неё, помотал головой. Ему и не хотелось знать, не хотелось видеть всего этого, не хотелось дышать одним воздухом с человеком, что сейчас наверху. Это было неправильно. Он должен был чувствовать справедливость, может быть, упоение, гордость за своё положение, но ничего этого не было. Был страх. Липкий, тревожный, нагнетающий и холодящий конечности. — Для тебя она может быть прекрасной матерью. И ты будешь абсолютно справедлив в этом, — он улыбнулся самой сладкой улыбкой, протянув к нему руку. — Но для меня она отвратительная жена, которая не понимает, что если муж что-то говорит, то его нужно слушаться. Непрекословно, — отец с размаху ударил её ногой по голове, изменившись в лице. Из Хёнджина это выбило весь воздух из груди. Ком встал в горле. — И за такую наглость нужно наказать, — он ещё раз коротко улыбнулся, ударив по голове ногой ещё раз, неотрывно следя за сыном. — Не смей рыдать, — отрезал он все попытки юноши что-то чувствовать своим грозным голосом. — Я буду это наказывать, а ты будешь смотреть и учиться, — и больше он не сдерживался. Удары пришлись ей по голове несколько раз подряд, так, что она застонала от боли. Потом он брал её за волосы, притягивал в себе и бил несколько раз по лицу, бросал на пол. Наносил удары по животу, ногам, снова по голове. Он не щадил её, был очень зол, агрессивен и беспринципен. Женщина стала плакать и стонать от того, насколько жестоко её наказывали. Несколько раз ударил об пол лицом, на котором теперь была размазана красная кровь. Она капала на ковёр из носа, губы, может даже из головы? Или это придумки Хёнджина? Она раскрашивала бледные руки, на которых стали появляться красные пятна от недавних ударов. Юноша не смел плакать, он вбирал воздух чаще, дабы подавить в себе всякое желание проронить слезу. Его губы дрожали, а руки то и дело порывались прикрыть бедную женщину. Он плакал где-то в глубине души, обливался слезами, ревел что есть мочи, ползал на коленях, прикрываясь руками. Но сейчас он не смел этого делать. Ему стало совсем худо, когда отец расстегнул красное платье женщины, а затем снял ремень. И стал бить ещё сильнее. Хлёсткие звуки наполняли комнату вместе с рыданиями. На её спине стали появляться красные полосы, которые накладывались друг на друга и превращались в кровавое месиво. Тонкая кожа разрывалась, а кровь стала стекать по бокам, рисуя новое платье. Хёнджина тошнило, он еле держался на ногах, а красное, красное месиво из стонов, всхлипов, ударов плыло перед глазами. Кажется, отец это заметил и позвал прислугу. — Уведи его, — скомандовал он. И она подошла к нему, аккуратно обняв за плечи, но юноша всё равно вздрогнул, не отрывая взгляд от женщины, даже когда его уводили. Лишь кинул взгляд на отца, расстёгивающего штаны. А дальше пустота. Добрая работница довела его, качающегося и еле идущего, до комнаты, усадила на постель. — Поплачь, — прошептала она, обняв Хёнджина и заставив уткнуться к ней в плечо. Но он не мог плакать. Он похоронил это в себе, заставив плакать, орать и скребстись о крышку гроба где-то далеко внутри себя. И он никогда не выпустит это наружу.***
— Ваш отец заставлял вас избивать собственную мать? — кажется, Хвану удалось ввести его в ступор. Да так, что он даже ручку отложил в сторону. — Нет, я просто смотрел, — медленно протянул он в ответ. — Я не успел сделать что-то большее. Был слишком юн, а потом он забил её. До смерти. Ожидать другого, впринципе, было довольно глупо. — Соболезную, — скорчив жалобную гримасу, кинул доктор. От такого однообразного и клишированного "соболезную" сводило зубы. — Такого рода события могли очень сильно повлиять на становления вас, как личности, — умник тоже мне, а то непонятно, что избиение матери отцом на глазах ребёнка может о-о-очень сильно повлиять на последнего, гений. — Скажите, проявляли ли вы агрессию в отношении своих сверстников, коллег, работников?***
Сверстниками назвать их было трудно. У них была жесткость зверя и разум преступников. Им было плевать что красть, за что бить и кого унижать. Они оценивали свои поступки как искусство, извращённое, запретное, приторное. Но разве можно было назвать искусством жалкие групповые избиения в школьном туалете? Если уж и заниматься искусством с помощью чужой крови, то делать это в более благородном месте и на холсте. Очередное избиение удалось наблюдать Хёнджину, когда он вышел на уроке в туалет, чтобы воспользоваться раковиной. Кровь пошла из носа совершенно некстати и грозилась испачкать белую рубашку. Но, благодаря этому, он наконец лицезрел одну из тех картин, которыми так гордились его сверстники. Впрочем, картиной это назвать было сложно. Прислонившись к стенке, "холст" сидел на полу, окруженный четырьмя горе-художниками. Его лицо уже изрядно побито, из носа и губы сочилась кровь, которая собиралась на подбородке, редкими каплями падая на пол. Он держался за своё левое предплечье правой рукой, громко и рвано дыша. Жалкое зрелище, весьма жалкое, но в его карих глазах, таких ярких, застыла ненависть. Явная и сильная, настолько, что Хван был уверен, он немного оклемается и с неукротимой яростью может забить каждого из них до полусмерти. Но их четверо, всегда четверо, и один человек, даже с неумолимой жаждой отомстить, не сможет в одиночку разобраться с этим квартетом. — Ну же, давай, заплачь, и тогда мы тебя отпустим, — сказал один из них, мерзко ухмыляясь. На лице каждого из них был триумф, в котором они не смели сомневаться. И этот триумф должен был стать дополнением картины, но стал тем, что её опошляет. — Пошли нахуй, — сплюнул парень у стенки им под ноги, тут же схлопотав удар по лицу. Но эта компашка ошиблась. Глаза побитого парня не менялись, даже наоборот. Каждый удар придавал им более устрашающий и кровожадный вид. Им не сделать из него настоящее произведение искусства простыми ударами. Холст останется наполовину пустой. — Разве это благородно? Вчетвером на одного? — Хёнджин прервал их идиллию, остановившись в дверном проёме. Его лицо было бесстрастным. Все в комнате обернулись к нему, скорчив враждебные гримасы. — О, Белоручка, — хихикнул один из них, узнав его. — Что тебе надо? — тут же напал на него другой, не разделяя настроения товарища. — Заткнитесь оба, — гаркнул тот, что стоял посередине и выделялся благодаря своим ярко-рыжим волосам. Видимо, это был зачинщик всего перфоманса. Выглядел он опрятнее всех и имел определённый авторитет, учитывая, что после его слов действительно заткнулись оба. — Это называется справедливость, — обратился он к Хвану. Что ж, может быть он блещет весьма здравыми идеями, но не знает, как правильнее их осуществить. — А вот благородно будет с моей стороны, если я трахну твою мать и хотя бы кончу, — ладно, с выводами поспешили. Вся компашка рассмеялась, пока их лидер оставался всё таким же серьёзным. Не хотят идти на конструктивный диалог? Ладно. Хёнджин ухмыльнулся. И это было устрашающе. Он знал, видел эту ухмылку много раз на лице другого человека, пока его сердце пропускало удар за ударом. Это было отцовское выражение лица. Несвойственное, резкое от того и угрожающее. — Мою мать? — он коротко рассмеялся. — Ну, вперёд. Я с радостью выкопаю её из могилы и буду наблюдать, как ты попытаешься трахнуть её холодный, начавший разлагаться труп, — ему было весело наблюдать, как на их лицах непонимание сменяется отвращением и ужасом. — Ты больной, пиздец, — указал на него пальцем рыжий, нахмурив брови. — Может быть, — с улыбкой кивнул Хёнджин. Но ему этого было мало. — Хочешь, проверим? — если это сейчас случится, то они всё равно никому не расскажут. Не захотят подставляться. А ему самому это только в удовольствие. — Только один на один. И если ты ложишься, то уходите вы все, — ну пожалуйста. Это же должно быть весело. Их лидер задумчиво пожевал губу, с прищуром глядя на Хвана. Может быть, он чувствовал и искал подвох, но в любом случае у него бы не вышло. Слишком глубоко это зарыто, слишком глубоко. — Хорошо, — наконец кивнул рыжий. Это будет весело. — Отойдите, парни, и не мешайте, — они сделали, как он сказал, освободив место для драки. Побитого парня усадили в угол, вероятно, рассчитывая продолжить. На удивление, они все молчали, не собираясь подбадривать и улюлюкать. Оно и к лучшему. Они встали по разные стороны импровизированный арены, закатывая рукава. Решение устроить драку принялось быстрее, чем ожидалось, но по-другому и быть не могло. Хван уже проверил, что диалога с ними не склеить, а вот на драку они согласны всегда. Даже на честную драку, ух ты. Когда оба были готовы, рыжий кивнул: "Давай". И оно началось. Хёнджин в два шага оказался рядом с парнем и ударил, совсем не сдерживаясь. Тот отшатнулся, слизывая кровь, хлынувшую из носа, но не успел ничего сделать, как на него обрушилось ещё несколько ударов. Хван улыбался. Крови было достаточно. Он размазывал её ударами по лицу этого идиота, чувствовал её на своих костяшках и хотел большего. Рубашка всё-таки запачкалась. После одного из ударов парень не выдержал, потерял равновесие, встав на четвереньки. И Хёнджин пнул его по животу. Тяжело дыша и теперь уже схватившись за место удара, он всё ещё держался, стараясь не упасть. Громко хихикнув, удивляясь такой выдержке, Хван ещё раз пнул их лидера, но уже по голове. Он упал. В звенящей тишине можно было услышать рваное дыхание. Живой, ну и хорошо. Обернувшись, победитель раскинул руки в сторону. Трое парней смотрели на избитое, валяющееся тело в ужасе, не решаясь поднять глаз на того, кто это сотворил. — Забирайте, — кивнул на рыжего Хёнджин, отходя в сторону. Двое быстро и беспрекословно подбежали к нему, закидывая руки себе на плечи и поспешно удаляясь к выходу. Горе-художник сам стал холстом, какой абсурд. Один из них, тот, что был изначально настроен враждебно, выйдя из ступора, подлетел к нему и наотмашь ударил по лицу. А затем поспешил к своим. Хван, готовый к такой реакции, лишь усмехнулся и стёр кровь, размазывая её по предплечью. Не заслуженно, но ладно. Сзади послышался резкий вздох. Когда он обернулся, то обнаружил, что избитый парень умудрился встать и даже прошёл несколько шагов, но снова упал на колени. Он смотрел на Хёнджина с вызовом. — Решил показать им, что такое благородство? — вздёрнул он подбородок. — Они запомнят на всю жизнь, — кивнул. Да уж, не просто забыть, как тебя отделали за несколько минут, когда ты был так уверен. — А теперь, если ты ждёшь от меня "спасибо", то не дождёшься. Хван снова улыбнулся. И парень, явно это заметив, насторожился. Вот и самая приятная часть. — Мне не нужна такая благодарность, — он медленно стал к нему подходить, видя, как непонимание накрывает парня. — Эти парни говорили о справедливости, о которой они бы не заикнулись, не будь на это причины, — Хёнджин остановился напротив сидящего на полу. Глядя на него сверху вниз, он казался ещё более жалким. Кровь кое-где засохла некрасивой коркой, из-за сильных ударов синяки уже раскрашивали его лицо в тёмно-фиолетовый, а левая рука безвольно лежала на бёдрах. — Нужно ли мне догнать их и узнать эту причину? — Что ты хочешь? — он в ужасе глянул на Хвана, поняв к чему он ведёт. Тот в свою очередь улыбнулся, видя, как картина расцветает, покрываясь отчаяньем. — Я порядком возбудился, пока кровь того рыжего так и хлестала направо и налево, — он похлопал по месту, на котором уже стали выпирать штаны, — не поможешь мне? Вот это было искусством. Всякий раз, когда Хван опускал взгляд, он видел, как униженно и жалобно выглядел парень. Он делал всё нехотя, облизывал, брал в рот, посасывая, и Хёнджину этого было недостаточно, поэтому быстро взял всё в свои руки. Он грубо толкался во влажный и горячий рот, заставляя его давиться и капать слюнями на пол. Хватался за его волосы, лишая всякой свободы действия, быстро трахая в рот. И ему было хорошо. Он чувствовал, как приходит к разрядке, и в последний раз притянул парня за волосы, изливаясь ему в глотку со сдавленным стоном. Парень оттолкнулся от бёдер Хёнджина, тяжело дыша и выплёвывая семя. Его щёки были мокрыми от слёз, а глаза покраснели. От того парня, что был готов драться насмерть, не осталось и следа. Он был разбит. Картина. Полная людского греха и безвольности была воистину прекрасна. И её фактическим создателем был Хван.***
— Нет, — отчеканил Хёнджин, чувствуя, как дрёма постепенно его охватывает. — А если посмотреть в ваше досье? — невозмутимо спросил доктор, записывая что-то. — Вы думаете, я вру? — приоткрыв один глаз, спросил Хван. Такая недоверчивость и желание сунуть свой нос туда, куда не надо, вызывала весьма слабый, но гнев. — Нет-нет, что вы, — тут же в примирительном жесте поднял руки врач. — Просто, некоторые люди склонны верить, что агрессия – это плохо, поэтому говорить о ней постыдно. Но на самом деле это не так. Подобная информация нужна мне для более точного установления возможного диагноза. — И всё равно, ничего такого не припоминаю, — Хван снова прикрыл глаза, откинув голову на диван. — Ладно, — кивнул психотерапевт. — Тогда последний вопрос, а затем я вас отпущу. Скажите, как ваше самочувствие в последнее время? — этот вопрос вызывал тревогу у Хёнджина. Может ли его самочувствие сейчас и рассказ о событиях прошлого сыграть против него самого? Страх заклокотал внутри, но врать было нельзя. Он не слепой, он всё видел и слышал. — Устаю быстро и сильно, — этот вопрос единственный не требовал от него особых умственных способностей и фантазии. — Постоянно чувствую себя опустошенным. Работа не приносит былого удовольствия. Ходить на неё теперь – это ад на земле, — звучит ужасно, зато честно. Работа-дом-работа-дом. Монотонность и обыденность душили его, топили всё глубже в собственном отчаянье. — Что насчёт аппетита? — поспешно спросил врач, быстро записывая всё, что Хёнджин говорил ему. — Ем редко и мало, — нехотя ответил он. Снова подкатила волна безнадёжности. — Скажите, всё очень плохо? — это прозвучало жалко и абсолютно нехарактерно для него. Но сейчас ему было плевать на гордость. С ним что-то творилось, и если это что-то настолько безнадёжное, то он должен знать. Психотерапевт удивлённо застыл, А затем мягко улыбнулся. — Я пока не могу поставить точного диагноза, для этого нужно время, соответствующие анализы и проверки, — он закрыл папку с бумагами и наконец встал из-за стола. — На этом мы закончим на сегодня, — он помог Хвану встать с дивана и стал контролировать, чтобы тот дошёл до выхода нормально. — Я встречусь со своим коллегой, мы обсудим проблемы, беспокоящие вас. Завтра вечером или послезавтра днём я вам сообщу всю необходимую информацию по телефону, хорошо? После чего я назначу вам приём, а на нём мы обсудим следующие действия. Вы за рулём? — Нет, меня ждёт водитель — еле-еле выговорил мужчина, волоча ноги по полу. — Вот и славно, вас отвезут домой, где вы сможете набраться сил или заняться любимым делом, — врач помог Хвану дойти до машины и усесться на заднее сиденье. — Вы ведь взяли выходные из-за состояния здоровья? — кивок. — Прекрасно, вам нужно посвятить это время себе и собственному самочувствию, — он мягко похлопал мужчину по плечу. — Ну, созвонимся. Приятной дороги, — в последний раз улыбнулся врач, перед тем, как всё перед глазами Хёнджина потемнело.***
Когда он открыл глаза, то не сразу понял, где очутился. Темнота позволила узнать лишь очертания люстры у него в гостиной. Видимо, он заснул в машине, и его не добудились. Сон был пустым, из-за чего казалось, что Хван закрыл глаза всего на секунду, а на деле пролетело уже несколько часов. Хотелось перекусить, не смотря на то, что голод был не таким явным, но неприятным и свербящим где-то в горле. А вообще, вставать не хотелось. Совсем. Но он в кой-то веки захотел кушать, поэтому нельзя было игнорировать такую важную потребность. Он продолжал сомневаться, не в состоянии принять решение. Прикрыл глаза на секунду, а когда снова открыл, то резко встал с дивана. Голова закружилась. Еле как он поплёлся на кухню. Дом был монотонным и неитересным, навевал скуку. Всё было сделано в серых тонах, будто ему серости в жизни не хватает. Горбатясь и шаркая ногами по полу, он дошёл до кухни. Свет включать уже не было необходимости. Глаза привыкли к темноте, и слабый свет всё-таки проникал в дом сквозь занавески. Хёнджин пошёл уж было в сторону холодильника, но остановился возле кухонной тумбы. Нож. Несколько ножей. Он потянулся к одному из них, вытащил из подставки и повернул в руке, смотря на блеснувшую сталь. Насколько ему было больно? Этот вопрос мучил его всякий раз, когда он вспоминал о смерти Ёнбока. Хван развернул левую руку и быстро, но аккуратно провёл лезвием по руке. Слегка нахмурился. Мимолётная, неприятная боль. Но и крови немного, она бусинками показывалась на порезе, даже не скатываясь вниз по запястью. Может, нужно было больше времени для этого, но ему не хотелось ждать.А что будет, если воткнуть его в запястье? Рядом с костью?
Крови, наверное, будет больше, но и боль будет значительно сильнее, да?
Хёнджин посмотрел на нож, вертя его в руке. В̷̦̅о̶̬͙͈̊̇т̴̟̰̏̊̈́к̶̻̗̅н̵̟̓͗́и̸̫̯̒́͋ ̴̳̗̬́̔е̸̲̟̖̊̀̚ѓ̵̥̝̫̚о̴͙̙̦̓ ̶̘̾̒͒в̴̪̅͆͝ ̷͉̳̠̐р̶̗̻̾̕у̶̧͉̖̃к̵̥̖̐̒у̸̹̝͒.̴͍͉͑̊ И он резко воткнул его, стараясь не задеть кость, в правую часть запястья. Резкая и сильная боль заставила его застонать. Кровь брызнула из пореза и стала капать тонкими струйками. Но стоило ему с усилием вытащить нож, превозмогая боль, как красная, тёплая, наполняющая воздух металлическим запахом, кровь хлынула на пол. Забыв о боли, он хихикнул, ещё раз глянул на нож, а затем, рассмеявшись, воткнул его прямо в середину предплечья, вскрикнув, и резко проведя им до самого локтя. Хван закричал. Боль жгла, очень жгла, но он чувствовал, как руке становиться тепло. Хорошо. Он выпустил нож из руки, не было сил его держать. Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑Б̸̡̈̓О̷͓̱͚̳̊̆̅͠Л̸͔̃̑͊̇Ь̶̙̩̦̀̆Н̴̧̮̮̍О̸̯̘̇͑ Голова закружилась, а ноги не хотели его больше держать. Хёнджин осел на пол, всё ещё хихикая. Кровь хлестала, не переставая. Но ему этого было мало. Он с усилием нащупал на полу нож, руки были липкие, а кровь стала остывать. К̴͍̗̠̱͒̕р̷̺̯͉̍о̴͎̼́͑̊͝в̵̧̰̋̚ь̷̺̂̌ ̵̦̟̇д̵̡͕̓̓͝о̶̨̱̣͙̃л̵̡͙̺͑ж̷̜̰̎͋н̵̢̲͓̪́а̷̛̳̾͠ ̶͕̪͚̔̌͌б̴̨͚͔̈́͂͜ы̶̫͇͖̑т̶͉̭̹̈́̉̽̀ь̵͈͈͈͍̄ ̶́̈́̅̚͜т̴͔̂̑ё̴͕͇͛̓̚͜͝п̴̜̘̱̞̂̍̑л̴̧̟̓̈́͂͘а̷̡͉̠͉͂͋͠я̶͇̪̾̓͜ Перехватив нож за ручку так крепко, как он только мог, Хван оставил порез поперёк предплечья. Красная жидкость брызнула ему на лицо. Он закричал, переходя на плачь. Стал убаюкивать свою изрезанную руку, роняя слёзы и всхлипывая с каждый разом всё тише. Перед глазами стало что-то мелькать, скрывая интерьер кухни. Его дыхание участилось. Глаза стали слипаться.Как же он устал.
Как же он хочет отдохнуть.
Когда Ёнбок вернётся?
Он ведь вернётся, да?