Разница подходов

Ваня сегодня не ждал гостей. Знал ведь, что все пацаны кто куда разъехались — кто на юга, кто по домам, — и смирился с тем, что никому он особо и не нужен. А тут нате пожалуйста — тридцать первое декабря, шесть вечера, и кто-то вдруг припереться решил. Настырно так в дверь трезвонил и уходить явно не собирался. Ваня себя с дивана содрал и в коридор вытащил только потому, что испугался — вдруг у соседей случилось чего? Вдруг кому-то его помощь нужна? — Кто там? — спросил, начисто проигнорировав такое благо цивилизации, как дверной глазок. — Дед Мороз, Обляков. Открывай давай. Отчего-то Дед Мороз оказался похож не на Деда Мороза, а на крайне уставшего Виктора Михайловича. Вместо густой белой бороды у него была трёхдневная щетина, вместо шапки — натянутый до самого кончика покрасневшего носа капюшон парки, а вместо мешка с подарками — несколько биоразлагаемых пакетов из ближайшего гипера. Мог бы хотя бы шубу ярко-красную где-нибудь надыбать, грустно подумал Ванька. С огромными блестящими снежинками. А то как-то совсем не по-новогоднему выходит. — А вы чего тут? — Это ты тут чего? — вскинул брови Виктор Михайлович. — Все разъехались по отпускам давно, весь инстаграм завалили своими голыми пузелями на пляжах! А ты в Москве торчишь, даже домой не поехал. Всё нормально, Вань? Ответа у Вани не было, но Виктор Михайлович его и не требовал. Он успел разуться, помыть руки и зайти на заваленную всяким хламом кухню, по-хозяйски ткнуть в кнопку чайника и почти закончить раскладывать продукты в пустой холодильник, когда Ванька, наконец очнулся. — Я это... после праздников уже домой поеду. — А сегодня что, один сидеть будешь? — Угу. — Без друзей и без подарков? — Ну, вы вот в гости зашли — уже хорошо. И почему без подарков-то? — насупился Ваня. — Мне пацаны надарили всякого. А я себе вообще тачку новую купил. Виктор Михайлович тяжело вздохнул, взглянув на Ваньку будто бы с осуждением, но ничего резкого ему не высказал и нудных лекций читать не стал. — Ёлки у тебя тоже нет? — Почему нет? Есть, и игрушки есть, с прошлого года ещё осталось всё. Не наряжал просто. — Тащи всё сюда. — Нахера? — Тащи, я сказал! Ваня снова не стал спорить, хотя у себя дома и в свой законный выходной он имел на это полное право. Стоял, как дурак, расправлял пушистые ветки огромной искусственной ёлки, кусал корочки на обветренной нижней губе. Думал. У них с Виктором Михайловичем были разные подходы ко всему на свете. Ваня вечно паниковал, суетился и потому опаздывал, а Виктор Михайлович, даже наглухо застряв в пробке, только махал рукой, говорил: «Подождут» и на удивление всегда появлялся вовремя. Ваня действовал спонтанно, наобум и был чудо, как хорош в импровизации, а Виктору Михайловичу нужен был чёткий и расписанный до подпунктов план действий. Ваня в первую очередь думал о других, даже если ему самому было пиздец некомфортно и паршиво, а Виктор Михайлович... и месяца не прошло с тех пор, как он снова бросил их в раздевалке после ничьи с Уралом. Растерявшихся, грустных, эмоционально и физически разъёбанных. Совершенно не понимающих, что им всем, нахуй, делать с этой бесконечной вереницей проигрышей и позорных ничьих. Ваня был единственным, кто тогда тренера защищал, говорил пацанам: «Мы правда ведь виноваты. А он тоже человек». Только пацаны после того эпизода отбомбились и остыли, успокоились, простили и живут дальше, а вот Ваню до сих пор периодами приходовало. Иногда нормальным был, а иногда клокочущую в груди обиду унять не мог. Слишком хорошо представлял, что с ним будет, если Виктор Михайлович от него сбежит. Снова, блядь. — Подержите меня, вдруг свалюсь? — Держу. Ты зачем вообще купил такую огромную ёлку? — Захотелось. — Мог бы с тем же успехом Дивеева нарядить. — Хреновые у вас шутки, Виктор Михалыч. — Да заебал ты мне выкать, на ты давай. Не на поле ведь... да и на поле не надо, честное слово. Тебе ведь не восемнадцать уже. Ваня только глаза закатил и устроился поустойчивее на шаткой табуретке. Табуретка эта досталась ему вместе со студией, и, несмотря на то, что она выглядела новенькой и дорогущей, шаталась эта дура, как пьяный Набаба. — Ладно. Шарики давай, — попросил он Виктора Михайловича. — Золотые сначала. Да не эти! Вон те, большие. Шарики Виктор Михайлович послушно подавал и даже поддерживал пустой трёп обо всякой бытовой хуйне, но Ваня ведь знал, что этим дело не кончится. Он и Виктора Михайловича прекрасно знал, всё ему казалось, что его уже ничто в этом человеке не способно удивить. Но когда они закончили, он, — тот, чьё мнение было для Вани едва ли не важнее мнения родителей, — вдруг отошёл на пару метров, оглядел Ванькино детище, увешанное мишурой, игрушками всех возможных форм и расцветок и для верности замотанное в гирлянду, способную своим миганием довести до приступа эпилепсии даже самого здорового человека, и тяжело вздохнул. — Нет, честное слово, это какой-то колхоз, Вань, — выдал. — Как будто ты её наряжал по принципу «всё лучшее сразу». Ну вот. Вот и нашёлся ещё один пункт, в котором они никогда не сойдутся. Ване нравилось, когда всё сияло. Когда он был маленьким, в его семье было мало денег и мало игрушек, и вот он вырос, заработал и компенсировал. Понимал, что скорее всего Виктор Михайлович прав, но эти его вскользь брошенные слова правда, правда, правда ужасно его задели! Да, колхоз. Да, всё лучшее сразу. Но ведь можно было помягче как-то? Он же старался, искренне старался, несмотря на то, что изначально он эту ебучую ёлку наряжать не хотел совершенно. Впрочем, примерно то же самое он мог бы сказать и по поводу своей карьеры — Гончаренко требует: «Старайся лучше, Обляков!» Вот Обляков и старается. — А мне нравится. — Ну... это главное. Не все обременены чувством вкуса, — улыбнулся Виктор Михайлович, вроде как, беззлобно. Подмигнул даже, намекая, что это всего лишь шутка дурацкая. — Это моя хата, и ёлка тоже моя, — ответил Ваня. — Вань, ты чего?.. — Ты уйдёшь сейчас, а мне тут жить ещё! Виктор Михайлович вздохнул, отвёл взгляд. Не спеша подошёл к холодильнику, достал бутылку шампанского, открыл с громким хлопком. Поискал взглядом бокалы, но, конечно, не нашёл — не пил его Ванька. Не пил, потому что знал, в какую мерзкую свинью он превращается, когда выпивает. Осознанное решение, взрослое. Кто б ещё оценил. Как ни странно, Виктор Михайлович не обломался и налил себе шампанского прямо в кофейную кружку. — Хочешь, с тобой останусь, — наконец, родил он. — Вместе встретим. — Не хочу, — честно ответил Ваня. Не соврал ни капельки, и его честность Виктора Михайловича удивила, если не сказать, напугала. — Почему? — Потому что я хочу, чтобы если ты со мной остался, то насовсем. А ты так не сможешь. — Вань... да что с тобой сегодня, а? — Не сегодня, Вить, давно уже. Ваня помолчал, собираясь с духом. Прикинул — по факту, терять ему было нечего. — Я люблю тебя, — сказал то, что Виктор Михайлович и так прекрасно знал. И всё-таки он после этого признания чувствовал себя не то, что взрослым, — старым. — И ты хочешь, чтобы мы с тобой... — Встречались, — кивнул Ваня. — Хочу. — Это всё очень серьёзно, — тихо сказал Виктор Михайлович. Ваня поджал губы и кивнул — мол, не маленький уже, понимаю всё. — Ты, Вань, не представляешь, чем это всё может кончиться. Ваня снова промолчал, только плечами пожал — чего тут представлять-то? И так понятно, чем кончится. — Чёрт с ней, с моей карьерой, но ты... — Виктор Михайлович нервно облизнул пересохшие губы. — Тебя руководство через все соковыжималки пропустит, журналюги с грязью смешают, фанаты загнобят — из дома спокойно не сможешь выйти. Тебя просто уничтожат, фамилию твою перечеркнут жирным красным крестом, и всё. Тебя, Ваня, никуда больше не возьмут — ни в «Зенит» твой любимый, ни в «Химки», ни в «Тамбов», ни обратно в «Уфу». Понимаешь ты, нет? Ваня снова кивнул, вдруг почувствовав себя китайским болванчиком. Безмозглым, устаревшим и каким-то до ужаса фарфоровым. Тронь неаккуратно — разобьётся. Виктор Михайлович сейчас крайне неаккуратно проверял его на прочность. Лучше бы сразу башкой о край стола приложил, и дело с концом. — Ну что ты киваешь?! Мать твою, Обляков, я с тобой разговариваю или со стеной?! — А что мне говорить, — прохрипел мать-его-Обляков. Любимый тренер слишком долго стылый воздух Ванькиной студии сотрясал, не давая ему и слова вставить, связки слегонца заебенели. — Если ты меня всё равно слушать не хочешь? — Что, прости? — Виктор Михайлович сейчас выглядел крайне удивлённым. Ване эта его растерянность ужасно понравилась. «Может, — подумал он, — удастся хоть что-то до бревна этого донести?» — Ну, помнишь Уфу? — спросил. — Как ты меня везде водил, всё объяснял, от пацанов отбивал? Теперь кивнул Виктор Михайлович. Тоже, наверное, чувствовал себя до ужаса глупо, совершенно не понимая, с чего это его маленький Ванечка вдруг пустился во вьетнамские флэшбеки. — А как ты орал на врачиху, что она мне какую-то хуйню вколола, от которой у меня аллергуха на всё ебало пошла? Ты меня за руку всю ночь держал тогда, помнишь? — Да, Вань, помню. — А что потом было, помнишь? Виктор Михайлович только плечами пожал растерянно. Много чего было, ясно ведь. Они же не один день вместе провели... это он врал, конечно. Не Ваньке даже, а самому себе врал. Он прекрасно знал, о чём пойдёт речь, но, кажется, был решительно не готов к такому продолжению их странного разговора. — Я к тебе пришёл в любви признаваться, — напомнил Ваня. Пригвоздил вконец растерявшегося Гончаренко, на булавку нанизал, если угодно. Задел за живое, припомнил крайне болезненный для них обоих эпизод. — Вань... — Я тебе нравился уже тогда. А ты мне что соврал? Что тебя не интересуют мужчины. Тем более, маленькие глупые мальчишки, у которых из-за недоёба крышу рвёт. — Что, прямо так и сказал? — тихо спросил Виктор Михайлович. — Угу. Я помню. А я видел ведь, как ты на меня пялишься. Просто не понимал, ну нахуя ты врёшь-то? На самом деле до сих пор не понимаю. Виктор Михайлович нахмурился, выдохнул медленно, надув щёки, — верный признак того, что быть беде. — Я ведь тебе только что объяснял, почему так, — отрезал. — Ага. Ради моей карьеры, конечно. Только у меня тогда никакой карьеры не было. И будущего не было, Вить. Если бы не ты, я бы сгнил в Уфе. — Неправда, Обляков. Ты... — Талантливый, амбициозный, чувствую партнёров и мяч, мне только концентрации не хватает и решительности, но это наигрывается, — повторил, как по учебнику. Ещё бы не повторил, сто раз ведь от Виктора Михайловича всё это слышал. — Понимаешь, кроме тебя этого во мне не видел никто. Поэтому я и говорю, что я бы сгнил в Уфе. — Ладно, — вздохнул Виктор Михайлович, хотя с Ванькиными тезисами он был явно не согласен. — С комплексами твоими потом разберёмся. Ты вообще к чему? — К тому, что я тебе уже тогда нравился! — И? — Хуи! — всплеснул руками Ваня. — Ваня, успокойся. Ваня вздохнул. Ну да, разнервничался, разозлился. Подумал, может, ещё проще и доступнее свои мысли доносить надо? Как вообще разговаривать с этой стеной? Как достучаться до маленького человечка по ту сторону, которого к его сорока с небольшим годам уже, нахуй, в лепёшку раздавило под этими блядскими кирпичами?! — Ладно, извини. Просто ты мне тогда гадостей всяких наговорил, а я... да не важно, в общем. Главное, что ты потом свалил в Москву свою. — Зачем ты так это всё выворачиваешь? Пригласили — ушёл. С тобой это никак не было связано. — Ага. А потом ты мне звонил как-то в три ночи. Пьяный в говно. Забрать обещал при первой возможности. Помнишь? Виктор Михайлович отрицательно мотнул тяжёлой головой, но Ваня его слишком давно знал и без проблем прочитал в его потемневших, как грозовая туча, глазах одну эмоцию — страх. Всё-то он помнил, только принимать отказывался. — Помнишь же, Вить. — Ну, — со второго раза отпираться не стал, кивнул. — И? Забрал ведь. — Забрал, угу. Хуй пойми кто хуй знает откуда приехал в ЦСКА играть. В основу сразу. Тридцать первого контракт подписал, первого уже на поле. Ясно же — через талант в клуб попал. После этих слов Виктор Михайлович окончательно разозлился. — Обляков, ты серьёзно считаешь, что я тебя из-за красивой жопы в команду взял?! — Ну, типа того. Только ты еë почему-то не трогаешь, но в целом... — Я тебя убью сейчас, а потом в дубль до конца жизни играть сошлю! Что за хуйню ты городишь?! — Но я ведь тебе нравился! И когда ты мне звонил, и когда ты меня забрал. Ты меня целовал тогда. После матча с «Уралом» в восемнадцатом, помнишь? Разъехались все, а мне некуда было, я хату ещё не успел снять. Я хотел на базе остаться, а ты меня поцеловал и к себе увёз. Помнил. Естественно, Виктор Михайлович всё помнил. Как дома Облякова первым делом в горячую ванну загрузил, как ужин на двоих заказал. Ваня тонул в его чёрном халате, неловко поджимал пальцы на ногах, не представлял даже, как жрать карбонару, не заляпав соусом всего себя, стол, скатерть, пол и всё вокруг. Думал, теперь-то их жизнь изменится. Теперь-то, полтора года спустя, они будут счастливы. Наивный. Виктор Михайлович его на кровать уложил, а сам на диван ушёл спать. Ультимативно и безапелляционно. Ворчал, обещал Облякова обратно в Уфу отправить, если надоедать и приставать будет. Ваня понимал, что он Виктору Михайловичу нравится, но молча снять халат и закончить этот фарс у него, двадцатилетнего желторотого пиздюка, яиц не хватило. В ту ночь он заснул в гордом одиночестве. — Помню, — хрипло ответил Виктор Михайлович. — Но я ведь тебе сразу сказал, что это ошибка была. — И опять наврал. Наврал, точно наврал. Ваня всегда хорошо людей читал, прекрасно видел — Виктор Михайлович его хотел. И до сих пор хочет, столько лет спустя! Хочет, несмотря на то, что Ваня постоянно подводит его и команду, периодически взбрыкивает и не слушается, лезет разбираться с теми кто обижает его или его друзей, трескает шоколад, играет в приставку до трёх ночи и ведёт себя как сущий ребёнок. Хочет, несмотря на то, что Ваня давно не забивает, хотя изо всех сил старается. — Допустим. Конкретно сейчас тебе от меня чего надо? — спросил Виктор Михайлович. — Признаний в любви? Отношений? Ваня, конечно, оборзел по самые краешки, но — да, именно этого он и хотел, причём очень давно. — Типа того. Я же не дурак. Я знаю, ты меня давно хочешь, — констатировал он. — Может, даже любишь, не просто же так ты со мной возишься? — Я не вожусь. — Угу. Поэтому припёрся ко мне с хавкой под Новый год и грозился остаться на ночь. — Я приехал, потому что узнал у твоих друзей, что ты тут один сидишь и себя жалеешь. Дивеев тебя с потрохами сдал, ему спасибо скажи. — Видишь? Каждый раз какие-то глупые отмазки придумываешь. А мог бы признаться, что я тебе нравлюсь. — Да, нравишься! — вдруг хрипло каркнул Витя. — Люблю я тебя, дальше-то, блядь, что?! — Мы ведь тогда можем... ну, встречаться, да? — тихо и очень осторожно спросил он. Будто Витя был маленьким ребёнком, готовым в любой момент закатить истерику. Или бомбой с часовым механизмом... точно, бля, бомбой. Судя по ошалевшему взгляду Виктора Михайловича, он был в любую секунду готов начать на Ваню благим матом орать и на себе волосы рвать. Впрочем, к его чести он достаточно быстро перестал метать молнии из глаз, медленнно выдохнул и заговорил: — Нет, Вань, ты дурак всё-таки. Давай я тебе ещё раз объясню, что будет, если про нас с тобой кто-нибудь узнает? Может, схему тебе нарисовать? Ты на теории всегда хорошо схемы понимаешь. Опять за маской тренера спрятался. С таким спокойствием это всё произнёс, что у Вани гнев подступил к самому горлу вместе с волной тошноты. Он крепко-крепко зажмурился, стиснул кулаки, попытался прогнать злость и сосредоточиться на самом важном. Не выдержал, естественно, гаркнул: — Нахуя мне схемы твои?! Засунь их себе знаешь, куда?! — Ты не выйдешь на следующий матч, — обманчиво спокойно пообещал Виктор Михайлович. — Даже в запас. Буря в его глазах могла бы уничтожить всю клятую Уфу и половину Москвы в придачу. Ване до него было пиздец как далеко, но свой родной и милый сердцу Вындин Остров он бы тоже без напряга ко всем чертям разнёс. — Да насрать мне! — Значит, на три следующих матча. — Просто скажи, что для тебя твои карьера и репутация важнее меня! Виктор Михайлович замер. К полу прирос. На Ваню уставился крайне удивлённо. Как будто он сейчас несусветную глупость сморозил. — Да не мои карьера с репутацией, а твои! — всплеснул руками. И добавил тихо и как-то совсем отчаянно: — Я тебе про журналистов говорил, и про крест на твоём имени, и про грязь... Вань, ты что, совсем меня не слушал? И Ваня вдруг успокоился. И даже не удивился тому, насколько его эмоциональное состояние зависит от эмоционального состояния этого человека. — Да не, это ты меня не слушаешь, — тихо и очень печально заметил он. — Я в ЦСКА пришёл не за именем, а потому что ты позвал. Если тебя завтра турнут, и ты пойдёшь «Тамбов» тренировать, я за тобой поеду, прикинь? Виктор Михайлович не нашёлся с ответом. Стоял, едва ли не открыв рот, и пытался найти хоть какие-нибудь аргументы, подтверждающие его точку зрения — дескать, Ваня дурак, который попросту не ведает, что творит. — Тоже мне, жена декабриста, — наконец, вымученно и совершенно неискренне улыбнулся он. — Если бы! Не любовница даже, ты ж меня так и не трахнул. А я тебя люблю. Мне не нужен другой тренер. Если ты сейчас мне снова скажешь нет, я вообще уйду. Из футбола. Виктор Михайлович долго молчал, переваривал. — Ты знаешь, что это шантаж? — наконец, спросил он. — Угу. А по-другому с тобой как-то не выходит. Дай, пожалуйста, шарик. Красный. Нет, Вить, не этот. Вон тот, с блёстками. — Тебе шариков мало? — Угу. И тебя. Тоже мало. Виктор Михайлович уселся на Ванькин не разобранный диван, тяжело вздохнул, закрыл лицо руками. — Ну что мне с тобой делать? — выдохнул устало. — Не знаю, Виктор Михалыч. Хотите — ничего не делайте. — Опять ты мне выкаешь? Ваня только пожал плечами и, порывшись в сумке с остатками украшений, нанизал на ветку очередную игрушку, хотя их даже на его специфический вкус уже было слишком много. Ему просто нужно было руки занять. И мозги. Не говорить же этому сломанному человеку, что тыкают родным людям, а не тем, кто к себе на пушечный выстрел не подпускает, несмотря на зудящее обоюдное желание? — Сядь, — попросил Виктор Михайлович. И, стоило Ване неуклюже плюхнуться рядом с ним, осторожно накрыл его ладонь своей. — Я же тоже человек. Мне страшно, понимаешь? Я боюсь брать на себя ответственность за твою карьеру. — Тебе и не надо, — ответил Ваня и поднёс их сцепленные руки к своей груди. Туда, где гулко колотилось его сердце. — Я понимаю, что я для тебя всё тот же пиздюк с Уфы, но я, вообще-то, уже давно сам за себя ответственность несу. Витя с недоверием глянул на него, а затем тихонько рассмеялся. — Ванечка, ты когда так вырасти-то успел? — спросил. — А я всегда таким был. Ты просто меня не слушал никогда. Смешок застрял в Витиной пересохшей глотке. — Прости, — тихо сказал он. Ваня мог бы много чего ему сказать — что он дурак, что в упор не замечает очевидных вещей, что собственными руками ставит палки себе — им обоим — в колёса, но... главное ведь, что он осознал всё? Всё-таки удалось Ване до него докричаться. Надо же. — Ладно уж, забей, — махнул рукой Ваня. — Пошли, надо всю эту хуйню поснимать и нормально ёлку нарядить. — Нет, — покачал головой Витя. — Почему? — Потому что мне нравится. Она на тебя чем-то похожа. Ванька хмыкнул. — Такая же ебанутая? — Не ебанутая. Просто не такая, как я ожидал, — ответил Витя, прижавшись губами к Ванькиному виску. — Она намного лучше.