Когда зима приходит с опозданием

      Чан Гэн наконец-то избавляется от сверкающего наряда модника. Он даже волосы не укладывает, и теперь они немного вьются, торчат в разную сторону, будто игривые змеи на голове заморских чудищ. На нем простая рубашка, даже нет этой щегольской повязки на шее.       Конечно, это не могло не сказаться на реакции работников элитного ресторана, портье которых могли гостя даже за подобающую шнуровку на лакированных туфлях выставить вон.       Хозяину пришлось извиняться перед знатными дамами за вид своего подчиненного, объясняя это горячей кровью музыканта. Чан Гэн был иного мнения, но идиотом этого человека он мог назвать разве что про себя.       В итоге его жалование слетело до жалкой медной монеты. Но, похоже, его вид пришел по вкусу какой-то аристократке, отчего теперь в кармане важно звенела пара серебряков.       Гу Юнь смеется над его кудряшками. Чан Гэн выглядит очаровательно и… очень просто. Это ему подходит куда больше.       — Ифу. Ифу…       Голова Гу Юня идет кругом. Черт бы побрал его предложить юноше себя так называть. Как же трудно бороться с обжигающими мурашками, скользящими по загривку вдоль позвоночника.       — Сделай мне коктейль? Вот оплата…       Чан Гэн улыбается слегка и наклоняет голову. В глазах будто сироп корицы разлит, такой сладкий.       Гу Юнь сглатывает, но отодвигает монету.       — Оставь себе.       — Нет возьми, — Чан Гэн снова придвигает ее к мужчине.       — Оставь. Я сделаю.       — Нет, я…       — Давайте я возьму? — Шэнь И забирает серебряк, чтобы избавить этих двоих от мучений. На это просто невозможно смотреть со стороны.       Гу Юнь усмехается.       Стеклянная дверь дребезжит, и в зал спускается первый посетитель.       Гу Юнь привычно щурит глаза, силясь распознать гостя.       — Ифу, это господин Цзян, — подсказывает Чан Гэн, скоро заучив имена почти всех посетителей.       — Старик Цзян, добро пожаловать! Присаживайся! Тебе как обычно?       Цзян Чун, конечно, не похож на старика, но все же он старше них. Он выглядит крайне довольным.       — Женюсь, Цзыси! Так что сделай мне что-нибудь необычное.       Гу Юнь и Шэнь И долго хохочут. Чан Гэн просто улыбается, а потом вновь переводит взгляд на своего ифу. Гу Юнь почти не улыбается, хотя этот человек обычно только и делает, что дразнит или отвечает шутками, часто заставляя всех краснеть.       Гу Юнь принимается за работу. На свой подслеповатый глаз щедро отмеряет водку и сироп. Жидкость шумит в шейкере, перемешиваясь, а затем наполняет широкий бокал на тонкой, изящной ножке. Лед серебрится в голубом коктейле, звенит лениво, когда в него добавляется сладкая газировка.       Уверенные движения идут от гибких, умелых рук, что с той же безжалостностью, с которой режут цитрус, и с той же силой, с которой сжимают бутылку, могут держать армейский гэфэжень. С той педантичностью, что он собирает заказ, он мог бы раскладывать карты и рисовать стратегии побед на поле боя.       — Ифу, почему ты здесь работаешь? Тебе бы пошла военная форма…       Долька лимона, будто маленькое закатное солнышко, падающее за лазурный горизонт коктейля, украшает край бокала, добавляя тонкие кислые нотки в напиток.       Полуулыбка Гу Юня гаснет медленно, но безвозвратно, глаза наполняются какой-то терпкой болью и сожалением, будто ржавый меч ударяется о камень и разбивается на осколки.       — У меня есть форма.       Глаза Чан Гэна широко раскрываются.       — Ты был на войне?!       Цзян Чун отвечает вместо Гу Юня:       — Сынок, мы все там были. А нашему Цзыси выпала честь не только руководить на передовой, но и присутствовать на подписании капитуляции вражеской стороны.       Чан Гэн глядит на Цзян Чуна удивленно, пока не переводит взгляд на задумчивого Гу Юня.       Сердце щемит сразу же. Не скажешь даже, что на этом красивом лице когда-то был железный тесный шлем, о который бились стрелы и осколки снарядов, в щели которого вливалась чужая кровь и залетала пыль дальних дорог.       Кажется, что часть Гу Юня все еще осталась на полях тех сражений, держа высоко и одиноко тяжелые хоругви. Может быть поэтому он улыбается устало, отшучивается все время…       А может, поэтому он временами слепнет и глохнет, становясь беспокойным и уязвимым, поэтому принимает лекарства, причиняющие безумную боль, поэтому прячет всю свою жизнь в этом баре.       Его маленький ифу, совсем крохотный.       Чан Гэн кусает губы. Теперь понятно, откуда эти военные фонари на стенах, старинные походные сервизы, разбросанные на подоконниках, одни и те же посетители, так тесно друг с другом знакомые.       — Ифу…       Чан Гэн ловит его взгляд, разморенный теплом камина, с ленивыми персиковыми искорками под пеленой ресниц. Гу Юнь не желает об этом задумываться, ведь каждый командир всегда вспоминает лица своих солдат, не вернувшихся с поля боя.       — Прости…       Гу Юнь качает головой. Черные локоны, выскальзывают из низкого хвоста и покрывают щеки. Гу Юнь убирает их обратно тонким мизинцем, продолжая делать коктейль.       — Этот бар я выкупил на отчисления из Императорской казны.       Гу Юнь не уточняет, что за деньги такие. Кажется, он и не хочет говорить об этом. А нужно ли?       В этом заведении проливают чаши вина за каждого ушедшего из жизни собрата и никогда не говорят о политике. Гу Юнь не хочет ничего слышать о правителях, уничтоживших его семью и его детство. О Императорах, за имя которых он умирал и которые откупились от него золотом.       — Ифу. Я бы хотел узнать о тебе больше.       На барной стойке плавятся в широком, словно бутон пиона, бокале кусочки льда. Лазурная жидкость переливается соблазнительно, как утренняя река в легком тумане. Желтая долька катается где-то на краю, добавляя игривый привкус в пьянящий коктейль.       Чан Гэн тянет руку к хрустальной ножке. Ледяная капля остается на самом кончике его пальца, вздрагивает, когда неожиданно чужая рука преграждает доступ к бокалу. Гу Юнь подается вперед, нависает над стойкой и смотрит с ухмылкой в черные глаза.       — Это не тебе, — Гу Юнь изящным жестом толкает бокал в сторону Цзян Чуна.       Наказывает. Вот так глупо, потому что Гу Юнь по-другому не может с этим человеком. Тем более когда тот смотрит с вязким огнем в глазах, когда подается навстречу немного напряженно, но все же порывисто, когда зовет так…       — Ифу… — тихо, только губами определяя контур слов.       Гу Юню смеяться хочется, но он ограничивается короткой усмешкой и ставит перед Чан Гэном две небольшие рюмки.       Кажется, что неспешно заполняющийся зал бара становится в несколько раз просторнее и тише. От головы отливает кровь, оставляя кожу лица без всякого тепла, а тело заполняется густой легкостью.       Чан Гэн глубоко вдыхает пышный и горький запах трав, захватывающий все его чувства, словно дикий зверь, обнаживший клыки и вставший лапами на грудь. Этот сильный аромат кружит голову, врывается в сознание, смягчая все ощущения, а затем растекается приторными, вязкими дорожками по венам, расслабляя мышцы. Абсент полон искушения и мистики — яд или все же амброзия?       Чан Гэн такой напиток раньше мог только на картинках видеть, но этот настойчивый запах полыни будит в нем жажду. Под взглядом ифу он поднимает рюмку — маленькое стеклышко лежит послушно, абсолютно ледяное и колючее — и залпом выпивает напиток.       Чан Гэну кажется, что он снова идет по сухой, безжизненной улице, прорезающей стылый, покрытый зимним налетом город. Полынь рвет горло и голову, так яростно и жестоко, а потом резко отпускает, позволяя окружающему шуму и теплу накатить на опьяненное тело.       Гу Юнь отчего-то знает, что этот тяжелый, хриплый напиток с сочным изумрудным цветом придется по вкусу юноше. Тяжелая полынь, морозная мята и медово-кислый вкус лимонного сиропа напоминают Гу Юню этого юношу.       Да, еще до появления здесь Чан Гэна он видел его в городе.       Тогда это была одинокая скромная фигура, прибившаяся к людной улочке удобным случаем и нуждой. Чан Гэн казался маленьким, потому что поджимал ноги, обхватывал гитару, склонившись над грифом. Пальцы набирали простой, но нежный мотив, а на лице покоилась ровная улыбка, хотя от малейшего дуновения еще безжизненного весеннего ветра она дрожала, а тело пыталось завернуться в потертый плащ.       В тот год как раз захлебнулась первая война. Многие жители просто ушли на нее, чтобы собственными жизнями препятствовать продвижению врагов к столице.       Родители Гу Юня погибли в бою, но он был уже достаточно взрослым, чтобы справиться с проблемами, которые несла чужая смерть. Однако многие дети стали сиротами, без крова и каких-либо средств на существование.       Люди уходили и приходили. Ловили и забирали с собой звуки мелодии, вопрошающей и скользящей, изредка одаривая ее рыжим блеском холодного медяка. Гу Юнь стоял невдалеке и слушал, как юноша отдавал печаль струнам, позволяя им превращаться в сиплую мольбу и тонкий мотив надежды.       Она не могла не тронуть Гу Юня, ведь он тоже верил, что однажды война закончится. Его вещи уже были собраны, чтобы вскоре отправиться на границу с владельцем.       Гу Юнь был участником второй войны, которая была призвана отбросить вражеские войска от границы и уничтожить любой повод для новой интервенции.       Год спустя знакомый угол на площади пустовал. Тогда Чан Гэн выбил себе местечко в дорогом ресторане.       Чан Гэн в конце концов пьянеет, прикончив второй шот. В его груди пылает сильный огонь, который позволил ему выжить в те голодные годы. В нем шарм так ловко цепляет людей, что мужчина невероятно быстро становится здесь своим, хотя в нем все еще сохраняется юношеская наглость, которая раз за разом сталкивается с бесстыдством Гу Юня.       — Ифу, могу я играть у вас вечерами?       Гу Юнь усмехается.       — У нас нет сцены.       — Ифу! — Чан Гэн знает, что его дразнят: — Я просто в зале попробую!       — У нас мало места.       — А я вот здесь, у камина буду.       Гу Юнь закатывает глаза, но ничего не говорит против.       Они остаются допоздна. Чан Гэн, сонный, рассказывает ему обо всем подряд, но это не похоже на пытку, скорее заставляет Гу Юня быстрее закончить с делами, чтобы проводить юношу до дома.       На улице желтые фонари холодно сверкают глазами. Все еще нет снега, отчего часть улиц пропадает вдали в жутком месиве черноты. Унылые булыжники мостовой дребезжат время от времени, когда мимо них мчится поздняя карета с лошадьми, от которых валит душный пар. Этот звук похож на скрежет и стон орудий уже далекой войны.       Мороз камни покрывает легкой наледью, отчего приходится идти аккуратно. Колючий воздух жадно лижет открытую кожу лица, и Чан Гэн быстро трезвеет, однако легкость на душе никуда не пропадает.       Рядом идет его ифу, руки в карманы пальто прячет, но все равно мерзнет, потому что привычку одеваться тепло не имеет.       — Здесь ты живешь? — Гу Юнь, чуть щуря свои лисьи глаза, оглядывает серо-бурые в жалком уличном свете постройки. Это высокие обветшалые дома, сохраняющие в себе стиль прошлых веков, с острыми углами, будто иглами или шипами, вытянутыми вверх. В стеклах горит слабый свет, будто здесь нет электричества — только свечи. Многие окна заколочены отсыревшей фанерой, на которой сохраняется ревущая надпись «Продается».       Это не трущобы, но очень бедный район.       Чан Гэн кивает. Он больше не пытается скрыть за фальшивой вычурностью свою настоящую личность. Он понимает, что его ифу это не оценит.       — Ифу может меня подождать? Я кое-что принесу?       Гу Юнь настолько удивляется, что соглашается. Он пытается глядеть на окна, гадая, на каком этаже загорится свет, но уставшие глаза не могут поймать столь мелкое мерцание.       Мороз кусает мужчину за лопатки, когда подъездная дверь наконец-то скрипит. На улицу выбегает Чан Гэн без куртки, растрепанный и горячий.       — Куда ты без куртки?! — Гу Юнь ловит себя на этом вопросе. Будто мамочка или папочка. Хотя кто из них еще заботливый родитель — вопрос остается открытым.       Чан Гэн смеется и оборачивает вокруг Гу Юня темный плотный шарф, бережно завязывая концы на груди.       — Ифу должен одеваться теплее.       Чан Гэн осторожно тянет часть шарфа и накрывает покрасневший нос Гу Юня. И розовые щеки. Ну, горящие уши хотя бы волосы прикрывают. Ифу выглядит невероятно забавно и хрупко, будто цветок, доверившийся весеннему солнцу и взошедший слишком рано.       Действительно становится теплее.       — Спасибо…       Чан Гэн лишь весело улыбается, обнажая зубы, а потом провожает взглядом Гу Юня, пока того не забирает холодная ночь.