Когда зима приходит с опозданием

      Гу Юнь не поднимает глаз, когда где-то рядом шумит барный стул. У него отличный слух, чтобы понять по шагам, это не кто-то из их ежедневных завсегдатаев. К ним снова заглянул Чан Гэн.       Он приходит каждый день, ровным счетом ничего не заказывает, зато много говорит со своим ифу. Его не смущает тот факт, что у Гу Юня всегда очень много посетителей. Однако сегодня не проходит еще и получаса, как Гу Юнь и Шэнь И включили свет в баре, а Чан Гэн уже зашел к ним.       Будто за углом стоял и ждал.       — Рановато.       Лимон никак не хочет подчиняться рукам Гу Юня, отчего мужчина хмурится, наклоняясь довольно низко. Нож неровно скользит в сочной мякоти, сок льется сквозь пальцы. Запах заполняет нос, оставляя во рту вкус цитруса, от которого вязнет язык.       Чан Гэн смотрит на ифу, смотрит пристально, понимая, что дело совсем не в лимоне. Гу Юнь щурится, растягивая глаза до узких лисьих щелочек, но все равно его зрение сегодня паршиво. Он привычно говорит, что это из-за погоды, уже совсем холодает на улице, а вот снега нет и в помине.       Бесснежная поздняя осень, кажется, наледью проникает в обшивку города, через трещины и выступы заполняет стены домов, брусчатку улиц, покрывает хладной коркой ларьки и магазины. Город замирает в оцепенении и тревожном ожидании, словно смотришь через туман, когда же, когда нарисуются тени врагов, а они все не появляются и только лишний раз беспокоят сердца.       Чан Гэну, правда, все равно, есть ли на улице снег. Он уже вторую неделю сбегает из своего унылого ресторана в этот маленький полуподвальный бар, облицованный хрипло-рыжим кирпичом и усеянный низкими лампами.       Он не может перестать смотреть на ифу, обрисовывая глазами, сияющими послушанием, его узкие плечи, скрытые под простой черной рубашкой и жилеткой, которая делает фигуру более длинной, угловатой. Гу Юнь будто тонкая веточка сухой сливы, что стоит на подоконнике в ржавом железном стакане, что больше похож на походный.       На вопросы Чан Гэна, откуда все эти необычные вещи, Гу Юнь просто отвечает: «Из походов.» Он не возражает, когда мужчина начинает все это рассматривать, трогать, перебирать. Все равно никому больше не понадобится этот старый хлам.       В ресторане, где Чан Гэн подрабатывает музыкантом, все бело-золотое и торжественное, стеклянные окна в пол спрятаны стыдливо за пышными шторами в несколько слоев, белый свет из плафонов рвется прямо вверх в стеклянный потолок и обрушивается слепящей волной на гостей. Там очень просторно и холодно, пальцы неохотно перебирают струны гитары, что уже говорить о том, чтобы коснуться какой-нибудь серебряной вилки на столе или изысканной фрески в коридоре.       В маленьком баре всегда тепло. Еле слышно урчит паровой камин в углу. Здесь пахнет забродившим медом и старым деревом. И только иногда эти запахи меняются. Обычно, когда у Гу Юня раскалывается голова, отчего он ютится в углу. Тогда в воздухе витает горечь сухих трав, становится тоскливо.       Чан Гэн быстро скидывает с себя холодную куртку и садится на свое место.       — Я просто освободился пораньше.       Гу Юнь глядит через хрустальное стекло люли. Его взгляд словно свинцовый, пронзает, как тяжелая стрела. Гу Юнь что-то знает.       На самом деле, Чан Гэн сбежал со своей паршивой работы. Сегодня изысканные залы пустовали.       В кармане звенят три медяка, хотя он рассчитывал получить хотя бы одну монету серебром. Не хватит даже на чашку кофе или пинту самого дешевого пива.       Зато никто не мешает любоваться красивыми руками с узловатыми пальцами, которые скользят над продуктами, стаканами, бутылками подобно весеннему, гибкому вихрю. Кончики пальцев Гу Юня немного заостренные. Они молочного цвета, как звезды на Млечном пути, а круглые суставы подобны скоплениям галактик. Иногда Чан Гэну удается заглянуть в его беззащитные мягкие ладони. В первый раз у него перехватило дыхание от того, сколько на них хранилось лишенных цвета рубцов. Они, как осколки чего-то болезненного на границе с нереальным, покрывают кожу росчерками, перечеркивают тонкие пальцы, забираются даже на слюдяные запястья, где синие вены текут, будто сизый дым далеких осенних костров.       Если они хранят тепло, то только мимолетное, ускользающее.       — Ты так ничего и не хочешь заказать?       Шэнь И, вернувшись со склада, меняет бумажки с отчетами на тряпку и идет протирать столы.       Гу Юнь будто замечает своими слегка расфокусированными, оттого такими ласковыми, глазами, как напрягаются губы Чан Гэна. Он не успевает ответить, как Гу Юнь ставит перед ним чашку с травяным чаем. Пар вьется узорами, а между ними растягивается глубокий запах лаванды и сладкого клевера.       — Ты где-нибудь работаешь? — Гу Юнь подхватывает элегантный фужер кончиками пальцев, чтобы в очередной раз протереть его.       — Да, я играю на гитаре в ресторане у площади.       Гу Юнь вытягивает шею, глядит за плечо, ухмыляется, будто дразнит.       — Точно? А где гитара?       Чан Гэн подпрыгивает на месте, оглядывается по сторонам. А затем снова падает на стул и почти скулит, как пес. Он так торопился сюда, что оставил инструмент в подсобке.       Вещь, которая его кормит и позволяет оплачивать потрепанную комнатку. В кармане куртки жалкие три медяка мерзнут.       — Ифу! — Чан Гэн поглядывает на Гу Юня, абсолютно невинно и снова улыбается своей широкой улыбкой, отчего последнему хочется потуже затянуть платок со стразами на этой шее.       А вот Шэнь И придушил бы обоих.       Гу Юнь лишь наклоняет голову. Прядь черных, как вороново крыло, волос шелково гладит щеку, кончик локона щекочет губу.       — Наиграй просто что-нибудь?       Чан Гэн смотрит в серые, как измученное, позднеосеннее небо, глаза, в которых змеиный яд, убивающий недругов, смешивается с жидким медом, способным напоить надеждой ожидание, наполнить бравой тоской — память и смелостью — отчаявшиеся сердца. На лице Гу Юня усталость кроется в тенях, но паровые лампы скрывают ее за шальным светом.       И все-таки поэтому Чан Гэн называет его «мой маленький ифу».       Мужчина закрывает глаза под ленивый скрип влажной тряпки по чистому стеклу, под сухие шаги по каменному полу, под пустой вой ветра за окном. Ему не нужна гитара, чтобы вспомнить перелив музыки, который может вознести и может надломить даже черствые души. Ему не нужно касаться струн в вынужденном, строгом ритме, чтобы вспомнить вибрацию инструмента, его утробный тон, сплетающийся с голосом Чан Гэна.       Его пальцы обхватывают воздух также крепко, как и в обычное время сжимают тело гитары, а затем мужчина погружается в ритм.       Он простой и плавный. Пальцы не прыгают, а меняют свое положение степенно, ласкают гриф, пробегаются по нему то вверх, то вниз. Губы еле слышно двигаются, песня тихая льется.       Кажется, что все замирает и растворяется, как в тонкой пелене тумана.       Даже Гу Юнь со своей беспокойной, но изящной аурой, остается лишь словами композиции.       Чан Гэн даже не думает, что ифу смотрит, но Гу Юнь замирает. На дне темных зеркалец тоска набирает силу. Он смотрит на Чан Гэна. На его смелый профиль и юные черты, в которых горе еще не успело прорезать глубокие борозды.       Ему нечего делать в том ресторане, с которым он привязан договором. Ни один посетитель ни разу не касался ухом песен Чан Гэна. А Гу Юнь, вот, полуслепой, полуглухой, стоит перед ним, слушает.       Даже Шэнь И двигается осторожно.       Вскоре в баре становится многолюдно.