***
Вера впервые за три года пришла на службу в девятом часу утра. Не влетела в приёмную под сигналы точного времени, тараторя из-за обитой дерматином двери о переполненном трамвае и очереди к лифтам. Не схватилась за телефонную трубку, чтобы позвонить Алёне… Хотя нет, трубку она сняла, но тут же с грохотом опустила на рычажки. Как крышку рояля. Или гроба. Калугина вздрогнула, подняла голову от бумаг: в приоткрытую на ладонь дверь не доносилось больше ни звука. Заедающая кнопка на селекторном аппарате тихо скрипнула. — Вера… Вера, зайдите ко мне. Так же тихо скрипнула дверь: надо бы позвонить в хозчасть, сказать, чтобы смазали петли. Вера замерла в паре шагов от стола, и Калугина пристально всматривалась в её лицо и никак не могла понять, припухли у неё глаза или это только кажется. — У вас что-то случилось? — спросила она осторожно, и Вера глянула в ответ удивлённо и растерянно. — У меня всё хорошо, Людмила Прокофьевна. Я просто… я, кажется, просто немного устала. — Вы же недавно были в отпуске! — ещё не договорив, Калугина испытала неловкость. Быстро встала, обошла стол и, схватив Веру за руку в каком-то не до конца осознаваемом порыве, сжала её пальцы. — Простите, вырвалось, я совсем не то хотела сказать… У вас холодные пальцы. Вам нездоровится? Вера опустила озадаченный взгляд на свои руки, словно впервые их видела, и наконец улыбнулась, чуть иронически, легкомысленно и, в общем-то, привычно, только сегодня эта улыбка отчего-то смотрелась на её лице неуместно. Как приклеенная. — На улице сыро, по прогнозу снег обещали. Вот, — Вера помахала в воздухе правой ногой, и Калугина только сейчас заметила, что на Вере домашние тапочки. — Даже сапоги промокли, поставила к батарее, может, до начала рабочего дня и высохнут. А вы сами сегодня во сколько пришли на службу? Калугина вышла в приёмную, вернулась с электрическим чайником. На окне, за шторой, прикрытые полотенцем, стояли чашки, сахарница с рафинадом и лежала пачка чая. Она редко пила в кабинете чай, разве что только зимой, когда высокие стёкла снаружи прихватывало изморозью и сквозь них даже солнечный свет казался холодным. Оттого сейчас ей стало немного неудобно: чашки наверняка пыльные — на прошлой неделе открывали окно, и с рамы насыпалось немного облупившейся краски, и ещё у сахарницы давно потеряна крышка. Как-то так себя, наверное, чувствует старый холостяк, принимающий дома нежданных гостей. Щёки медленно налились румянцем. — Вам нужно выпить горячего чая, иначе вы можете заболеть, — пробормотала она и вдруг зачастила, как будто оправдываясь: — А на службу я пришла, как обычно, без десяти восемь, а что? Это же так удобно, Вера! На улицах меньше людей и почти нет пробок. Все же вечно куда-то спешат, все куда-то опаздывают, эта давка, столпотворение у лифтов. А по утрам здесь — вы прислушайтесь — слышите? Ти-ши-на. Чайник засвистел, и Вера очень резко выдернула шнур из розетки. — Я уже устала от тишины, — голос у неё сорвался, и Вера часто-часто заморгала, чуть испуганно, словно боялась, что сейчас из глаз потекут слёзы. — Простите, Людмила Прокофьевна, это правда усталость. Накопилось. Где у вас чашки? — На подоконнике. Ой, — Калугина обрадованно встрепенулась, — я и забыла. Мне же подарили чудесные стаканы в подстаканниках, месяца три назад. Будем с вами, как в поезде. Вы замечали, что сокровенными мыслями легче делиться со случайными попутчиками именно в поезде, в дороге? Вы не знаете друг друга, и у вас нет резона друг друга судить. А вероятность, что вы снова увидитесь, ничтожно мала. Вера кивнула, бросила в протянутый ей гранёный стакан в мельхиоровом резном подстаканнике два кусочка сахара и очень грустно улыбнулась: — Я люблю поезда. Но, к сожалению, не всегда нам везёт с этими самыми попутчиками. Тогда единственный выход — сойти на станции и добираться дальше на автобусе. Калугина разлила кипяток и теперь смотрела, как кружат чаинки, медленно окрашивая воду в коричневый цвет. — Так ведь можно для начала поменяться с кем-нибудь купе, — вышло неуверенно, чуть вопросительно, и Вера насмешливо хмыкнула в ответ, развела руками. — А не с кем, нету свободных купе — все давно заняты, всем в своих купе привычнее и надёжнее. Да и как вы это себе представляете? В билете указан и номер вагона, и место. Не положено меняться; выйди сначала на станции, купи новый билет. Это в первый раз ты поторопился и схватил первый попавшийся, может, во второй раз тебе повезёт больше. — А если других билетов вообще нет? — с испугом прошептала Калугина. Вера задумчиво помолчала, гоняя чаинки ложкой. За дверью приёмной уборщица загрохотала ведром. — Раньше я думала, что самое страшное это когда ты едешь в купе совсем одна. Меня пугала даже мысль о гипотетическом одиночестве, — Вера отхлебнула чая, поморщилась и бросила в стакан ещё один кусочек сахара. — Оказывается, я не того боялась. Конечно, одиночество внезапно и непредсказуемо: ваш попутчик может сойти с поезда раньше, иногда даже не по собственной воле. Но знаете, что страшнее? Калугина покачала головой, не поднимая глаз от резного подстаканника. Когда она подносила стакан к губам, от горячего пара запотевали стёкла очков, и комната то медленно исчезала, то снова появлялась из-за беловатой завесы. — Скука. Ничто не может быть страшнее скуки. Я когда-то читала, как же… «В тоске есть надежда, в скуке — безнадёжность» [1]. И когда ты становишься для кого-то скучным… — Вера отставила стакан, провела пальцем по мельхиоровому боку, стирая капли воды. — Это хорошо, когда ты нашла своё место в жизни, своё дело, призвание, которому с радостью отдаёшь всю себя. И неважно, будет это семья или работа, правда, неважно. У меня подружка в народном театре играет. Сама уже десять лет счетоводом пашет. На любителя занятие, сами понимаете. А на сцену выходит — и как будто другой человек. Другая жизнь. А я… — она тяжело сглотнула, — кажется, я себя черпала, черпала, как бездонный колодец, и исчерпала до донышка. Теперь со мной скучно. Моему попутчику со мной неинтересно. — Я думала, что вы с ним планируете ребёнка. Вера дёрнула уголком рта. — Я лучше кошку заведу. У соседки как раз окотилась, котята подрастут, и заберу себе одного. Или даже двух. И вы тоже, Людмила Прокофьевна, честное слово, лучше заведите кошку. — Кошку? — Калугина растерялась. — Дело в том… а вы знаете, Вера, у меня ведь в старшей школе была кошка, кот. Рыжий, большой. Только он убежал накануне выпускных экзаменов. Вы представляете: все сидят учат, а мы с мамой по улицам бегаем, зовём его. Так и не нашли, представляете? Вера склонила голову к плечу. — Отчего же, представляю, на то он и кот. Коты всегда так и норовят сбежать, даже когда уже не молодые. Вам кошку надо. Кошки они верные. Очень остро, почти болезненно захотелось поспорить, доказать, что она ошибается, но всё, что приходило на память, только подтвердило бы Верины слова, и Калугина молчала, прислушиваясь к привычному шуму за тонкими стенами: стуку каблуков, пению радио, обрывкам фраз… Среди голосов она различила высокий голос Новосельцева и почувствовала, как изнутри к вискам какой-то гриппозной ломотой поднимается усталость. Вера встала, осторожно взяла в одну руку оба стакана, и чайные ложечки, столкнувшись, бодро звякнули. — Я помою, потом принесу. Калугина замотала головой. Разговор нельзя было обрывать вот так — на чайных чашках, нужно было обязательно сказать что-то ещё, что-то важное. — Вера, а сколько котят принесла эта соседская кошка? — Пятерых, две девочки и три мальчика, — Вера остановилась в дверях и посмотрела на Калугину так, словно тоже чего-то ждала, неуверенно и недоверчиво. — А можно напроситься к вам в гости, Вера? Когда они немного подрастут. Будем с ними спасать друг друга от одиночества и усталости. Вера улыбнулась, и глаза её снова блеснули — не пролитыми слезами и привычной, хорошо знакомой иронией: — Я буду рада, Людмила Прокофьевна.***
Так бывает: что-то одно идёт не по написанному сценарию. Какая-то мелочь сбивает правильный ход времени — как песчинка, попавшая в механизм часов, как нечаянно пропущенная страница в книге. И как зыбкий шанс что-то изменить или исправить — переменить, если не побоишься, к лучшему.