За кадром

— Где Сэм? Почему она так спокойна, ведь ответ жутким оттиском отпечатан на лице ее старшего сына? Ведь ответ, эта невозможная, непоправимая правда — отражается в остекленевших зрачках. Выскоблен на поблекшей сетчатке. Выжжен в изломанных в крошку ребрах того, кто зачем-то еще продолжает дышать. Один. Без своего младшего брата. Без Сэма. — Дин? Где же Сэм? Он... остался в бункере? Охраняет портал? Голос дает петуха на последнем вопросе. Мэри Винчестер прикусывает губу, когда с перепутавшихся ресниц Дина срывается крупная слеза и ползет по колючей щеке. За ней следом — вторая. Третья. Четвертая. Быстрей и быстрей. Без единого всхлипа. Беззвучно. Остался в бункере? Если бы. Дин так просил. Но Сэм сказал: "Мы пойдем и сделаем это. Мы вместе". Сэм сказал еще: "Или вместе умрем". Остался бы он? Почему не остался? Почему Дин его не заставил, не запер в какой-нибудь кладовой? Он ведь мог... > > Не вынуждай меня говорить это, мама. Не надо. Я терял его столько раз. Продавал за его возвращение душу, спускался в ад, находил любые пути и лазейки. Я всегда его возвращал. Только вот не сейчас. Не сейчас, когда Сэмми остался в том темном тоннеле, кишащем тварями ночи. Остался с разорванным горлом один. Без меня. — Дин? Она близка к панике, потому что Дин — этот сильный, несгибаемый мальчик, мужчина. Дин плачет. И ломается голос, когда выдыхает, хрипит: — ... его больше нет. Дин жмурится. Перед глазами проносятся вспышки-картинки. Сэм на коленях. И вурдалаки, что повисли на нем гроздьями перезрелых бананов. Отчаянный, испуганный выкрик: "Ди-и-ин". Гнилое дыхание в шею, их скользкие, но такие сильные руки. И собственный вопль, полный ужаса. Еще чьи-то крики вдали. И мрак, что опутал сознание. Мозг... мозг, кажется, отключился примерно в ту же секунду, когда тело Сэмми уволокли в темноту. Когда кто-то в поношенном мятом плаще (он и имя в ту секунду не помнил), уводил Дина прочь, взывая к совести, долгу, давя на то, что "Сэм бы хотел, чтобы ты помог всех спасти". Сэм хотел бы, конечно. Его гуманный, отзывчивый Сэмми, такой человечный. С огромным любящим сердцем и добротой, которой хватило бы на весь род людской, и еще бы осталось. Но его больше нет. > > Ты разве не чувствуешь, мама? Разве у тебя не вырвали кусок из груди? И эта дыра, как разлом. Ее уже никогда и ничем не заполнить. Без Сэма. Почему она растерянна и не смеет протянуть к нему руки? Почему Дин сам обнимает ее, утыкаясь в плечо, по инерции пытаясь почувствовать хоть что-то вместо тянущей боли, вместо вползающей внутрь пустоты? Вместо холода, растекающегося по венам, замораживающего в лёд кровь и сосуды. Превращающего его в автомат, у которого осталось последнее дело. Сэма нет. И Дину тоже здесь больше нечего делать. Ни в этом почти загнувшемся мире, ни в каком-то другом. — Куда ты? Минут через двадцать (или прошло уже двадцать часов? Двадцать дней? Дин не считал) Мэри ловит его с вещевым мешком на плече и обрезом, в который мертвой хваткой вцепились сведенные судорогой пальцы. — Я должен забрать его... Сэмми. Он не может, не должен лежать там один в темноте. С упырями. Поднимает на мать больные глаза. В них нет совсем ничего, кроме боли и такой огромной вины, что в ней можно было бы утопить всю вселенную, затолкать по макушку. Не уберег, не сохранил и не спас. Это он — только Дин виноват в том, что больше нет Сэма. — Ты погибнешь там. Не ходи. — Почему-то не кричит, а бормочет Мэри Винчестер. И кажется, даже не будет пытаться его убедить, не преградит ему путь, не запрет с помощью Бобби в сарае. Потому что видит — Дин все решил. Дин уберет с пути все преграды и уйдет. Останется где-то там со своим младшим братом. "И если мы умрем, то сделаем это вместе". > > Сэмми, прости, меня задержали, но я иду. Я иду, чтобы остаться с тобой. Это не самоубийство. Всего лишь рациональное и логичное завершение пути, который они прошли рука об руку с братом. — Но ты нужен здесь, на этой войне, — начинает несмело она и осекается, натыкаясь на острый взгляд, как на бритву. — Я должен забрать Сэма, мама. И я ухожу. Сквозь ее неразборчивый лепет до него доносятся бессвязные крики. Откуда-то из переломанного чахлого леса, сквозь который Дин проложит свой путь. Последнюю дорогу. Назад к Сэму. Дин слышит и оборачивается туда, как во сне. Как в тумане, как через мутную пленку он в первую секунду чувствует и только потом уже видит — родные глаза и нерешительно дрожащие, почему-то виноватые губы. Он видит. Он делает шаг. Его ноги дрожат. Он делает шаг. Почва рыхлая, и ботинки неловко ее загребают. Он делает шаг. Видит только его. Воздуха... воздуха в мире становится больше.