Однажды в Риме

— Антонио, ты опаздываешь! — Антонио и сам это прекрасно знает, — Сальери порядком нагнетала обстановка, и он не раз уже пытался дать это понять своему собеседнику. «Будильник меня подвёл, теперь ещё и Розенбергу приспичило проводить… Ладно проводить, ему приспичило говорить! Что он тетёшкается со мной, неужели в самом деле считает меня другом? Внуков надо этому деду». — Да брось, зачем тебе книги в Италии… — Книги ну-ух-жны вез-зде! — Ты же видишь, она не застегнётся. Антонио мысленно вытолкнул Розенберга за дверь и тут же едва не сорвался на крик: у треклятой дорожной сумки как назло напрочь заело молнию. До самолёта остался всего лишь час. Подъехавший приятель, не кто иной, как Да Понте, капризно жал на гудок уже вторую минуту. Розенберг пыхтел. Сумка не застёгивалась. Смартфон вибрировал от входящих звонков заждавшегося либреттиста. Сальери терпеливо вздохнул. Сконцентрировался. Набрался мудрости и дзена всех существующих буддийских монахов и пообещал, что в жизни ни на кого голоса не повысит, если всё же застегнёт чёртову сумку. Расправил плечи. Закрыл глаза. И сильно дёрнул за бегунок, изо всех сил соединяя другой рукой не сходящиеся края. Бегунок жалко щёлкнул и отлетел напрочь. Молния разошлась. Ворох вещей с шорохом, в котором даже не имеющий фантазии человек распознал бы злорадное «а вот обломись, сука!» пал на пол. Стон Антонио смешался с надсадным гудком автомобиля Лоренцо, а Розенберг лишь вскинул голову и начал пристукивать ногой. — Теперь точно опоздаешь. Всё тебе говорит: не едь! Всё! Даже сумка ехать отказывается! — Тогда поеду без неё чёрт тебя дери! — не только в речи, но в голосе Антонио проскользнула несвойственная ему ярость и неумолимая решимость. Смутившийся такому напору Розенберг даже удержался от ехидных комментариев, отходя в сторону от двери. — Тебе не стоит ехать, Сальери, всё что происходит… это не к добру, — он впервые заговорил без тени насмешки. Антонио, не глядя на него, схватил всего одну вещь — кожаную планшетную сумку. — Не к добру накликивание бед, которое происходит прямо сейчас, — бросил он, проверяя, всё ли необходимое взял. Без ноутбука будет непросто, в нём много проектов, без любимых книг в печатном виде немного грустно, а одежду, средства гигиены и косметику придётся купить в Италии. В планшетке же поместился смартфон, документы, билеты, деньги и ключи — всё что нужно для путешествия… максимально налегке. Антонио был уже слишком зол, чтобы остаться. — До свидания, герр Розенберг, — холодно кинул он, глядя на директора. — Нет времени на долгие прощания. Тем не менее, окончательно они распрощались лишь рядом с автомобилем. Красный от злости на всех производителей дорожных сумок и пылающий от стыда за такую задержку перед Лоренцо, Антонио слабо махнул рукой директору, запрыгнул на переднее сиденье. — Ради всего святого прости, я не хотел задерживаться, — простонал он, как только открыл дверь. — «Прости»… не я же на самолёт опаздываю! — огрызнулся Да Понте, трогаясь с места. Секунда — и новая машина понеслась так, что Антонио вжало в сиденье. — Что, не мог расстаться с нашим дорогим директором? — Чёрт, Лоренцо, прекрати, у меня сломался замок на сумке. — То-то я смотрю ты без багажа. Клянусь, лети я с тобой, я бы ждать не стал. Ты безобразно опаздываешь, будет большой удачей, если успеем, — в голосе собеседника слышалось скорее опасение, чем злость, и Антонио совсем успокоился. В какой-то степени даже приятно, что коллега так радеет за то, чтобы он не опоздал на самолёт… — Если бы ты не летел в нашу родную Италию, я бы тоже не был таким добреньким терпеливым таксистом, — продолжал бухтеть Да Понте постукивая пальцами по рулю. Картина за окном автомобиля смешалась, стала размытым майским разноцветьем. — Я понял, понял, — Сальери вздохнул, одновременно косясь на Лоренцо, следит ли тот за дорогой, и забирая отросшие волосы резинкой — дома не успел. Он невольно поёжился, впервые чётко осознав, что в сердцах бросил буквально все свои вещи, и автомобиль Лоренцо стремительно увозит его прочь от них, и от дома. Злость быстро угасала, и теперь он чувствовал: что-то идёт не так. Не должно быть, совсем не должно быть так неприятно на сердце перед отпуском. Почему день, когда всё идёт не так, наступил сегодня… Антонио нахмурился, потёр пальцами виски. — Ты думаешь, я принял слишком скоропалительное решение? Необдуманное? — осторожно спросил он у Да Понте. — Сегодняшнее утро показало, что скоропалительность совершенно не в твоём стиле, Антонио, — ответил тот. — И делать мне больше нечего, кроме как думать о твоих сумках и твоих решениях. Сальери невольно вспыхнул от этих слов. Конечно, Лоренцо тоже волнуется, но это звучало довольно резко, и хоть мужчины давно общались, подобный тон в их разговорах был редкостью. Да Понте об этом явно не задумывался и продолжал распинаться. — Я заметил кое-что. Ты часто занимаешь себя мыслями о том, что о тебе думают другие…знаешь, завяжи с этим, Антонио. — Да завяжу, за-вя-жу. — Ну не дуйся. Я сам предпочитаю путешествовать налегке и ничего плохого в том, что ты вот так всё бросил ради каникул, не вижу, — продолжил Лоренцо. — Тем более не уверен, что ты улетишь… быть может, твоя сумка и соскучиться по тебе не успеет. *** Антонио понял, что сумка соскучиться таки успеет, лишь когда занял своё место в самолёте. Прежде спешка, торопливые и спутанные прощания с Лоренцо, и прочие прелести скорейшего отправления не позволяли ему потеряться в мыслях. За это он всегда был благодарен действиям — они противоядие от мыслей, отравляющих разум. Тем не менее, тяжёлым размышлениям он в любом случае не мог бы предаться, тем более теперь, когда он на полпути к любимой Италии. «Успел,» — выдохнул он, глядя в окно на взлётную полосу. Дальнейшее пребывание в самолёте прошло спокойно, стандартно и без происшествий. Сальери достал блокнот и принялся накидывать план действий, который, впрочем, тут же и зачеркал — ну что за нелепица, планировать отпуск тогда, когда всё так и зовёт импровизировать. Отчаянно хотелось чем-то себя занять. С минуту он в задумчивости сверлил взглядом блокнот. Потом припомнил недавно пришедшее в голову произведение для гитары и, решив побаловаться, записал аккорды, мурлыкая под нос мелодию. Однако, результатом он остался недоволен, чего-то особенного не хватало в этом простом творении. Да что за глупость. Он же в совершенстве владеет искусством композиции, у него богатый опыт, он один из влиятельнейших людей в мире в музыки, и корит себя за такую ерунду… Солнечное настроение угасало, и отчего-то это вызвало ни много ни мало, настоящую обиду на мир. Хоть композитор и понимал, что излишне придирается к себе, а виной непривычно плохого настроения стало неудачное начало поездки, настроение становилось всё более сумрачным. Это провоцировало на особенную досаду — досаду, когда ты должен быть счастлив, но вместо радости и счастья получаешь долю горечи, которой и так в жизни с избытком. Сальери мысленно попробовал подобрать разные бои и переборы, чтобы звучало «интереснее», но в конце концов с досадой захлопнул записную книжку и откинулся на спинку кресла. «Мне нужно вдохновение, вот и всё, — успокоил он себя. — Как только обустроюсь в гостинице, уйду в какую-нибудь таинственную глушь, туда, где ещё не бывал, это всегда бодрит мысли. Найти бы ещё такую глушь в Риме!» Тогда он и подумать не мог о тёмной стороне вдохновения, порождаемой не менее тёмными тайнами. Не мог подумать о том, что эти тайны скрываются вовсе не в глуши, а на самых оживлённых улицах Вечного города. Опускается ночь, словно занавес, и за ним, в закулисье, творится то, что может выйти на сцену, а может лишь мимолётно потревожить воздух и исчезнуть, как дымка тумана поутру или как эхо в Альпах.