Однажды в Риме

Три месяца спустя «Я не преступник». Отзвучавшие с десяток минут назад аплодисменты всё ещё эхом звучали в ушах, были фоном для этой навязчивой мысли. Антонио потёр виски. Улыбнулся. Здесь, в его личном кабинете, никто не сможет его упрекнуть в этом маленьком счастье, доступном каждому — простой радости от того, что твои труды и ты ценишься обществом. Самой светлой и искренней радости — ты принёс в этот мир произведение искусства. Антонио подошёл к зеркалу. Он не слишком любил это, модное, в его рост, с крупными лампочками по раме, что так похожи на маленькие блёклые Луны. Но так ли важно зеркало, как тот, кто отражается в нём? Антонио прикоснулся к счастливой броши-севинье. На миг ему показалось, что он стоит в зале, освещаемом свечами, и выглядит немного иначе, но видение тут же исчезло. А радость не исчезла, только разлетелась, растеклась солнечным светом по небольшому помещению Бургтеатра. — Я композитор, — тихо произнёс Антонио, прикрывая глаза. — Тот, кем всегда хотел быть. Я замечательный композитор. Меня любят. Мне аплодировали, мной восхищались, я слышал, как среди скандирующей «браво» толпы прорываются крики «гений» и «чудо». Вот кто я. — …Но я бы не советовал забывать о том, кому ты принадлежишь и кем уже являешься, — грудной мурлыкающий голос заставил его замереть. Сердце упало. Горько заныло сердце в предчувствии беды, неминуемо аморального и преступного поручения. Но Сальери научился не выдавать свои эмоции. Выдержав паузу, чтобы голос не дрожал, он медленно обернулся. — Чёрт возьми, я должен был догадаться, что для вас нет закрытых дверей, — вздохнул он, невозмутимо наливая в один бокал гранатовый сок. Балтассаре никак не отреагировал, Антонио краем глаза увидел, что тот лишь закинул ногу на ногу. Руки были на виду, опасаться вроде бы не стоило… — Я никому не принадлежу, — чарующе улыбнулся Сальери. — Я вынужден вам подчиняться, но моё сердце, мои мысли и чувства вам не принадлежат. Он, равнодушно скользнув взглядом по Балтассаре, мелкими глотками принялся пить сок, а потом и вовсе отвернулся к зеркалу — с этого ракурса Балтассаре, расположившегося в тени угла комнаты, видно не было. Не хотелось на него смотреть. — Потрясающе, Антонио, — протянул тем временем мафиози. — Эта симфония покорила многих, а ведь, вроде бы, время инструментальных концертов заканчивается. — Я придумал её в то время, когда отдыхал в Риме, — ровным голосом ответил Антонио. Бокал мелко трясся в его руках, но то видело лишь зеркало. — В Риме, значит. Никак после нашего с тобой разговора? — Да, именно. Одностороннего разговора с зависимым и испуганным до смерти человеком в комфортном уютном подвале. На абсолютно равных условиях. Дружественная беседа получилась, с ностальгией вспоминаю, со слезами счастья, — вымученно шипел Антонио. Одним глотком он допил сок, ощущая, как терпкая кисло-сладкая жидкость обволокла горло, охладила. Он уже знал, что это последний безалкогольный напиток, что коснётся его горла в ближайшие дни. — Какая ирония, — насмешливо протянул Балтассаре, поднимаясь.— Ты хотел выйти из творческого кризиса, и поэтому покусился на впечатления, которые стали для тебя дорогой в твой нескончаемый Ад. Зато творческий, продуктивный. Послушай, Антонио, а оно того вообще стоило? — Достаточно, — прошептал Антонио, сжав в руках стакан так, что испугался на миг: вот-вот треснет. Это не ускользнуло от взгляда его неумолимого собеседника. Теперь он видел в зеркале Балтассаре, подошедшего к нему со спины, его насмешливую улыбку. — Обожаю раскалывать таких хрупких личностей как ты, Антонио Сальери, — защекотал ухо шёпот, от которого по телу шли мурашки. — Отдельный вид удовольствия игры с чувствами… — рука мужчины почти ласково погладила дрогнувшую руку Антонио, отобрала стакан. — Отойдите от меня, — вырвалось у Антонио, и сам он в ту же минуту прижался спиной к стене, загнанно дыша. Он ещё мог делать вид, что его губы не дрожат, и на глазах не выступают слёзы, но это удавалось уже с колоссальными энергетическими затратами. — Обожаю, — ещё раз промурлыкал Балтассаре, крутя в руках бокал и не сводя заинтересованного взгляда с Антонио. Тот был готов провалиться под землю, лишь бы эти чёрные жестокие глаза не сверлили его. И молчал. Раздался оглушительный звон, который продолжился звоном в ушах. Сальери отрешённо смотрел на груду блестящих мелких осколков в бордовой жидкости. Свет ламп отражался в них. — Сегодня я расколол его, а завтра, кто знает, — смеясь, подмигнул ему Балтассаре. — Но знаешь, конкретно тебя я раскалывать не хочу. Хочу только, чтобы ты знал, что при должном желании я расколю тебя так же, как этот стакан. А чтобы я этого не сделал, ты всего лишь должен быть послушным желаниям клана. Всё понимаешь, Антонио? — Понимаю, — ответил Сальери, и голова его невольно опустилась. На пол всё же упала слезинка, и он стыдливо прикрыл пятно ботинком. — Досье на герра Розенберга готово? — ледяной монотонный голос резал слух. Антонио поёжился, и у него мелькнула мысль, что Балтассаре пожалеет его, и даст ещё месяц. Он не хотел давать мафии хоть какую-либо информацию. Тем более о человеке, который был Антонио почти как приятель. Потому он молчал, глупо опустив глаза в пол и надеясь на чудо. Но чуда не случилось. — Ты не слышал вопроса? На сдавленный всхлип Антонио последовал сухой смешок. — Подними взгляд, Сальери. Он был вынужден повиноваться. И побледнел: в руках Балтассаре была обычная, и одновременно вызывающая у него самые леденящие душу воспоминания вязальная спица. Он замер, не в силах кричать, не в силах отвести взгляд. — Прости помни, если не будешь слышать наших приказов, к тебе в любой момент могут прийти и прочистить ушки. Досье. На герра Розенберга. На ватных ногах Антонио поплёлся к своему столу. Голова кружилась, и он как со стороны смотрел на свои руки. Это не его руки, это теперь руки мафии. А он пособник, он — преступник… — Подавись, чудовище, — на одном дыхании прошептал он, вручая увесистую папку с бумагами Балтасссаре. Тот лишь сочувственно вздохнул, наблюдая эту неуместную дерзость. И взял папку, не забыв одобрительно похлопать Антонио по распалённой щеке. — Очень хороший мальчик, — издевательски просюсюкал мужчина. — Только со словами поосторожнее, рот с мылом могут мыть заставить. Или что похуже. Уж я тебя жалею, но кто другой… Он красноречиво окинул Сальери взглядом и, вытянув указательный палец наподобие дула пистолета, навёл его на Антонио. — Пиф-паф, и умер такой хороший послушный мальчик. Такой умный и такой полезный. Жаль. — Что вам ещё от меня нужно? На кого ещё досье собрать? За кем последить? — безэмоционально проговорил Сальери, чувствуя, как от лица отливает кровь, а руки дрожат от едва сдерживаемых эмоций. — Отдыхай, — милостиво кивнул Балтассаре, укладывая папку в дипломат. — Приберись здесь. Уходя, мафиози окинул помещение взглядом, остановил его на уже откровенно дрожащем Антонио. — Правда, приберись. Отвлекись. Смотреть на осколки совсем невесело… *** Антонио Сальери не остался праздновать, сбежал из театра через чёрный ход. Игнорировал все звонки и сообщения. Не мог радоваться. Мог только тихо ронять слёзы и мчаться по ночной Вене, в надежде, что не рассчитает с поворотом. У него было всё: своя машина, свой дом, признание и успех. У него было всё, кроме свободы и чистой совести, а это, как оказалось, были самые ценные ценности, то, что не позволяет личности разлететься на осколки. В загородный дом Антонио вернулся поздно ночью, в крайне подавленном состоянии. Одиноко и страшно ему было в двухэтажном особняке. Он, считая свои шаги, ходил по пустым комнатам. Наконец плотный узел из усталости моральной и усталости физической стал настолько тяжёлым, что Сальери не раздеваясь упал на кровать в одной из гостевых комнат. Сотрясаясь в нервном ознобе, он стянул покрывало, им и укрылся. И почти мгновенно уснул. *** Он проснулся, когда начало рассветать, спустя какие-то два часа сна. У него всё ещё было влажное лицо — то ли от холодного пота, то ли от слёз, то ли одновременно и от того, и от другого. В доме было пусто, как обычно. Шатаясь, Сальери добрёл до кухни, налил себе стакан воды. И вдруг понял, что тошнота к горлу будет подходить теперь даже при виде обычных стаканов. Он перелил воду в чашку, и убрал все стаканы в самый дальний ящик на кухне. Взгляд зацепился за солнечный луч, что золотил потолок. Почему-то хотелось оказаться под лучами этого, наверное, мудрого светила. Не зря оно смотрит на Землю миллиарды лет… Кто видел больше него? Кто видел смерть и рождение на Земле? Кто больше скажет о надежде, чем Солнце? Антонио Сальери стоял в саду и глубоко дышал влажным и свежим воздухом. От земли поднимался лёгкий туман. И рассеивался. Антонио сжал руки в кулаки и уверенно посмотрел на край восходящего Солнца. Любая ночь заканчивается. Это естественно. Сейчас он не в Риме, и сейчас не ночь. Сейчас утро, а он в живописной Австрии. Антонио сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, окинул взглядом сад. Вот мелкие птички легко прыгают по влажным веткам, сбивая крылышками и хвостами капли с мокрых густых листьев. Он любит их так же, как и прежде. Его личность искалечили, но не убили. «А всё, что не убивает, делает сильнее, так ведь говорят?». Сальери расправил плечи, чувствуя, как место придаёт ему много сил. Он ощущал это каждой клеточкой своего тела. Птичка вспорхнула с ветки и села совсем рядом с ним. Чёрные бусинки глаз необычно осмысленно смотрели на Антонио. — Однажды в Риме меня лишили свободы, — сказал он ей. — Но я уже знаю, что вновь обрету её… однажды в Австрии.