Мы б не знали кутерьмы

Яку сбивается со счёта, какой уже круг наматывает от стола до печи, но на месте ему не сидится — без движения и холодно, и злобно, да и мельтешениями своими он вроде как шугает присутствующих, что никогда не бывает лишним. — Просто, мать его, феерия, — Яку возносит взгляд к небесам, перекрытым нагнетающим дощатым потолком. — Век технологий, покорение космоса, вот-вот законтактируем с инопланетянами, а у нас в доме одна пара валенок на двоих — закат цивилизации и откат эволюции конкретно в нашей избе. — А как же так вышло-то? — сочувственно разводит руками Куроо, наблюдая с лавки за чужой неприкаянностью. — У вас что, средств не хватает? — Средства у нас есть, у нас ума не хватает, — Яку устаёт от своих бесцельных хороводов и садится за стол, закидывает ногу на ногу и берёт пачку сигарет. — Дал я этому клоуну деньги, чтобы он купил себе валенки, а он что? Он раздражённо чиркает спичкой, закуривает и картинным жестом окидывает сидящего на печи сердитого Льва — тот дуется сильнее под осуждающими взглядами и стыдливо поджимает ноги в голубеньких кедах. — Пошёл кеды купил — они, говорит, красивее, — Яку отворачивается, выдыхая в сторону дым и пряча от всех дёргающееся веко. — Так это он дурачок немножко у тебя, — Куроо улыбается с умилением и задирает полы пальто. — У нас зимой вон как надо: валенки, штаны ватные, тулуп и шапка на меху — и это причём только домашний наряд. — Да еблан он, что с него взять. — А ты расскажи ему об этом, раскрой, так сказать, глаза. — Не могу, мы уже два дня с ним не разговариваем. — Не два, а три! — возмущается с печи Лев, дёрнув шторками и едва не сорвав их с потолка, прячется за ними, как за театральными кулисами. — Так это ж не беда, можно ведь письмо послать, почта ж для того и есть, — расцветает вдруг Куроо, подставляет колено под сумку и интригующе щёлкает замком. — Что не можешь высказать — то в письме напиши. — Мудро, — соглашается с ним Яку. — Тебе какой бланк — простой или поздравительный? — Простой, конечно, баловать его ещё. — Пф, баловать он меня не хочет, — Лев подаёт голос из шторок. — А мне от тебя ничего и не надо! Яку прожигает его презрительным прищуром на затяжке — щенок неблагодарный, никаких тебе котлет больше. Лев щурится в ответ и смеет изображать ещё какое-то подобие угрозы на лице, на печке отчего-то чувствующий себя в безопасности и обнаглевший за последние дни в край. Расселся там, зараза, в тепле — Яку к нему принципиально не залезает и мёрзнет на скрипучей кушетке, ворочаясь всю ночь под кусачим пледом. — У меня простых нет, — Куроо скорбно шмыгает носом. — Только поздравительные. — Да бля-я-ядские непредвиденные расходы опя-я-ять, — Яку с грохотом выдвигает ящик, достаёт ручку и злобно отщёлкивает колпачок. — В жопу, давай свой поздравительный. Куроо сразу оживляется и с готовностью протягивает бланк. Яку тяжело вздыхает на уголок, украшенный еловой веткой с шариком и поблёскивающими снежинками, расправляет листок ладонью и сосредоточенно, с упоением почти, на верном сказочном русском выводит идеальной прописью: Лев, ты еблан. — Нельзя так, — мрачно качает головой Куроо. — Чё это. — На поздравительном бланке адресата принято сначала поздравить. — А. Яку на замечание не возмущается — что поделать, раз такой порядок — стряхивает пепел с сигареты в железное блюдце, зачёркивает написанное ровной чертой и ниже пишет новую строчку: Поздравляю тебя, Лев, ты еблан. — А дальше мне чего писать? — Ну, про погоду обычно пишут, — пожимает плечом Куроо. — М-м-м, — Яку задумчиво поправляет намотанный на шею шарф, вертит в пальцах сигарету, отрешённо наблюдая за тянущимися нитями паутины дыма, и ещё ниже дописывает: Погода заебись кстати. — Отправляй, — он отдаёт Куроо готовое письмо и деньги, зажимает сигарету в зубах и потягивается, снимает шапку поправить растрепавшиеся волосы и надевает обратно — в доме дубак невозможный, нужно бы сходить проверить коров, но лень куда-то сползать даже со своей табуретки. Куроо запечатывает письмо в конверт, прячет звякнувшую мелочь в карман и протягивает Яку свою визитку — тот недоумённо приподнимает бровь при взгляде на цветастую карточку, но молча её забирает, чтобы не выслушивать лишние лекции и нытьё. Довольный Куроо с видом всемирного спасителя проходит несколько шагов до печки, скрипнув просевшими половицами. — Вам письмо, — вручает он конверт адресату. Лев принимает послание с настороженным молчанием, вскрывает конверт и пробегает глазами по издевательски идеальному наклонному почерку. — “Заебись”? Ты вот это называешь “заебись”? — трясёт он листком в сторону замороженного окна. — Метёт два дня, до продуктового дорогу пришлось лопатой выдалбливать! Но тебе-то откуда знать, конечно, я ж в магазин бегаю, а не ты. — Шугани-ка его, развонялся там, — морщится Яку, натягивая до костяшек рукава свитера. — Пойду тогда и бельё в проруби постираю, заодно и сам нырну, почему бы и нет, — не унимается Лев, обиженно задёрнув шторки. — Вы тут не выступайте, товарищ Лев, — строгим тоном затыкает его Куроо, заглянув к нему за шторки. — Будешь ответ писать — про свою погоду и напишешь. — А я не буду ему ответ писать, — Лев высовывается из своего укрытия уже вооружённый. — Я в него кочергу брошу, чтобы не обзывался! — Ну-ну, зачем же бросать, когда почта есть, — Куроо выхватывает готовую к запуску кочергу и ловко оборачивает её в бумагу с почтовой эмблемой. — Сейчас мы её упакуем и цивильно доставим, это кстати уже бандероль получается. Он мысленно делает себе пометку взять стоимость этой отправки с Яку — у Льва даже карманов на заплатанных штанах нет, не то что денег — оставляет Хайбе ещё одну визитку и гордо относит кочергу получателю, передаёт в целости и сохранности и ставит её аккуратно на пол, прислонив к столу. — Тебе тут кочергу прислали бандеролью, хотели в тебя запустить. — Дрянь какая, ты посмотри на него! — Яку подскакивает с табуретки, встряхнув в приступе бешенства помпоном шапки, и мечется взглядом по столу в поисках тяжёлого предмета. — Да я в него утюгом запущу, сопля в ушанке!!! — Чш-ш-ш! — Куроо гладит его успокаивающе по плечу и забирает из его рук чугунный утюг. — Так, ну по весу это уже посылка. Он кладёт на стол перед Яку очередную визитку, даёт пока ему остыть и не торопит с оплатой, обматывает ручку утюга специальной почтовой обёрткой и с ответственностью профессионала отправляется на адрес, находящийся в двух метрах от точки отправления. Дурная молчанка вновь воцаряется в доме и на следующий день, а без снующего взад-вперёд неугомонного почтальона теряется последняя возможность коммуникации. Яку со Львом лишь мимолётно время от времени переглядываются, хмыкают сами себе под нос и гордо отворачиваются. Болтающаяся на ветру дверь выдаёт скрипучие мотивы — поднять задницу и запереться опять же слишком лень. И всё в этом доме скрипит и мучается, доживает без особого рвения до далёкой почти иллюзорной весны, летом Лев полезет на чердак за инструментами и обязательно провалится через пол. Яку позиции не сдаёт, восседает за столом нога на ногу и подперев рукой голову, дымит изредка — всё равно всё курево выветривается наружу — грызёт семечки из кулька и перебирает мелочь, напоминая между делом, кто тут в семье кормилец. Лев дремлет у себя на печи, завернувшись в сорванные шторы как в плащ с капюшоном, жуёт какие-то припасенные баранки и посапывает в тишине заложенной ноздрёй. Дверь затихает на оборвавшемся взвизге — в проём заглядывает Куроо, щурится в полумрак, пытаясь рассмотреть притаившихся в нём насупившихся молчаливых упырей. — О, пришёл, звезда моя, — хлопает в ладоши Яку. — Мне как раз надо Льву телеграмму срочно передать. — Прошу, — воодушевлённый Куроо закрывает за собой дверь и тут же суёт ему чистый бланк. Яку снова переглядывается с наряженной еловой веточкой, не возмущается и строчит с изящными завитками новое послание: Шалопаи наши сегодня приедут, так что натягивай мои валенки и пиздуй в лес за ёлкой, оболтус. Щёлкает колпачком ручки и отдаёт Куроо листок с заранее приготовленной мелочью. Куроо забирает письмо с оплатой и снова оставляет Яку свою визитку — тот без пререканий забирает бумажку и незаметно отшвыривает её куда-то на пол, даже не взглянув. — Гражданин Хайба, вам телеграмма, — торжественно объявляет Куроо, вручая Льву конверт. Лев уже привычно принимает весточку с другого конца избы, шуршит листком и фыркает, вчитываясь в выведенные подмёрзшими чернилами строки. — Ответ будешь писать? — Не, — Лев придерживает самодельный плащик и слезает с печки. — Нарисую. Соскакивает на пол в своих кедах раздора и вытягивается во весь рост — залежался там у себя под потолком, согнувшийся втрое, затерялся, как завалявшаяся на антресолях лыжная палка, люди уже и забыли, какой он высокий — достаёт уголёк и бессовестно чиркает по потрескавшейся побелке. Рисует без особой интриги, выдаёт безобразие практически с первых штрихов и даже ушами не краснеет. Куроо поражённо ахает. — Какое ж свинство неслыханное наблюдаю я сейчас, — Яку в неверии качает головой. — Мы его, можно сказать, на помойке нашли, отмыли, отчистили дочиста, а он нам хуи на печке рисует. Мда, лучше бы в Нэкому вместо тебя черепаху взяли в коробочке. — А если мне жалко ёлки рубить? — вскидывается Лев негодующе, запахивает одной рукой наброшенную на плечи штору и забирается обратно на печь. — Если все начнут к Новому Году ёлки рубить, то у нас вместо леса одни пеньки останутся! Это вон для дедов хорошо, — Лев попутно тычет пальцем в притихшего в углу Куроо, — когда в лесу одни пеньки! — Я не дед! — возмущённо подскакивает Куроо. — А что будут птицы делать, зайцы, ты о них-то подумал? — несёт дальше Льва. — Он о зайцах думает, блять, — Яку с нервным хохотком откидывает за плечо кончик шарфа. — А о нас кто подумает? Иваизуми, мать его, Хаджиме? Лев вздрагивает будто от удара молнии — произнесённое имя действует как отрезвляющий подзатыльник. Дуется снова в свою хомячью обиду, разочарованно цыкает и забирается на печь, окончив представление. — Иваизуми хороший человек, в честь него и пароход можно назвать, — бурчит он, хохлясь в привычную позу на своём нагретом месте. — И ёлки рубить он точно не стал бы. К вечеру темнеет так, что Яку в накрывшей черноте не может найти на столе сигареты и зажигает лампу. Лев сонно моргает в съехавшей набок ушанке, грызёт взявшийся из ниоткуда пряник и давит зевки, еле слышно мыча мотив ёлочки и укачивая самого себя в коконе уже приросшей к нему шторки. Куроо засиживается с ними моральной поддержкой и спасительным собеседником, с которым хоть можно лениво перекинуться фразами, с каждым часом растекается по лавке, утонув в расстёгнутом пальто и тычась носом в ворот свитера, почти засыпает от неторопливой болтовни и без шевелений и очухивается только от раздавшегося стука. — О, часы бьют, с Новым Годом, — Куроо встаёт с лавки и кладёт руку на сердце, слушая воображаемый гимн. — Да сядь ты, это нам с улицы стучат, — одёргивает его Яку, даже не сдвинувшись со своей табуретки. — Да? Фу, кто там припёрся? — Куроо садится на место и тянет руку толкнуть входную дверь. — Войдите! В раскрывшуюся дверь вбегает незнакомец в маске Деда Мороза, залетает в дом ледяным вихрем и ставит на пол красный мешок. — Здра-а-а-авствуйте! — приветствует нараспев таинственный гость. — Угадайте, кто я? — Иваизуми Хаджиме, — предполагает Куроо мечтательно. — Великий человек, а мог бы быть ещё и пароход. — Вы уже накидались тут что ли? — усмехается оказавшийся под маской Бокуто, утирает потёкший на морозе нос и поворачивает голову. — Совсем уже одичали в избе своей, да, Галчонок? Галчонок?.. Он пялится в недоумении на безответно пустующее плечо, похлопывает себя по карманам и растерянно озирается. — Бо, солнышко моё, — осторожно трясёт его за рукав Куроо, выдёргивая из ступора. — А Акааши где? — А он в машине сидит, мы проехать не можем, дорогу к вам всю замело! — радостно отвечает Бокуто, стягивая с рук узорчатые рукавички. Яку с кряхтением поднимается с табуретки, наматывает на шею ещё пару слоёв шарфа, повязывает на поясницу шерстяной платок и снимает с вешалки шубу. Порывается уже сесть написать по-быстрому Льву письмо, но тот догадывается и сам — с мрачным видом слезает с печи и подтягивает решительно штаны, заправляет шторку за шиворот и расправляет по плечам на манер супергеройского плаща. — Безобразие! — кричит Лев на весь лес, утопает в снегу в своих дурацких кедах и сгибается пополам, едва не заваливаясь на четвереньки. — Это бессовестная эксплуатация ездовых Львов, куда мне пожаловаться? — Мне, — на последнем издыхании отзывается плетущийся рядом Яку, перехватывает покрепче над плечом буксировочный трос и переступает валенками по вытоптанному бредущими впереди коровами пути. — А вообще лучше не болтай на морозе, а то нахватаешься холодного воздуха и опять весь январь прохрипишь с ангиной. — Я сейчас должен сидеть греть жопу под котацу, а не погибать в лесу молодой! — негодует Куроо и обречённо стукается лбом о заднее стекло. — А вы гляньте зато, какие звёзды тут, — восхищённо запрокидывает голову Бокуто, толкая машину и заодно подпихивая Куроо плечом. — В Токио такое чистое небо хрен увидишь. Красотень. Занесённый снегом указатель “Простоквашино 500 м” остаётся позади, мороз оцарапывает щёки ледяными коготками, Куроо с раскатистым эхом вместо воодушевляющих стихов декламирует пункты своего завещания. До этого не знавшие забот запряжённые коровы теперь тащатся во главе праздничной процессии, прокладывают путь в тусклом свете трясущегося фонарика, наспех привязанного к ушанке Льва, и при досадной неспособности прокомментировать ситуацию матами могут лишь сочувственно позвякать бубенчиками. — Стойте! — кричит выглянувший из опущенного стекла Акааши — румяный и очаровательный. — Машина из ямы выбралась. Дальше я уже сам. Куроо с Бокуто с тяжёлым выдохом отлипают от багажника и синхронно разминают защемившие спины. Яку со Львом быстро отцепляют от бампера тросы, распрягают коров и отходят с ними назад, мельком осматривая колёса и состояние заснеженной дороги. Все четверо собираются наконец-то рассесться по местам, но машина вдруг срывается с места и без пассажиров уезжает к долгожданному дому, маячащему впереди тёплым светом окошка. Дрогнувший ей вслед фонарь окончательно гаснет и оставляет онемевшую четвёрку среди сугробов в кромешной темноте — повисшую тишину прорезает лишь заунывное коровье мычание. В доме наконец-то расцветает тепло — то ли от разожжённой печи, то ли от скопившегося шебутного сборища. Пережившие шок коровы ушли к себе жевать сено и обдумывать возможный план побега где-нибудь по весне, а извиняющегося Яку, полезшего к ним обниматься, пришлось оттаскивать от них силой и убеждать не звать и без того поседевших бурёнок в дом. С трудом успокоившийся Яку теперь сидит на скамейке перед застеленным скатертью столом, перебирает струны гитары под треск горящих в печи дров и напевает трагичные романсы и депрессивные рок-хиты. Выбранный репертуар и общее настроение никто не смеет оспаривать — кто в доме хозяин, тот и маэстро. Отогревшийся Лев по-хозяйски раскатывает скалкой тесто — Яку понятия не имеет, что там собрался печь не умеющий готовить Лев, но он выглядит таким уютным и родным в этом своём поварском колпачке и в фартучке с подсолнухами, лучится весь и в личной идиллии Яку рисуется таким незаменимым последним штрихом, что мурчать хочется. Акааши таскает из угла в угол стремянку, развешивая по дому мишуру и ажурные снежинки. Бокуто деловито покачивает отвёрткой, осматривая не подающий признаков жизни громоздкий телевизор — тоже из набора вещей, которые должны были полететь в Льва, но только вот на телевизоре Куроо отказался предоставить свои почтальонские услуги, как и на холодильнике. — Чё-то какая-то у вас настроечная таблица странная, как будто кружевами, — Бокуто касается загадочных кругов, подцепляет пальцами и оттягивает с экрана тонкую нить. — Ой. — Да у них всё паутиной заросло, как у поросят последних, — обмахивается шапкой развеселившийся Куроо. — На каждой кастрюле и печке она уже, на них самих даже, такую трагедию разыграли, пока друг с другом не разговаривали. — Чушки две, — заключает Акааши и протирает запыленный экран тряпкой. — А мы уже помирились, — хитро лыбится Яку, откидывается назад, опёршись локтями на стол, и подёргивает струны приставленной рядом гитары. — Помирились, когда Акааши из снега вытаскивали. — Ага, — кивает в своём фартучке Лев, не отрывая от Яку влюблённый взгляд. — Потому что совместный труд — особенно под моим командованием — объединяет, и только вместе мы непобедимы, мы — кровь, несущая по венам кислород, вот эта вот вся хуйня. Лев вдруг роняет скалку и подбегает к Яку, подхватывает его, растерянно вылупившегося, со скамейки и звонко целует в щёку. Вторая щека тоже не остаётся без внимания, не обделяет Лев и холодный нос со лбом, накрывает наконец губами губы и бесстыдно валит Яку на стол. Бокуто восхищённо ухает и суетливо отодвигает от них подальше на всякий случай самовар. Акааши пользуется моментом и утаскивает с тарелки огромную конфету. — Как же я рад, что у вас всё хорошо кончилось, — Куроо растроганно прижимает к груди снятую шапку и медленно отступает к двери. — Приятного вам Нового Года, счастья, здоровья и всех благ. — Ты куда? — тормозит его под локоть Бокуто. — Ты ж с нами его встречаешь, ты чего? — Ой даже не уговаривайте меня. Вот оглядитесь вокруг и ответьте — без чего нельзя праздновать Новый Год? — Без еды, — отвечает набитым ртом Акааши. — Без… Друзей? — гадает Бокуто. — Без любви! — счастливо восклицает Лев и наваливается на Яку с очередной порцией поцелуев. — Без телевизора, балбесы, — закатывает глаза Куроо и нахлобучивает на голову шапку. — А ваш телик паутину показывает. И ёлки у вас нет, как лохи тут сидите. Я к себе лучше пойду, спасибо. — Да не уходи ты, — окликает его уже на пороге Акааши. — Починим мы этот телик. Сегодня ж тем более Кенму показывают в Голубом Огоньке. — Конечно починим! — Бокуто довольно срывает с Куроо шапку и гладит его по растрёпанной макушке. — А во дворе кстати ёлка стоит огромная, давайте её нарядим? — Давайте, хотя у нас игрушек нет, только всякое старое говно на чердаке, — Яку вскидывает руки и тянется по-кошачьи в объятьях Льва, поправляя сползшую на глаза шапку. — Так давайте говном и украсим? — предлагает Акааши. — Я тебя обожаю, Кейджи, — улыбается Яку и посылает Акааши воздушный поцелуй. Яку вешает на ёлочную ветвь болтающийся на шнурке дырявый башмак, высовывает от восторга язык и отступает назад оглядеть получившуюся красоту со стороны. Увешанная чердачным хламом одинокая отбившаяся от остального леса ёлка — как ироничная метафора на всю их жизнь. Но если серьёзно и без скептичных ужимок, то вышло правда чудесно — вот так внезапно в ночь на январь вторую жизнь обрели колокольчики со старой телеги, бинокль, соломенная шляпа, подбитая лампа, кружки, плюшевый медведь без глаза-пуговицы, пара морковок и свекла, гирлянда из баранок и семейники в горошек. Крики Куроо, пошатывающегося на стремянке, поставленной на крышу машины, вцепившегося в разваливающиеся часы с кукушкой и умоляющего “держать его, криворукие сволочи, крепко” до сих пор звучат в голове тающими отголосками. — Внимание, смотрим все сюда! — командует Лев, грозно заряжая своё фоторужьё. — Как-то опасно это выглядит, — Бокуто недоверчиво смотрит на огромную приблуду с затвором. — Это ружьё точно не убьёт нас? — Не убьёт! — Жаль, — хором разочаровываются Яку и Акааши и вяло смотрят в объектив фотокамеры. Лев фотографирует их несколько раз, потому что первый снимок портит чихнувший Бокуто, а ещё парочку поганит Акааши, рассмеявшийся с какой-то ереси. Яку раздражённо щипает их обоих и упрямо отказывается уйти из кадра и оставить пришибленную парочку позировать только вдвоём. — Какие у вас там новости, рассказывайте, — Яку тюкает Акааши локтем. — Мы с Бокуто решили гуся завести. — Какого гуся? Зачем? — Большого и важного. Чтобы был и гоготал. — Гуси кошмарные, у нас вон был один, всю деревню на уши поставил, потом угнал трактор и уехал в город. Они ж и воруют причём страшно. — В этом и цель, — отвечает Кейджи и загадочно отводит в камеру взгляд. Яку решает не вдумываться в чужие причуды, а после фотосессии отвлекается на Льва и идёт поправить ему шарфик и завязки ушанки — за дни этой идиотской молчанки катастрофически некуда было девать накопившиеся порывы заботиться и щупать. — Какой скандал! — Куроо с криком распахивает ставни и высовывается по пояс в окно. — Там какой-то дядька с большими усами моего Кенму за плечо приобнял! — А где скандал? — не понимает Яку. — Я его им устрою! — Куроо с грохотом ставит сбоящий помехами телевизор на подоконник. — Вот он, усатый негодяй, подонок, нахал! Подлость, гадость, преступник, ненавижу, сожгу усы гниде! — Так это ж ведущий передачи этой, — пытается вклиниться в поток ругани Акааши. — Всё равно сожгу! — Куроо озлобленно стукает по телевизору половником и наклоняется к боковым кнопкам. — Чё-то кручу-верчу эту срань, а громкость не регулируется совсем. — На этом телике кстати звук не работает, — запоздало признаётся Бокуто и очень надеется, что зыркнувший на него Куроо не швырнёт сейчас из окна половник. — Роскошно, — аплодирует Яку и устраивается поудобнее, навалившись на стоящего за его спиной Льва. Яку давно так не развлекался — смотреть в прямом эфире прохождение игры с непонятным сюжетом и целью, ещё и без звука. Кенма шевелится в маленьком квадратике в углу экрана, шевелит губами, комментируя что-то по ходу игры, и Куроо каждый раз всех уверяет, что без сомнения только что прозвучал остроумный каламбур, который им не посчастливилось услышать и помереть со смеху, и напоминает всем, будто кто-то посмел забыть, какой Кенма беспощадный гений игр и непобедимый стратег. Яку задирает голову — созвездия россыпью вместо грохочущих салютов мегаполисов, безмятежность на чернильном незадымлённом небе, снежинки неспешным вальсом на кончик высунутого по привычке языка, невесомое волшебство и уходящий год искрящейся пылью сквозь пальцы — поворачивает медленно голову и так и застывает с раскрытым ртом. Под наряженной ёлкой нежданным подарком стоит Кенма — появился из ниоткуда в мистической тишине, основательно укутанный и утеплённый, снеговичный какой-то в этом своём пуховике и в комбинезоне, смотрящий пристально исподлобья, с лыжами в руках, отбрасывающими на снег вытянутые жуткие тени. В тёмном дворе, выкрашенном лишь всполохами с экрана телевизора, Кенма выглядит как никогда зловеще. Куроо оборачивается тоже — и дёргается так, что шапка на голове подскакивает. — Прикинь, так скучаю по Кенме, что он мне аж мерещится. — Да нихера, я его тоже вижу. — А, да? До чего же техника дошла — нашего Кенму и там, и тут передают. — Ребят, вы ебанутые? — устало обрывает их Кенма, переминается с ноги на ногу в дутых болоневых штанах и опирается на воткнутые в снег лыжные палки. — Это не техника дошла, а я сам сюда допёр на лыжах этих сраных. — Погоди, а как же стрим? — Куроо непонимающе тычет в молчащий телевизор. — Так это запись. Куроо ещё пару раз недоверчиво переглядывается с Кенмой-с-телевизора и с Кенмой-реальным. Затем с ликующим воплем подкидывает в воздух снятую шапку и летит хватать Кенму на руки и безудержно кружить. Бокуто с Акааши несутся следом, чтобы присоединиться к счастливому воссоединению и к сентиментальным тисканьям. Кенма от объятий не отбивается — по виду наоборот ждёт, когда его уже на руках унесут в тёплый дом. — Да чего вы разнылись, я же говорил вам, что жить не могу без нашего Простоквашино, — вяло пытается он унять всеобщий восторг. — Чё-то херня какая-то творится, — настораживается Яку, пряча руки в оттопыренные карманы шубы. — Что-то не так? — наклоняется к нему обеспокоенный Лев. — Да странно просто, не сходится кое-чего. — Ты имеешь в виду, что по главному каналу страны не стали бы показывать геймерский стрим вместо праздничного концерта? — Нет, я про то, что Кенма в жизни бы не попёрся в такие ебеня. Тем более по сугробам, на лыжах? Он и летом бы сюда со всеми удобствами ни за что не поехал, чё за муть. Яку цепляет взглядом случайно, ловит на зрачок неосторожной тенью — как снежинки будто зависают на пару секунд, спохватываются, что их засекли, и как ни в чем не бывало продолжают кружить в своём полупьяном полёте. Яку хмурится и подставляет под них варежку, разглядывает резные лучики — расплывающиеся и кривоватые, будто вырезали наспех незаточенными ножницами. — Как-то это всё подозрительно, — не успокаивается он и скрещивает на груди руки в неуютном ознобе. — Яку, — трясёт его за плечо Лев. — Яку! — Чего, чего? — Яку! — Да чё ты орёшь? — Яку!!! — Лев трясёт его настойчивее, вырисовывается почему-то перед самым лицом, бледный весь и без ушанки. — Яку, господи, ты слышишь меня? Ты живой? — А?! — Яку резко вскидывается под крутанувшимся перед глазами потолком и обнаруживает себя на полу в их екатеринбургской съёмной квартире. Ну да, обои эти родные ублюдские, наполовину наряженная ёлка, мишура красная от стены к стене. Рядом лежат отвёртки, огрызки проводов и синяя изолента, в ногах расстелена размотанная гирлянда и старенький откопанный в кладовке переходник. Сам Яку почему-то валяется на полу, пока его заботливо поддерживает под спину перепуганный Лев. Руки странно трясутся, между пальцев мерещатся едва заметно стрельнувшие искры. — Чё со мной? — Ты эту розетку полез ковырять, и тебя током ёбнуло! — Лев верещит так, что по ушам режет, дотрагивается пальцами до виска и тут же одёргивает руку. — Наэлектризованный до сих пор весь! Ты зачем полез туда, тебе делать нехер? А ещё меня безмозглым называешь! Яку припоминает — нужно было подключить гирлянду, розетка ни в какую не реагировала и только подозрительно щёлкала, а доисторический переходник быстро нагревался и вонял палёным. В розетку он полез с психу, в состоянии аффекта после дурацкой бытовой ссоры со Львом, кому и что он собирался доказывать — загадка. Пособачились причём из-за какой-то ерунды, как и положено в канун Нового Года, пропади он пропадом. — Сколько я был в отключке? — Не знаю, минуты две? Расскажи, что ты видел! — Лев снова хватает Яку за плечи. — Что там, свет в конце тоннеля? Шинигами? Кадры всей твоей жизни на обратной перемотке? — Я тебя видел, ты на печку залезал туда-сюда, рисовал всякие непотребства и вообще вёл себя возмутительно и дерзко. — О. А… А во что я был одет? — В штору и в ушанку. Лев озадаченно замолкает, что-то там выстраивая у себя в голове. Идею не особо улавливает, но образ на всякий случай берёт на заметку. — Я ещё их зачем-то видел, — Яку жмурится и мотает головой, сгоняя прочь выцветающие образы. — Куроо, Кенму, Акааши с Бокуто. Так странно, я что, скучаю по ним, что ли? — Быть не может, ты же жаловался вечно, что они тебе докучают. Яку снова видит их всех призрачно и мимолётно — любимых и розовощёких, укутанных в шарфики и хрумкающих печенье под гитарные переливы. Выпячивает нижнюю губу и складывает домиком брови, выписывая на лице мировую скорбь. — Хочу, чтобы они мне докучали, — тянет он жалобно и роняет голову Льву на плечо. Тот едва дёргается от остаточных зарядов тока, но не отстраняется и крепко обнимает, успокаивающе баюкая. Тишину помимо грохота соседей обрывает пиликнувшее где-то сбоку уведомление. Лев нехотя выпускает своего ушибленного из рук и тянется к дивану, достаёт подсветившийся телефон и протягивает Яку — тот вымученно кривится в экран при виде всплывшего конвертика. — Хотят нас по видеосвязи, — вздыхает он, прочитав сообщение. — Вспомнишь чертей, как говорится. — Помчали звонить! — подскакивает Лев и мчится к столу. — Да фу, не хочу я их видеть. — Ты только что сказал, что скучаешь по ним! — Да я под вольтами всякую дичь несу, не слушай меня, — Яку протестующе ноет, когда его подцепляют за руку и поднимают с пола, плюхается на диван и вымученно хныкает в поставленный ему на колени раскрытый ноутбук. Токийские рожи разворачиваются на весь рабочий стол — у Куроо с Бокуто лыбы до ушей, Акааши с Кенмой забивают рты горстями чипсов и для приличия приветственно машут. У всех ободки с оленьими рожками, тёплые свитерки и шуршащий запас еды где-то за кадром — дорогие сердцу олени на связи, как сигналом с другой планеты в стены их отброшенной на край города бедовой однушки. — За-а-а-айки мои отмороженные! — Куроо намеревается занять своим лицом весь экран, пока остальные пытаются его перекричать и отпихнуть от камеры. — Как вы там, как дела у вас? — Всё хорошо, вешали гирлянду, меня током ёбнуло, — отмахивается Яку и даже не удивляется, что его слова все обхрюкивают и не воспринимают всерьёз. Какие ж скоты всё-таки. Любимые. Привычный галдёж голосов греет вместо какао под клетчатым пледом. Яку устраивает голову на плече Льва и временно выпадает из забот неутихающей реальности — временно нет никакой неисправной розетки, подтекающего на кухне крана и долбаных соседей, всё фоном и не имеет груза и значимости. И только где-то вдалеке на грани слышимости мерещится коровий мычащий зов — Яку вздрагивает от внезапной галлюцинации, но тут же успокаивается под защитой обнявшей его руки.