Нет действия без причины, нет существования без оснований существовать. ©Франсуа-Мари Аруэ Вольтер
— У тебя её взгляд. Глаза Тома, а взгляд Ребекки. Такой же осмысленный и проницательный. Ты так похож на нее. Бабушка осторожно коснулась моей щеки, обдав лицо теплом своей ладони. Длинные пальцы, с тонкой кожей и выпирающими косточками, были едва ли теплыми. Я всегда считал, что у бабушки красивые руки. Морщинистые в силу возраста, немного грубые, но все равно изящные — в прошлом бабуля была пианисткой, и пылящееся в её доме фортепьяно редко, но издавало разного рода звуки. Она всегда любила плавно перебирать клавиши, заставляя мелодию буквально плыть по воздуху, любила разрушать тишину, ловя чужие взгляды, любила отдаваться этому делу настолько, что восхищение так и витало вокруг. На одной из стен в её доме висели фотографии с выступлений: большая округлая сцена, окруженная светом, сидящая за фортепьяно бабуля. Она играла в театре, в музыкальной школе, обучая детей, играла на большей сцене и в своей гостиной. И хоть я знаю, что посвящала она эту игру своим зрителям, на самом деле играла она всегда для дедушки, наслаждаясь его реакцией и букетом чувств, что отражался во взгляде. Жаль, что это стало редкостью: после его смерти прикасаться к фортепьяно бабушка не решалась. В том возрасте я этого не понимал и часто ждал момента, когда она вновь усядется за клавиши, создавая неописуемое ощущение волшебства. Папе не часто удавалось её переубедить — бабуля была на редкость упрямой. Но когда у него получалось, то мама за милую душу начинала ей подпевать. И это были самые прекрасные, самые чудесные и самые счастливые мгновения. Они всегда были наполнены своеобразной атмосферой. В белоснежных фарфоровых чашках плескался самый вкусный на свете чай, пахло тыквенным пирогом, а мои ноги свисали с дивана, едва достигая пола. Бабушка выглядела иначе: моложе, с туго забранными на затылке волосами, широкой улыбкой и морковной помадой на губах. Она с упоением рассказывала нам о своем прошлом, о дедушке, которого ждала с моря, о том, какой была её жизнь до появления папы. Все тогда казалось другим. Реальность воспринималась иначе. Будто заглядываешь в прошлое через штору, ослепленный утренними лучами солнца, греющего кожу жарче обычного. То, как бабушка утерла влагу с моих глаз в тот день я запомнил отчетливо. И её нежную, сочувствующую улыбку, что буквально кричала о том, как ей жаль. Забыть об этом было сложно, ведь именно такой я видел её впервые. Грустной, возможно, слегка сбитой с толку, не знающей, как подобрать нужные слова. По правде говоря, я понимал это, чувствовал, будто получая импульс. Но на деле не мог выдавить и слова: ком, вставший поперек горла, мешал не только глотать, но и дышать. Я молча смотрел на нее, удивляясь, как она до сих пор могла держаться. Каким образом улыбка так легко расплывалась по её сухим и тонким губам? Почему ей удалось отпустить боль, поселив в свое сердце прощение, вместо того, чтобы горевать? Но ответ был простым и совсем очевидным: бабушка сумела принять горькую правду. А я, ребенок, потерявший в один миг все, что было — нет. И винить родителей в их эгоизме казалось мне на тот момент самым правильным и верным решением. Наверное, потому что только так было легче пережить боль. Но, по правде говоря, это ничуть не помогало, а делало только хуже. Мы стояли возле могилы, согреваемые теплым весенним солнцем. Прошел ровно год со смерти родителей. Время пролетело так быстро, словно за секунду переместив меня от похорон до того самого дня. Собраться с силами было сложно, как бы сильно я ни пытался делать вид, что все происходящее давалось мне так же легко, как и моя новая жизнь. Бабушка знала это, чувствовала и видела, как любая женщина, имеющая огромный жизненный опыт за плечами. Она многое понимала и прощала мне: мои всплески эмоций, затяжные депрессии, отказы от еды и углубление в себя. Это было по истине самое тяжелое время не только для меня, но и для нее — той, кому и дальше предстояло заботиться о подростке. Растить и дарить любовь, учить признавать ошибки, набивать шишки и принимать самые сложные в жизни решения. На самом деле, я во многом благодарен бабушке. Несмотря на то, что я был не прав во многих наших с ней перепалках, и мое мнение почти всегда разнилось с её, бабушка никогда не заставляла меня думать иначе. Она пожимала плечами и говорила: «Когда-нибудь ты поймешь, что я была права». И так оно и было. Всегда и во всем. У нее был тот же дар, что и у моего папы: видеть больше, чем остальные. Заглядывать в душу и знать всю твою суть. Она умела легонько подталкивать меня к правильным решениям, не делая выбор за меня, умела понимать без слов, будто читала, как открытую книгу. Дарила любовь, пускай и своеобразную, наполненную горькой правдой и мыслями о том, что ничто не может продлиться вечно. Её ведь тоже скоро не станет. Даже раньше, чем я успею оклематься и встать на ноги. Их сходство с папой было не только в понимании многих вещей, но и во внешности. Бабуля имела те же черты лица, широкую улыбку, которой улыбался мне папа в детстве, тот же взгляд, от которого я порой ловил дежавю. К старости, правда, бабуля сгорбилась и набрала вес, но это не делало её хуже. От нее все также веяло выпечкой, терпкими духами и, почему-то, сухой листвой, что встречаешь ближе к осени. Поредевшие волосы с сединой на висках, морщины у носогубки и в уголках глаз. Красивая. Вся такая утонченная, выглядящая, как самая настоящая леди. Со шляпкой на голове и хриплым прокуренным голосом. Она никогда не выпускала из рук курительную трубку, походя на копию Шерлока Холмса в женском обличии. Даже тогда, когда легкий ветер разносил по округе свежесть от распустившихся цветов, она продолжала курить и выпускать изо рта клубы сизого дыма. На деревьях зашумели листья. Солнце нежно коснулось кожи, обдав её теплом. Я склонился над землей, уложив цветы возле возвышающегося памятника. Всхлипнул, но вовремя утер рукавом нос, стараясь собраться — выглядеть слабаком не хотелось. Конечно, нет ничего зазорного в том, чтобы проявлять эмоции, но плакать, как маленький мальчик я не собирался. По крайней мере до тех пор, пока стены комнаты не укроют меня от всего мира. Бабушка на это только погладила меня по плечу, наблюдая за тем, как по небу поплыли белоснежные, будто из ваты, облака, и снисходительно улыбнулась. — В том, что тебя переполняют эмоции нет ничего плохого, мой дорогой, — протянула она, когда я снова оказался рядом. — Ты же человек. А людям свойственно чувствовать боль от утраты. И плакать — тоже. Если твой отец когда-то говорил тебе, что мальчики не плачут, то он был не прав. Знаешь, как заливался слезами твой дед, когда на свет появился Томас? Похуже, чем любая девчонка, так и знай. Да и твой папа тоже был хорош, особенно когда попадал в передряги. Однажды мы выбрались на пляж, а Томас всегда таскал с собой ведерко — подарок Генри, привезенный с очередного рейса в море. Оно было синим, с нарисованным осьминогом, от которого твой папа был в диком восторге. Мы ушли плавать, а Генри уткнулся в газету. У твоего деда тоже была привычка таскать с собой что-нибудь эдакое: интересные вырезки, к примеру, свой потрепанный блокнот, в котором он постоянно делал какие-либо пометки. Видимо, Томас перенял эту привычку от него, ведь помимо игрушек внутри всегда лежали засохшие цветы, которые он отрывал, пока я не видела, листва для украшения, найденные в озере ракушки. Он всегда старался брать пример с твоего деда. Не по годам умный, — бабушка снова затянулась. — Так вот когда мы вернулись обратно, то ведерко кто-то, судя по всему, заметив такую красоту, — а оно и правда было довольно симпатичным — стащил. Твой папа заливался крокодильими слезами. Стоял, сжимал мою руку и утирал щеки кулаком, думая, что если будет тереть слишком сильно, то их поток наконец прекратит литься из глаз. А я все никак не могла его успокоить. Даже рожок с мороженым не помог, хотя Томас обожал мороженое больше всего на свете. Шоколадное, потому что горчинка приятно колола язык. И ничто не могло заменить это ведерко, какие бы игрушки Генри ему ни покупал. Казалось бы — обычное ведро, коих на рынке полным-полно. Но он потерял что-то очень дорогое сердцу — подарок, доставшийся от любимого человека. И ты, мой дорогой, испытываешь сейчас те же ощущения. Неважно, в какой ситуации мы находимся. Боль делает нас людьми, а её принятие помогает смириться с происходящим. Не сдерживайся. Она вновь улыбнулась. В её глазах я неожиданно заметил собственное отражение. Бледное, безжизненное, без каких-либо эмоций и мыслей. Пустой внутри, как фарфоровая статуэтка, что пошла трещиной где-то внутри. Слезы обожгли глазницы неожиданно и резко, а бабушка без слов притянула меня к себе, поглаживая по волосам и молча вслушиваясь в мои тихие всхлипы. И я не стал сдерживаться — в этом не было никакого смысла. Я впервые дал волю своим чувствам при ком-то. Впервые позволил себе показать слабость, перестал храбриться и блокировать ощущения после случившегося. Мы простояли над могилой довольно долгое время, большую часть которого я пытался успокоиться. Глаза жгло, кожа из-за соленых слез продолжала гореть — я утирал дорожки рукавом свитера, что был довольно колючим на ощупь. Стоял, шмыгал носом, вдыхая аромат бабушкиных духов, и чувствовал, как отстукивало её сердце. Собственное будто пыталось проломить грудь, скача меж пролетами ребер. А потом встретил Фиби — улыбчивую, словно солнце. С взглядом, обращенным на мир с каким-то несвойственным мне обожанием, сидящей на скамье с книгой Сары Джио «Соленый ветер» и утопающей под солнечными лучами. Встречи на кладбище всегда казались мне несусветной чепухой и вымыслом, хотя в реальности все было совсем иначе. Без лишних мыслей, с какой-то простотой и душевным спокойствием. Именно так я в тот момент себя ощущал. Ведь копившиеся во мне долгое время эмоции наконец нашли выход и их груз, будто сковывавший меня за шею тугой веревкой, перестал тянуть ко дну. Был ли я тогда на дне? Вполне возможно. Но это уже не так и важно. Фиби сидела на самом краю скамейки, прямо возле небольшой церквушки, купол которой поблескивал на солнце; болтала ногами, подобно ребенку, и разглядывала голубое плавучее небо, оторвавшись от строк. В ситцевом платье с рукавами, со струящимися вдоль плеч волосами и светящимися на солнце родинками, что танцевали хоровод на бледной коже. Джинсовая куртка примостилась рядом. Зелень вокруг её миниатюрной фигуры смотрелась до жути красиво. День, почему-то, казался мне по-особенному теплым. И дело было далеко не в температуре. Я никогда не верил в Бога. Увы, но произошедшее в моей жизни дерьмо нельзя списывать на бородатого дядю, что вмиг простил бы мне мои грехи, стоило только покаяться. Отсиживать мессы я ненавидел, а родители и не порывались таскать меня на службы — они, может, и верили во что-то, но показывать это не спешили. Да и мне в существование Господа верилось с трудом. Есть ли рай или ад, или чистилище, да хоть забвение — значения не имеет. Каждый верил в то, во что желал, и мне трудно было перечить хотя бы по этому поводу. Потому что я тоже верил во что-то. Не в вымышленного персонажа, что отдувался за все наши деяния. Я верил в смысл существования, хоть и не мог найти его. В те годы это давалось особенно тяжело. Но бабушка верила. И мне приходилось делать вид, что я тоже. По пути к выходу она неожиданно потянула меня в сторону церкви. Ей хотелось помолиться за души тех, кого с нами уже не было. Хотя в первую очередь ей просто хотелось почувствовать связь с дедушкой. Она часто говорила, что служба будто бы давала ей возможность услышать его голос в голове, а Господь передавал её молитвы напрямую. Было ли это правдой, я точно не знаю, но если она верила в это, значит, так оно и было. Ставить её слова под сомнение я не решался. Когда бабуля вошла внутрь, я остался топтаться у порога. Плакать больше не хотелось, но появляться там с раскрасневшимся лицом не было никакого желания. Впрочем, я не пошел не только поэтому. Большое скопление людей вызывало мигрень и раздражение. Наверняка там были бы наши знакомые, и мне пришлось бы отвечать на довольно глупые вопросы, делая вид, что я всем сердцем заинтересован проявленным вниманием. А врать — хотя бы тогда — казалось неправильным. И вместо того, чтобы отсиживать мессу, вслушиваясь в голос святого отца и ощущая, как спертый воздух щекочет нос, я остался рядом с незнакомой на тот момент девчонкой, наслаждаясь погожим теплым днем. — Классные кеды, — голос у Фиби тогда был еще слегка детским, до жути звонким и остро касающимся ушей. Она с интересом разглядывала мою потрепанную обувь, заметив, видимо, каракули на подошве. С рисованием дела обстояли так себе — выходило посредственно и криво. Но сдаваться так рано я не намеревался, считая, что любой навык требует труда. Жаль, что с рисованием у меня в будущем так и не вышло. — Может, нарисуешь что-нибудь и мне? У нее на ногах, как сейчас помню, были белоснежные конверсы. Как новенькие, честное слово. Наверное, ходить на каблуках по засаженным травой тропинкам было не особо удобно. Потому что, клянусь, увидеть её в кроссовках удавалось еще реже, чем в туфлях. Но в тот момент меня это не удивило. Только цвет, яро бросавшийся в глаза. Я с недоумением уставился на нее, но Фиби на этот выпад рассмеялась, явив белозубую улыбку и ямочки. — Мне не жалко испортить их. Белый цвет очень быстро приедается и начинает раздражать. А твои выглядят круто. Мне нравится. — Спасибо, — я улыбнулся. — Но лучше использовать краски, если хочешь, чтобы выглядело по-настоящему красиво. Сюда хорошо вписались бы подсолнухи. — Почему? — Потому что они напоминают о лете. О тепле. Она кивнула, будто сама себе, соглашаясь с моими словами. — Почему ты не заходишь внутрь? — невзначай поинтересовался я. Знаю, вопрос был глупым и неуместным, ведь у нее на это были свои причины. Но в тот момент я думал, что он неплохо вписывается в наш краткий и ничего не значащий диалог. Фиби пожала плечами. — Потому что для того, чтобы верить в Бога не нужно молиться. Достаточно чувствовать его своим сердцем. Она говорила об этом с не самым серьезным выражением лица, но те слова имели огромное значение. Меня прошибло током, вызвав табун мурашек, что забегал вдоль позвоночника. Когда я говорил о том, что Фиби напоминала мне маму — я не сорвал. Не только по внешности и отдельным предпочтениям, но и теми мыслями, что были сказаны как бы невзначай. — Я думаю, что ты понимаешь, о чем я. Её пальцы вскользь прошлись по распущенным волосам, что трепал ветер. Внимательный взгляд вызывал во мне острое чувство неудобства, но я с легкостью принимал его, стоя рядом. Ответить было нечего, потому что казалось, что Фиби знала. И повисшее в воздухе безмолвие говорило о том же. Больше мы не разговаривали: она вновь в ровные ряды букв, прикусив губу. А я, почувствовав накатившую резко усталость, мечтал поскорее попасть домой. Потому что мне впервые за долгое время захотелось украсить листы теми самыми подсолнухами.* * *
С того момента прошло, наверное, пару дней. В школьных коридорах по-прежнему витала смесь разных запахов: чьей-то пот, что смешивался с духами, моющее средство, которым мыли полы. Через толщу окон пробирались проворные ломаные лучи рыжего солнца, легонько касаясь лица. Я щеголял в свободной футболке — особого дресс-кода в школе не было, и это не могло не радовать. Мой шкафчик с пресловутым замком вечно заедало, и это бесило наравне с огромными очередями в буфете. Но поделать с ним я ничего не мог, равно, как и с огромным скоплением людей. Оставалось только свыкнуться со своим не самым везучим положением, пытаясь раз за разом отворить чертову железную дверцу. Она поддавалась раза с третьего, скрипя, как консервная банка. Стоявший рядом Сид только подтрунивал, наблюдая за этой весьма незанимательной борьбой. Его шкафчик находился слева от моего. Мы с Сидом неплохо ладили, но назвать его своим другом не поворачивался язык, ведь тогда мне казалось, что друзей у меня нет. Деление было довольно простым: есть я, а есть социум. И я смутно вписывался в его рамки, предпочитая находиться в одиночестве. Старался, так сказать, держаться ото всех особняком, но люди, почему-то, все равно старались ко мне тянуться. В их число входил Сид: высокий, с широкими плечами, огромными ладонями и подстриженный почти налысо. Внешность у него была отталкивающая, особенно ряд наезжающих друг на друга зубов и большой нос-картошка, что украшали родинки. Он вообще с головы до пят был покрыт ими, будто долбанный далматинец. Но в этом и крылась вся его изюминка, если не брать в расчет умение находить общий язык абсолютно со всеми и любовь к регби. Мне он, по правде говоря, нравился не только за это. Было в нем что-то еще, помимо хорошо подвешенного языка и чувства юмора. Он будто знал меня всю жизнь, хотя я никогда не делился с ним о том, что происходило в моей довольно серой реальности. Может поэтому Сид был единственным, с кем мне было комфортно общаться, не затрагивая больные для себя темы. Мы обсуждали домашку, пройденные видеоигры, спорт или какую деку лучше выбрать. Казалось, он разбирался абсолютно во всем, о чем ни спроси. Настолько разносторонним он был. О том, что Фиби — его подруга детства, я узнал уже позже, когда заметил её в классе по биологии. Она занимала предпоследнюю парту среднего ряда и, увидев меня, приветливо помахала рукой. До этого я не обращал на нее ровным счетом никакого внимания. Может, потому что слишком глубоко был прогружен в себя, а может, потому что не хотел — не помню. Но тогда, когда разговор наконец зашел о девчонках, её имя всплыло неосознанно. И Сид, удивленно приподняв бровь, усмехнулся. — Чувак, я думал, что ты гей. Ну или, на крайний случай, асексуал. Он достал из шкафчика рюкзак. — С чего такие выводы? — Вывести тебя на разговоры о девчонках труднее, чем заработать место капитана команды по регби. Но я приятно удивлен, что ты заговорил об этом. Хорошо, что хотя бы до выпуска. Я и не надеялся, что ты вообще сумеешь посмотреть в их сторону. Боялся, что в один прекрасный момент скажешь: «Сид, я гей и мое сердце принадлежит только тебе». Я бы, возможно, даже согласился бы сходить с тобой на свидание. — Эй! — я пихнул его в плечо. Сид пропустил смешок. — Я же не монашка какая-то. Сам знаешь, что я не люблю забивать голову подобным. И к чему эти гейские подколы, а? — Как и разговаривать о типичных вещах, что должны интересовать подростка в пубертатный период, — хмыкнул он. — Из всех возможных красавиц ты, почему-то, решил обратить свой взор на это чудо в фут с кепкой в прыжке. С чего бы вдруг? Хотя не отвечай, — отмахнулся, захлопнув дверцу. Скрежет металла вновь коснулся ушей. — Уж лучше бы ты обратил внимание на кого-нибудь другого. На меня, к примеру. — Пожалуйста, не говори, что подкатываешь ко мне. — Твоя тощая задница меня мало интересует. Я просто люблю твое выражение лица, когда дело касается этих невинных подколов. Я фыркнул, добравшись наконец до содержимого собственного шкафчика. Куча ярко-пестрящих листовок, зазывающих вступить в клуб, фантики от Сникеркс и валяющиеся кеды, поверх которых покоился потрепанный временем рюкзак. Пальцы зацепились за ткань и резко потянули ту на себя, из-за чего листы чуть было не упали на пол, если бы я вовремя не затолкал их обратно. Историю о том, как мы встретились возле церкви я решил оставить без огласки. Не из-за себя — многие в школе знали о случившемся. А, скорее, из-за того, что рассказывать было особо и не о чем. Я не придал этой встрече никакого значения и не вспомнил бы о Фиби, если бы она не обратила на меня свое внимание уже будучи в школе. Но утаивать эту информацию от Сида долго не пришлось: он и так знал о произошедшем. Опять же из-за болтливости Фиби, которая не могла утаить что-то важное от своего друга детства. Мы вышли на улицу, под свежий ветерок, что проворно забрался за шиворот футболки, скользя вдоль позвонков. Створки школьного автобуса, находившегося на парковке, были раскрыты. Мы медленно двинулись в его сторону, наслаждаясь опустившемуся на город теплу и окончанию школьных уроков. — Ты ей понравился, — оповестил меня Сид, когда мы заняли последний ряд у окна. Благо солнце освещало другую половину салона. Обивка кресел источала своеобразный запах пыли и масла. — Сказала, что с нетерпением ждет, когда ты нарисуешь ей подсолнухи. Боюсь её разочаровывать, но вместо них у тебя выйдут только желтые кляксы. — И почему ты такой придурок? — Потому что люблю правду, — Сид улыбнулся. — Хочешь, я дам тебе её номер? Но предупреждаю: Фиби обожает строчить смс-ки. И отправляет по одному слову. Придурковатая привычка, ей-богу. Я не собирался брать её номер. Меня, ровным счетом, не волновали мысли о ней или о том, чего она от меня хотела. Но я согласился. Наверное, потому что подсолнухи, что я старательно выводил на листах, на кляксы похожи не были. А может, из-за типичного подросткового интереса, который в тот момент захлестнул мое юное сердце. Ведь красавчиком я никогда не был, а из-за моей обособленности девушки редко обращали на меня внимание, стараясь держаться подальше. Но я и не жаловался. Пожалуй, так было проще. Я написал ей вечером, когда комнату окрасил теплый свет от ночника, а из гостиной доносился шум очередного ток-шоу, под которые бабуля чаще всего засыпала. Это выглядело смешно: с трубкой в руке, накрытая колючим пледом в клетку. Я уменьшил громкость, в последний раз кинув на бабулю свой взгляд, а затем в очередной раз достал телефон из кармана штанов, проверяя почту. Но Фиби в тот вечер, почему-то, так мне и не ответила.* * *
Выходные тем временем подкрались незаметно. Мы с Сидом договорились сгонять в скейт-парк, который недавно отстроили. Сид затормозил на доске возле окон моего дома примерно в полдень, подхватив жесткую деку в руки. Я увидел его сразу же и, достав из-под кровати закатившийся скейт, подаренный папой, метнулся вниз по ступеням. Очередная поездка по улочкам города, плывущий сквозь пальцы воздух и пустые разговоры ни о чем — так, пожалуй, я и проводил все свое свободное время, под вечер запираясь в комнате для того, чтобы сесть за компьютер и отдаться шутерам. Будни стали проносится хороводом мелких событий, помогающих забыть о ноющем ощущении пустоты. Поблагодарить за это стоило Сида: он не давал мне прохода, занимая пространство собой буквально подчистую. Призраки прошлого беспокоили меня лишь ночью, протекая под сеточкой вен и выжигая дыры на сетчатке закрытых глаз. Справляться с кошмарами было бесполезно. И я свыкся с ними, стараясь не захлебываться в боли так сильно, как делал это раньше. — Опять придешь весь в крови и ссадинах, — недовольно пробурчала бабушка, встретившись со мной внизу. Она осторожно пристроила бумажный пакет с покупками на столик в коридоре и, повесив шляпку на вешалку, недовольно прошлась по мне взглядом. Ей мои бесчисленные попытки увечить себя не нравились, но запретить мне кататься она не могла, даже если бы очень захотела. В то время я был слишком своенравным и упертым, не желая слушать нравоучения. — Скоро из-за тебя аптечка опустеет. — Не волнуйся, ба, — я клюнул её в мягкую щеку, — я буду осторожен. — Как же ж, — фыркнула она. — Каждый раз мне обещаешь и все равно поступаешь по-своему. Будь дома к девяти, я приготовлю ужин. — Хорошо, — уже перешагнув порог, крикнул я, захлопнув за собой дверь. Фигура Сида, по сравнению с маленькой фигуркой Фиби, казалась огромной. Они стояли возле лужайки, переговариваясь о чем-то и попутно с этим смеясь: смех был громким и искренним. Я узнал её сразу, пускай она и стояла ко мне спиной на пару с велосипедом: темно-шоколадные волосы, что она поправляла, прямые светлые джинсы Levi's и безмерная футболка, прикрывающая бедра. В тех же самых конверсах. — Привет, — Сид стукнул свой кулак об мой. Улыбка, сияющая у него на лице, была, казалось, от уха до уха. Впрочем, он всегда улыбался, и стереть её удавалось только на играх в футбол. Тогда Сид становился не тем добродушным парнем, которого я знал, а машиной для убийств. — Готов к заезду? — Ага, — кивнул я, переведя взгляд на Фиби. Щеки той покрылись румянцем, стоило нам только встретиться глазами. — Привет, Лео, — поздоровалась она. — Надеюсь, я не помешаю? Я подозревал, что это была идея Сида — позвать её с нами на площадку для скейта. У него была дурная привычка — пытаться свести меня с теми, о ком я просто затевал единожды разговор. Стоявшая рядом девушка не стала исключением и меня, поначалу, сей факт взбесил. Но, как позже выяснилось, Фиби напросилась сама, изъявив желание понаблюдать за нашими трюками и ездой. И злиться на нее за этот шаг было глупо — девочкам всегда интересно то, чем увлекаются мальчики. От природы не убежишь. Я не был против: она в любом случае не участвовала, а просто сидела на скамейке, с излюбленной книгой Джека Лондона, что еще немного и точно бы развалилась в её руках. Помню, что даже подклеивал ту по просьбе самой же Фиби. Правда, клей заляпал пару страниц, исказив текст, но Фиби это не волновало. Книга была ценной не только из-за содержания, а еще из-за того, что досталась ей от сестры. А старшую сестру Фиби просто обожала. Я снова согласился. Посчитал, что общество еще одного человека не будет лишним. Она была подругой Сида, а для меня — человеком, с которым я посещал общие предметы. Фиби не вызывала во мне никаких чувств, возможно, банальный интерес поначалу, но не больше. И я знал, что не подпущу её ближе, чем остальных, ведь отношения меня совершенно не интересовали. Так я тогда думал. Это и стало моей роковой ошибкой: позволяя Фиби быть с нами везде, где только можно, я и не заметил того, что мы начали потихоньку сближаться. И, наверное, благодаря тому, что она была такой светлой и солнечной, моя боль, что скребла ребра, начала потихоньку стихать. А я, ослепленный светом её души, начал шаг за шагом, исцеляться.* * *
Приближался август. Термометр застыл на отметке восемьдесят шесть и никак не хотел сдвигаться. Лето в наших краях всегда было по особенному жарким, но оно запомнилось мне не только из-за духоты, что обжигала кожу и заставляла асфальт плавиться прямо под ногами даже вечером. Мы проводили его втроем: посещали парк развлечений, гуляли по центру или на скейт-площадке, где мы с Сидом решили однажды научить Фиби кататься. Поначалу у нее получалось не так хорошо: содранные колени, порванные джинсы, улыбка сквозь слезы и бессчетное количество падений. Но в конце концов выходить стало сносно, и радости Фиби было куда больше, чем прежде. С ней, на удивление, было безумно легко и, вместе с тем, непривычно, но я старался отринуть иные чувства в сторону, наслаждаясь этими мгновениями. Рядом с Фиби грело внутренности, подобно печке, выкрученной до максимума, и это чувство во многом порождало своеобразный диссонанс внутри. Я никогда такого не чувствовал. Не знал, что так бывает на самом деле. Я в очередной раз смахнул со лба пот, нежась в тени возвышающегося надо мной дуба. Листы шуршали под порывом свежего ветра, остужая разгоряченную из-за температуры кожу. Сидевшая рядом Фиби закрыла глаза, оперевшись головой о толстый ствол дерева. На загорелой коже выступила испарина, а тонкая ткань летнего платья облегала по фигуре, прилипнув к округлым бедрам. Мы были вдвоем: Сид уехал на выходные к тёте, что праздновала юбилей. Сидели возле небольшого озера, примостив велики на мягкой траве. Это была идея Фиби — выбраться к воде. Море находилось в другой стороне от нашего района. И народу там кишело прилично. Пляж был забит подчистую, тем более в такую жаркую погоду. Волосы у меня были влажные, как и ткань шорт. Фиби, не знаю, — намеренно ли? — не взяла с собой купальник, купаясь прямо в платье. Через ткань просвечивались горошины сосков, девичья грудь вздымалась высоко, будто заставляя её волноваться от нашей близости — сидели мы рядом, касаясь плеч друг друга. Мне было неловко. Пульс учащался, стоило задержать взгляд на её теле. Глаза, почему-то, все время останавливались именно на изгибах, которых до жути хотелось коснуться. Я отмахивался от этих мыслей, как мог, но из-за бушующих в теле гормонов возвращался обратно, попадая в своеобразное болото. И хоть мне не хотелось в нем тонуть, давясь скользкой тиной, все мое нутро начинало гореть, как подожжённая кем-то спичка. И дело было далеко не в чертовом солнцестоянии посреди чистого неба. Дело было в Фиби, что волновала мой подростковый мозг. — Хочешь меня поцеловать? — легко сказала она, заглядывая мне в глаза. Неожиданно, словно спрашивала о погоде. Это было в её духе. Меня обдало новой волной жара. Тонкие пальцы прошлись по моему предплечью, оставляя выжигаемый след дрожи. — Я вот хочу. Лукавая улыбка и пухлые губы, раскрытые в ожидании. Она придвинулась еще ближе, чем это возможно, заставляя ощущать влажную ткань на груди. Я сглотнул, пытаясь проглотить ком, что резко встал посреди горла. Во рту стало сухо, а сердце, сбившись с привычного ритма, готово было упасть в желудок. Она потянулась первая, зная, что я навряд ли смог бы отказать. Зацепилась за нижнюю губу зубами, а затем горячим языком проникла внутрь, заставив меня потерять возможность дышать. Я плавился, как металл, достигая самой высокой температуры. Помимо того, что со всех сторон нас атаковала жара, Фиби заставляла даже воздух вокруг искриться, впитываясь в кожу. У меня плавились кости. А от запаха кипарисов, коим пахла её кожа — сознание. Руки непроизвольно легли на её лицо. Влажное, горячее. Поцелуй вышел таким же. Я впервые почувствовал возбуждение, что впивалось иголками под ногти. И не хотел отрываться от нее, углубляя поцелуй до тех пор, пока нехватка воздуха не начала душить. Дышалось тяжело, через открытый рот, опаляя губы и подбородок дыханием. Фиби невесомо поцеловала мою родинку у края губы и, проведя ладонью по груди, обвила рукой шею, усаживаясь мне на колени. — Мало, — прошептала она, губами ведя пунктирную дорожку от скулы до места за ухом. Руки очертили девичьи лопатки, смахнули тонкие бретельки, опустив их на плечи. В шортах стало донельзя тесно, и Фиби, почувствовав это, заерзала бедрами, вырвав из глубин моих легких стон. — Ты же понимаешь, — с придыханием произнес я куда-то в шею, — что это безрассудно — делать подобные вещи? Фиби прикусила кожицу, покрытую испариной, облизнув место укуса. — Какая разница, если мы оба в выигрыше? Почувствуй себя живым хотя бы сейчас, Лео. И снова, с легкостью, присущей лишь ей, впилась в губы, заставляя подчиниться. И ощущения стали настолько яркими, что мир закружился как чертово колесо обозрения.* * *
Это повторялось. Повторялось до её сбитого дыхания, моих попыток поймать её влажные и распухшие из-за поцелуев губы, капель пота на бархатной коже. Плавные движения, чувство заполняющего каждую клетку мозга желания, наших сплетенных воедино пальцев. Я не мог охарактеризовать то, что происходило. Но отчаянно желал этого, будто застрявший посреди Сахары пленник, молящийся хотя бы о капле воды. Наши встречи — иногда тайные, в подсобке школы или под пожарной лестницей, где всегда пахло затхлостью — заканчивались практически одинаково. Мои губы всегда находили её, а объятия, из-за которых плавилась кожа, становились еще интимнее. Нужнее. Думаю, таким образом я пытался спастись. Ото всего, на самом деле. Возможно, пытался забыть себя, выдавая желание за отчаяние. Не знаю, сейчас об этом сложно судить, ибо я ничего особо не чувствую. Но те моменты были похожи на яркие пятна. Как те самые кляксы, о которых говорил Сид. Различие заключалось лишь в том, что думали мы совершенно о разных вещах. Я о том, как краски впитывались в меня, а Сид — о том, что я паршивый художник. Я долго думал над тем, каким образом это все обернулось — наши с Фиби отношения. Но, как и говорил ранее, она всегда была двигателем. А я, молча следовавший за ней, просто не мог сопротивляться. В ней было что-то. Не напористость, а что-то другое. Оно и влекло меня за собой. До сих пор я вспоминаю об этом и не могу найти подходящий ответ, что именно заставляло меня так покоряться. Желание, интерес, чувства? В том, что Фиби мне действительно нравилась, сомнений не было. Равно как и в том, что я всем своим сердцем и телом желал касаться её, укладывать на скрипучую из-за старых пружин кровать, очерчивая каждый изгиб её тела. Смотреть на нее, дышать тем же воздухом, что и она. — Признайся, — как-то произнесла она, поудобнее укладываясь мне на грудь, — ты ведь начинаешь искать смысл в том, чтобы существовать. Мы лежали у меня в комнате, голые, дышавшие так, словно обогнули озеро за один единственный заплыв. Бабушка в тот момент был на работе в прачечной, а мы, сбежавшие с последних уроков, пробрались ко мне, вновь отдаваясь этому странному чувству. Я не ответил. В голове у меня был белый шум, я старался унять бьющееся сердце, от стука которого боль в груди отдавались в виски. Лежал, смотрел в потолок, требующий хотя бы немного побелки, и вдыхал запах шампуня, которым пропахли её волосы. А затем ровел рукой по плечу, чувствуя, как моментально отозвалось её тело дрожью и прикрыл глаза. Тук. Тук. Тук. Беспорядочный цикл. — Мне кажется, что я люблю тебя, Лео, — прошептала Фиби через какое-то время. Её шепот разрезал тишину комнаты, будто крик, сотрясающий стены. — С момента нашей первой встречи. Потерянного, тусклого, неживого. Голос её подрагивал. Слова лились невообразимым потоком, хотя давались ей тяжело. Она приподнялась на локте, рукой цепляясь за мое лицо, оглаживая его, как что-то ценное. Я распахнул глаза, встретившись с ней взглядом. Теплым, отчего внутри все заныло по новой. — И такого, как сейчас. Фиби невесомо коснулась моих губ. А я, перехватив её руку, прижал к своей щеке как можно сильнее. Все было понятно без слов: я соглашался на те условия, которые она безвозмездно предлагала мне. Потому что хотел этого. Пускай и не чувствовал этого так же сильно, как чувствовала Фиби. — Скажи, что хочешь того же не потому что я этого хочу. — Я хочу этого, потому что рядом с тобой я не чувствую боли. Она улыбнулась, врезавшись носом мне в щеку.* * *
Мотаю головой. Слишком много воспоминаний на сегодня. — Закончил? — интересуется Айви. Оборачивается, встречаясь со мной взглядом. С синяками под глазами, усталая и немного сонная. Она берется худыми пальцами за кружку и делает глоток давно остывшего чая. В этот раз банка с кофе остается пылиться на полке. Вечер вторника оказывается жарче, чем предыдущие. Благо теперь кондиционер остужает и не заставляет кожу покрываться крапинками пота. По крайней мере, я вижу, что Айви чувствует себя вполне комфортно, находясь под струями прохладного воздуха. По привычке прохожусь по волосам, обманывая себя тем, что ощущаю их мягкость. Но на деле ничего не чувствую. Я оглядываю листы, разложенные на полу, и киваю. Она потягивается, а затем встает на ноги, босыми ступнями касаясь паркетной доски. Раздается характерный треск. — Хорошо. Тогда отправлю эту часть перевода завтра, — склоняет голову на плечо. Волосы покрывают часть лица, будто своеобразный узор из нитей. — Спасибо, что помогаешь. — Тебе просто повезло, что я хорошо знаю французский. — Да, — Айви опускается на корточки. — Не часто встретишь призрака, который обладает таким редким и нужным умением. Мне должно быть стыдно: имея французские корни, отвратительно знаю язык. Пальцы шелестят по листам, собирая их в одну кучу. Я смотрю на нее дольше, чем должен и, спохватившись, отвожу взгляд. Айви этого не замечает, будучи увлеченной собственной рукописью. — Нет ничего зазорного в том, чтобы что-то не знать. У меня, например, всегда были проблемы с английским, — произношу я, укладываясь на её кровать. Она смеряет меня взглядом, в котором читается легкая насмешка. Что-то вроде «И не стыдно тебе?». — Точнее с изложением мыслей. Я всегда ненавидел писать эссе, потому что как только брался за ручку, нависая над треклятым листом, в голове у меня возникали те же мартышки, что и в Симпонах. И это не смешно. — А я разве смеялась? — она ухмыляется. — Твои глаза уж точно. — Ну, может чуточку. Айви укладывает листы на стол, двигаясь в направлении кровати. Но дойти до нее не успевает: за окном резко раздается металлический скрежет и свет во всем доме взрывается яркой вспышкой, а затем гаснет. Я не могу разглядеть её лицо, потому что опустившаяся на город ночь настолько темная, что даже полумесяц на небе кажется довольно бледным. Но с легкостью слышу шум её порывистого дыхания, что разрывает пелену тиши. — Лео? — Кажется, какой-то придурок въехал в электро-столб, — конституирую факт я, даже не поднимаясь с кровати. Слишком уж очевидна резкая потеря света. — Где ты? — Там же, где и был. — Ты меня видишь? — интересуется она. Пытается справиться с испугом, но голос выдает с потрохами. — Не-а. Но думаю, что пары шагов хватит для того, чтобы добраться до кровати. Айви медленно ступает по половицам. Я слышу это по их легкому треску и тому, как скользит её ступня. То, как она оказывается рядом, я не вижу. Но остро ощущаю. Особенно горячий воздух, который она выдыхает. Мне снова становится тепло. Только в этот раз ощущения не то, что непривычные. Они другие. Новые, с привкусом моего собственного волнения и легкой тревоги, пролегающей между сердцем и сознанием. Будто бы снова бьется, мощными толчками двигая мышечный орган. — Ты рядом? — вновь спрашивает она. Звон её голоса буквально над самым ухом. — Рядом. Боишься темноты? — Немного. Будто кто-то глаза завязал. — Ты слишком порывисто дышишь, — произношу я. — Расслабься, здесь только я и ты. — Знаешь, эта информация ничуть меня не успокаивает, — фыркает. — Было бы проще, если бы я была одна. Наверное, мне тоже было бы проще, если бы меня и вовсе не существовало, — хочу сказать вслух я, но не делаю этого. Она замолкает. Молчит минуту, все также тяжело дыша, а потом вздыхает. — Прости. Зря я это сказала. Я так не думаю. Правда. И… — Айви сглатывает, — не молчи, пожалуйста. Расскажи о чем-нибудь. — Например? — О чем угодно. Лишь бы не слышать надоедливый шум за окном и собственное дыхание. Я усмехаюсь. И, переворачиваясь набок — скорей всего лицом к ней, — начинаю говорить. Вспоминать о своих студенческих буднях, о преподавателях, которым сдавал зачеты и которым подсовывал в горшки яйца, чтобы они тухли. Снова окунаюсь в воспоминания, что оставили небольшой след на памяти. А к утру, когда солнечные лучи разрезают темень, делая небо темно-рыжим, замечаю её безмятежное лицо. Уснула. Крепко, впервые за напряжённые дни, которые провела за ноутбуком. И я думаю, что вот так открыто могу наблюдать за ней, не сдерживая рвущуюся на губы улыбку, только сейчас. Оконную раму тем временем обжигает все тот же летний знойный воздух.