…А закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности. ©Михаил Булгаков
Я всегда считала, что мой дар — это проклятье, дарованное будто бы в наказание за грехи моих родителей. Та самая извечная проблема отцов и детей, из-за которой страдает большая часть населения нашей планеты. С моим отцом их практически не было, впрочем, как и его самого, но дело было далеко не в его отсутствии, а в том, что он после себя оставил. То, что начало отравлять нашу и так небольшую семью похуже мышьяка, подсыпанного недоброжелателю в чай. Медленно, будто оттягивая неизбежное. Знаю, что об усопшем либо хорошо, либо никак, но это не отменяет того факта, что из-за ошибок прошлого чаще всего страдают те, кто в них почти не замешан. Жаловаться в моем положении глупо, а обвинять отца во всех проблемах и подавно. Никто не виноват в том, что происходит, кроме нас самих. Мы — скульпторы собственной жизни, а не пресловутая тетка, которую называют судьбой или тот мужик сверху, существование которого так никто и не доказал. Но иногда их вмешательства не требуется, чтобы осознать, насколько паршиво вокруг. И насколько ты в этом мире можешь быть одинок. По-настоящему одинок, а не просто делать вид, будто весь такой недоступный и скрытный. Меня такие люди откровенно раздражают: вызывать жалость у окружающих — такая себе затея. Тем более, что жалость — не самое лучшее чувство, которое может быть обращено к человеку. Не понаслышке знаю, каково это, и с уверенностью могу сказать, что это отвратительно. Взгляды, обращенные будто бы к жертве, слова утешения. Чувствуешь себя по-настоящему жалкой и разбитой, отчего хочется закрыться от всего мира, подобно ежику, что выпускает иголки. Ладно, достаточно лирики. У меня с ней и так туго. С самого детства я знала, что со мной определенно что-то не так. Ну, чего-то вроде третьей ноги, шести пальцев или других странностей, с которыми рождаются дети, у меня, благо, не было. И не то чтобы я имела право ущемлять их — отнюдь. Просто то, что приходилось видеть собственными глазами воспринималось мною, как, скорее, психическое отклонение, нежели вид мутации. Но уж лучше иметь лишний мизинец, чем возможность видеть призраков, пускай с выбором меня как-то обделили. Пришлось мириться. Еще в утробе я была весьма своенравной дамой, которой хотелось поскорее явиться на свет и начать шкодить, попутно изучая новый для себя мир. Мама говорила, что я больше походила на ангелочка, чем на маленького демона. Вся в складочку, с огромными щеками и узенькими глазами, не знающая, что значит плакать, и любящая по большей части спать. Доносить меня до конца срока у матери не вышло: на восьмом месяце мне наскучило пребывание в пузыре, и я оказалась внутри этой богадельни. Выбралась из одной клетки в другую — в бокс, где провела пару дней под наблюдением. Мама рассказывала, что моя кожа слегка уходила в фиолетовый из-за ламп. Своеобразный солярий для младенцев, хах. Большую часть младенчества я не помню, но мое внимание, опять же по рассказам матери, всегда привлекали какие-то странные вещи. Я была болтлива, пускай и не знала слов. А еще вечно смеялась, будто кто-то нарочно щекотал ребра. Общалась будто не сама с собой, а с кем-то настоящим, реальным. Но в комнате была только я, окруженная раскрасками или пластилином для развития мелкой моторики. В три года, когда алфавит отскакивал от молочных зубов, а слова более-менее складывались в понятные предложения, я увидела высокого мужчину. С залысиной, кожей, похожей на смятую бумагу, коей являлись морщины, а еще грустной улыбкой. Он меня знал, и я его, судя по всему, тоже, потому что не боялась. Думала, что он на самом деле реален и часто рассказывала о том, почему мама на меня ругается или как хвалит меня воспитательница из-за моих рисунков. На вид ему было около сорока, и чаще всего, делясь с ним какой-то незначительно важной для него информацией, мне приходилось наблюдать, насколько сильно отражалось в его глазах сожаление. Мне казалось, что я знала его не потому что мы могли видеть друг друга, а из-за того, что он слишком сильно был похож на мое отражение в зеркале. Его звали Николас, и он являлся моим отцом, который свел счеты с жизнью, надеясь таким образом избежать всех земных проблем: долгов и кредитов, с которыми разбираться предстояло моей матери. В его глазах не было любви, что транслируют по ТВ, или описанной во второсортных романах. Он оставался недоступным, много не разговаривал, больше анализировал и наблюдал. В общем-то, наши с ним отношения складывались вполне себе теплыми, если бы не возникало одно простое но. Это но еще очень долгое время выцарапывало у меня в сознании боль, заставляя считать себя странной. Странной. Пожалуй, такой меня считала большая часть всех наших с матерью родственников, которые приезжали повидаться с маленькой Иви. Занятно, что в дальнейшем они стали не просто относиться ко мне, как к больной, крутя пальцем у виска, а побаиваться. Думали, что я обладаю черной магией и сумею навести на них порчу из-за косых взглядов или слов, значение которых мне не нравилось. Твердили, что я копия папаши — отстраненная и глупая. Но я на них зла не держала: ребенок не умеет злиться на глупость старших. Он её покорно принимает, надеясь, что когда-нибудь получит одобрение или любовь. Но я получала лишь внимание, и то негативное. Никто с любовью ко мне из родных не относился, даже родная мать, которая являлась для меня целой вселенной в этом жестоком и омерзительном обществе. Возможно, поэтому вспоминать о своем детстве до сих пор тяжело, равно, как и делиться им с кем-то. Не знаю, к чему я вообще решилась поделиться не такой уж и радужной информацией о себе. Но я в последнее время мало задумываюсь об этом. Как и о словах, которые слетают с губ прежде, чем я успею понять, каков их настоящий смысл. И это моя главная проблема, помимо странной атмосферы вокруг, — сказать что-то на эмоциях и только потом признать свою неправоту. Обидеть легко, а извинения мало чем помогут. В любом случае оставляешь небольшой рубец на тех, к кому обращаешься. Слова ранят не хуже ремня, которым порют непослушного ребенка. Впрочем, ощущения боли из-за жестокости никогда не сравнятся с тем, что говорит тебе родной человек. Потому в отличие от оставленных на теле синяков слова врезаются под корку черепной коробки, всплывая буквально на каждом шагу. Самое забавное, что за свои «придуманные» видения я часто получала. Не только от тех, с кем училась или тех, кого знала, но и от собственной матери. Не могу сказать, что она деспотична и жестока, но в ней всегда сидело что-то такое, что буквально разрывало на куски. Обида, боль, разочарование — пожалуй, это все, что приходит мне на ум. До сих пор вздрагиваю, когда слышу нотки металла в её голосе. Будто возвращаюсь обратно, когда единственное место, куда я могла спрятаться — под кровать, глотая пыль, сжимая меж пальцев жесткий ворс ковра и наблюдая, как разъяренная женщина разбрасывает по комнате мои же вещи, проклиная Бога за груз, упавший на её плечи. Хорошо, что общение с ней сократилось до одного единственного звонка в месяц. И что живем мы теперь в разных городах. Она видела во мне его. Не только в чертах лица, глазах, которые смотрели на нее с обожанием и безграничной любовью. Мама видела, что я тоже обладаю этой своеобразной связью с тем миром, который в последующем принес мне лишь страдания. Папа тоже их видел. Папа разговаривал с ними, папа не раз делился их историями с мамой, для которой это было чересчур. И я не могу обвинять её. Потому что никогда не оказывалась на её месте. Потому что не знала, что значит быть преданной тем, кого любила. И кого эта любовь разрывала на мелкие кусочки. Мне приходилось терпеть, сжимая зубы до скрежета, оправдывая все её действия скорбью и отчаянием. Я её принимала. И любила настолько сильно, насколько это позволяло детское наивное сердце. День, когда я начала игнорировать происходящее, наступил в канун Дня независимости. Это был довольно прохладный день: на улице моросил дождь, в квартире на Пятой авеню шумели соседи. Мне было десять. Подстриженная почти под мальчика, потому что денег на парикмахерскую у нас с матерью не было, в растянутом платье, что подарила мамина кузина, я стояла на кухне, наблюдая за тем, как мама собирала контейнеры с едой. Она, в отличие от меня, была одета хорошо и накрашена так, будто собиралась на свидание. Кудри струились вдоль спины, отблескивая в свете кухонной лампы позолотой, ярко-красная помада с легкостью оставила след на моей детской щеке прежде, чем она успела выпорхнуть за порог дома. Еще один день, когда мне снова пришлось остаться наедине со своими кошмарами и удручающими мыслями о собственном существовании. Этот день ничем не отличался от предыдущих, с условием, что дети, с которыми я училась, всегда хвастались семейными посиделками и походами в парк развлечений. Мне, знающей только местность возле дома и парк, находившийся по пути к школе, оставалось лишь молча завидовать. По-хорошему завидовать, несмотря на то, что эта зависть буквально впивалась иголками мне под кожу, забивала капилляры и заставляла стены сознания сотрясаться от тихого детского плача. Мама предпочитала игнорировать мои просьбы остаться. Не хотела находиться рядом дольше положенного, все время ища оправдания для того, чтобы уйти. Я не сильно сопротивлялась, хотя должна была: стены квартиры казались мне огромными, чужими и устрашающими. Я плохо переносила одиночество, плохо справлялась с тем, что предоставлена сама себе. Но такова была моя плата за то, что я была похожа на него. За то, что была странной девочкой, которая как будто придумала себе воображаемого друга, за неимением реального, и подолгу разговаривала с ним обо всем на свете. Как я и упоминала ранее, детям остается только принимать глупость взрослых. Вот и я, сдерживая слезы, комкая подол платья, стояла и принимала мамин выбор, пытаясь не расплакаться от обиды. Досадно, что в те годы я слепо верила всему, что она говорила. И следовала всему, чему она меня пыталась научить. «Не разговаривай сама с собой!» «Не плачь! Слезы — слабость!» «Как ты смеешь? Иви, твоя кузина просто пошутила, зачем же ты говоришь такие вещи?» «Ник давным-давно умер, детка. Ты просто его придумала.» Она даже водила меня по врачам, думая, что таким образом сможет вылечить мое неустанное лепетание о том, что я видела. Когда думаю об этом, хочется хорошенько себе вдарить. Нельзя было допускать тех же мыслей, нельзя было считать себя неправильной и сломанной, будто игрушка, которую купили на уличной распродаже. Но мне приходилось верить в это, как бы сильно я ни хотела обратного. Я возненавидела сокращение Иви. Возненавидела свою жизнь, потому что была похожа на отца. Возненавидела свой дар, являющийся для меня настоящим проклятьем. И решила, что больше не стану говорить то, что на самом деле вижу. Стала игнорировать призраков и убеждать себя, что это действительно нереально, чтобы исцелиться от синдрома поломанной игрушки. Я думаю, что продержалась достаточно долго. Удавалось с огромным трудом, с постоянными угрызениями совести и бесконечным одиночеством, от которого боль доходила просто до высшей точки моего пика. Но всякому терпению однажды приходит конец, а чаша сдерживаемых чувств и эмоций переполняется до краев, заставляя сдаться. Я была слишком уязвима и слаба, чтобы и дальше игнорировать распирающие до исступления чувства. И в один момент просто сдалась. Мне было пятнадцать. И среди ненужного хлама подсобки, куда меня в очередной раз заперли одноклассницы, я встретила её. Девочку, которая покончила с собой. Каждый раз, когда я вспоминаю о ней, мне кажется, что сожаление вгрызается в сердце и медленно, по кусочкам, ест его. С наслаждением, упиваясь моей внутренней истерикой и игнорируя просьбы остановиться. В те моменты ощущения были такими же, с учетом, что я чувствовала не просто сожаление о её кончине. Я чувствовала, что хочу ей помочь, но не знала, чем именно. Утешить. Да, пожалуй, подходящее для этого слово. В пыльной маленькой комнатке, где единственным источником света являлось крохотное окно, она сидела на полу и смотрела в покрытую трещинами стену. Одинокая, покинутая, жалеющая о своем глупом и импульсивном поступке. И заметившая меня — испачканную ланчем, с горькой обидой на весь мир. Потерянную. — Ты меня видишь? — удивилась, распахнув глаза. Они и так были довольно огромными, с густыми ресницами и оттенком, напоминавшем безоблачное небо. Но в тот момент показались мне еще больше. — Правда видишь? В глубине её радужки, под самым нутром зрачка, зажегся крохотной уголек надежды. Было бы странно сделать вид, что я ничего не видела. Потому что я видела и откровенно пялилась на нее, разглядывая во все глаза. Красивая, — подумалось тогда мне. И это было правдой: белоснежные волосы, спадающие на точеные плечи. Крохотная, с маленькими чертами лица и густыми белесыми бровями. Ей было семнадцать. И она была в полнейшем отчаянии, которого я не ощутила и которое упорно списывала на то, что она просто рада встретить здесь кого-то живого. Я кивнула ей. И это было самым опрометчивым моим поступком за всю, наверное, жизнь, прожитую в сожалении. Мне нравилось, как она ждала меня. Нравилось, как улыбалась, когда я заглядывала к ней на переменах. Нравилось, что она не считала меня странной и относилась ко мне с пониманием и, в какой-то степени, обожанием. Потому что я была единственной, с кем ей удалось наконец-таки поговорить. Единственной, кому она могла выговориться. Она стала таковой и для меня, являясь своего рода спасением моей пропащей в боли души. Каплей обезболивающего в остром приступе агонии. Её звали Фей. Три буквы, щекотавшие губы. Короткое, но лаконичное и сравнимое лишь с вымышленным персонажем из книги, в которого так яро верили дети. Оно не шло в сравнение с пресловутым Иви, коим меня называла мать. Помимо ненависти к себе с еще большей ненавистью я относилась к этим трем чертовым буквам. Иви. Айви звучало иначе и не отдавалось презрением, с которым мать произносила мое имя. — Что это? — поинтересовалась как-то Фей, заметив блокнот, выпавший из рюкзака. Попыталась поднять. Рука прошла сквозь него. Она разочарованно улыбнулась. — Красивый. Мама подарила мне такой же в младших классах. Я закусила губу, сделав шаг ближе. Ухватилась за бумажный носитель и уложила его обратно в недры рюкзака. — Ты единственная, кто теперь знает об этом, — она вновь улыбнулась, заглядывая вглубь моих глаз. — Знаешь, если бы я… — запнулась, — если бы я была жива, то мы бы смогли подружиться. — Мы и сейчас дружим, — попыталась приободрить её я, усевшись рядом. Фей усмехнулась. — Теперь у меня есть только ты. Ты же не уйдешь, правда? Не оставишь меня одну? Кроме тебя у меня больше никого нет. Тогда я впервые ощутила вину. Вину за то, что видеть её удавалось только мне одной. Вину за то, что она была одинокой, потеряв в один момент все, что имела. И что мое обещание все равно было пустым и ненастоящим: оставалось еще несколько лет в школе, а после меня ждал выпуск и другая жизнь. В другом городе, в другой среде, с новыми возможностями и связами, которые мне удалось бы приобрести. И сказать, что я не оставлю её одну означало соврать. А ложь, произнесенная даже во благо, все равно остается ложью, сколько бы ни пытался переубедить себя в обратном. Чем дальше шло время, тем больнее мне становилось. Не столько от осознания мысли, сколько оттого, что она от меня ожидала. И что требовала. Отчаяние стало отдавать чем-то неприятным во рту, смешиваясь с привкусом крови. «Холли зануда и завистница. Тебе не стоит с ней связываться.» «Не водись с этими курицами. Они считают тебя странной.» «Учительница по биологии такая сука. Облей её стол клеем. Ради меня.» «Ты можешь передать моей маме, что я люблю её? А лучше привести её сюда! Да, это замечательная идея!» Поначалу все было довольно безобидно. Но чем я дольше с ней находилась, тем сильнее Фей начинала на меня давить. А позже и манипулировать, вызывая поддельное ощущение жалости. «Я ведь умерла! Ну что тебе стоит сделать это для меня!» «Идешь домой? У меня тоже был когда-то дом… Я скучаю по родителям.» «Наверное, маме без меня одиноко… сможешь узнать как она?» В какой-то момент Фей из девочки, к которой я испытывала сострадание и, вместе с тем, симпатию, превратилась в того, с кем видеться стало крайне тяжело и неудобно. Просто до саднящей кости боли. Фей превратилась в обузу, избавиться от которой было страшно в силу тягости душевного равновесия. Я продолжала приходить, чувствовала вину, если вдруг пропускала наши с ней встречи, обманывая себя тем, что таким образом помогаю. Но долго это не продлилось. Чувства были настолько сильны, что меня мучали кошмары, а днем, когда начинались школьные будни, я не знала, куда девать свои мысли. Меня проедала совесть, тоска, отчаяние. Переплетенные, будто корни дерева, они врезались мне в грудь и давили настолько сильно, что ни одна гранитная плита не сумела бы придавать также. Я задыхалась от бесконечных истерик, от осознания, что подала ей ложную надежду. Я и себе её, в общем-то, подала. Только признавать это было крайне сложно. Фей стала моим первым другом. Первой, кому я открылась, первой, с кем удалось поделиться своей болью. Каждая наша встречала несла за собой поддержку, принятие, о котором мечтала большую часть времени, ведь ни окружение, ни родные, никто не сумел принять меня, как человека, навешав ярлыки. Им проще было обвинить меня в том, что я странная, чем узнать настоящую мою суть, заглянуть по другую сторону. Я тысячу раз задавалась вопросом: почему мертвая девочка сумела рассмотреть во мне больше, чем живые люди? И с каждым разом ответить становилось все сложнее. И я начала чувствовать вину. Вину за то, что была жива, а она — нет. Что у меня было будущее, у меня были вполне себе живые люди, с которыми удавалось пообщаться, с кем я могла проводить время, кто меня слышал и видел. Это чувство начало тяготить. Настолько сильно, что сдерживаться от угрызений совести стало неимоверно сложно. Нельзя было просто закрыть уши и перестать слышать её голос. Нельзя было закрыть глаза и сделать вид, что я ничего не понимаю. Это было неправильно, равно, как и не признаться себе в том, что я привязалась к Фей. Потому что это на самом деле было так. Сколько бы я не старалась игнорировать это чувство, сидящее внутри до последнего, все равно разрывает. Будто нарыв, который я наконец-таки вскрыла. Из-за тяготившего чувства вины мне пришлось молча сбежать от этой проблемы. Следующий семестр я начала уже будучи ученицей другой школы, а дарованное виденье грани между живыми и мертвыми стало такой же обузой, как и сама Фей. Мне стыдно, что я взвесила на себя огромный груз ответственности и сбежала от него, боясь последствий. Но другого выхода я не видела, а тешить и себя, и Фей иллюзией дружбы было подло. Ведь мертвые остаются мертвыми, а мы продолжаем жить.* * *
— Ты… — спрашиваю её, не зная, как начать. — Жалеешь о том, что тебе приходится жить с призраком? Вопрос, казалось бы, довольно простой, но чувства, которые он вызывает, не сравнятся ни с чем испытанных мною ранее. Ни при жизни, ни после смерти. Сознанию хочется обмануть себя, доказать, что все на самом деле было не зря, но глубоко в душе ответ заставляет меня о многом жалеть. Наверное, её тоже. Айви молча смотрит на свои руки, сцепленные в замок. Пальцы побелели, ноготь большого ковыряет маленькую ранку, оставленную во время игры с кошкой, поселившейся во дворе дома. Мне хочется положить ладонь поверх её худых рук, попытаться приободрить, сказать, что я понимаю, насколько это может быть тяжело. Но занимательный факт в том, что даже если бы я очень сильно этого захотел, все равно бы не смог. Какие бы чувства меня сейчас ни переполняли — нельзя изменить прошлое. И нельзя одним «Мне жаль» перекрыть все шрамы, оставленные на душе сидящей напротив девушки. Ведь это так не работает. Уж если время не сумело залечить старые раны, то каким образом это удастся мне — тому, кого уже нет? Больно. До сдавливающего горла сожаления и бессилия. В такие моменты на самом деле начинаешь ощущать себя пустым звуком, способным только вредить, но никак не спасать. — Ты до сих пор расстроена, я прав? Молчание тягучее, словно вязкая конфета. По оконной раме бьет вечерний ветер; треск цикад становится еще громче. Я смотрю на нее, не зная, что буду чувствовать, когда услышу правду. — Наверное, если бы я с самого начала увидела тебя, то никогда бы не решилась переехать. Потому что это до сих пор тяготит, также сильно, как и с Фей. Айви поднимается с места, не смотря в мою сторону. — Я подышу свежим воздухом, если не возражаешь. Она уходит, оставляя после себя смесь непонятных для меня чувств. Я слышу, как трещит дверь, ведущая на крыльцо. Замечаю её силуэт, утопающий в лучах солнца сквозь окно гостиной. То, как она медленно движется к пляжу, вдыхая морскую соль, её напряженную спину, скованную накатившими эмоциями, взгляд, наполненный подступающими слезами. Она стоит в пол-оборота, в джинсах, легкой майке и с распущенными короткими волосами, что треплет ветер. И даже в таком состоянии остается необычайно красивой. Айви не просто привлекательна внешне. У нее красивая душа. Насколько сильно ей больно? Ведь её душевная боль глубже, чем мои терзания насчет собственной жизни. Глубже, чем все мое существование здесь и за чертой живых, где все это чувствуется куда острее и невыносимей. Насколько сильно Айви сломлена, но продолжает делать вид, будто это на самом деле не так? Горечь от того, что она меня видит становится невыносимой, выжигая изнутри. До исступления и беспокойной мысли о том, что теперь все станет иначе. Обуза ли я для Айви? Или напоминание о жизни, в которой все считали её странной и неправильной? Ведь я позволил себе помыслить о том, что мы сумеем насладиться временем, проведенным вместе. Что стены этого дома наконец наполняться хорошими воспоминаниями и эмоциями, если мы будем неспеша двигаться навстречу друг к другу. Но не подумал, что могу быть в тягость. Лучше бы мы никогда не встречались, — вторю себе я, наблюдая за тем, как закатное солнце заставляет волны поблескивать. — Потому что, клянусь, твое сердце вот-вот разорвется от сожаления о собственном существовании. Мое тоже разрывается.* * *
Пять дней. Ровно пять дней, как Айви старается избегать меня. Пять дней, как я стараюсь не попадаться ей на глаза, зная, что после весьма откровенного разговора напоминаю ей о произошедшем. Внутри — сжирающая пустота, а в голове лишь белый шум, от которого невозможно избавиться. Эгоистично было думать, что моя жизнь — полнейший раздрай, от осознания которого можно с легкостью сойти с ума, потеряв остатки веры. Еще до того, как нам удалось завязать хоть какой-то контакт, я видел, что что-то не так. Улыбается будто через силу, молчит, когда есть что сказать. Наши с Айви жизни — параллельные прямые, которые никогда не должны были пересечься. Но у судьбы весьма посредственное чувство юмора на этот счет, и каждый раз, когда я думаю, что все это — не просто так, меня пробивает острое ощущение несправедливости. Потому что вместо того, чтобы наслаждаться отведенным временем, мы продолжаем страдать. Ты попросил её остаться? А ты подумал, насколько это может быть тяжело для неё, Лео? — шепчет мой внутренний голос, пропитанный ядом и усмешкой. Ответить мне нечего, ведь горькая правда бьет буквально на отмажь по лицу и в солнечное сплетение, выбивая из привычного равновесия. Эгоист. Думал, что так будет лучше для себя и старался поверить в то, что так будет лучше для нее. Но не попал ни по одному из вариантов. Мерзко. От себя. От этих мыслей. От этого чертового дома! Почему я все еще здесь и почему продолжаю доставлять неудобства даже после смерти? Вопрос снова остается без ответа. В такие моменты вера рассыпается, подобно жемчужному ожерелью, что было когда-то дорого сердцу. И единственное, что остается — это собирать бусины, утирая слезы и прося кого-нибудь забрать хотя бы часть той боли, что сотрясает тонкие стены пошатнувшегося сознания. Мой страх одиночества — ничто, по сравнению с тем, что чувствует Айви на протяжении всей жизни. Пустой звук в обволакивающую тишину, что разбивается на отголоски шепота. Одно дело потерять, другое — не иметь всю жизнь. Не знать, что это на самом деле такое, мечтать об этом и думать, что не заслуживаешь. И дело здесь далеко не в том, какой на самом деле была Айви, отнюдь. Дело в том, что она хотя бы раз задумывалась о том, чтобы все это прекратить, жалея не только о даре, но и о своем существовании. О чем мечтают дети, не познавшие любви, но видящие, как её познают другие? О семье. И как ребенок, который эту семью потерял, я знаю, что нельзя вариться в этом адском котле слишком долго. А вот Айви, для которой семья была чем-то больше, чем мечта — до сих пор варится. И до сих пор сожалеет о том, что она такая странная. Сожаление. Единственные чувства внутри меня — сожаление и невозможность изменить это в силу дурацких обстоятельств. Я пустой. Что внутри, что снаружи, не имеющий оболочки. Прозрачный, влачащий свое скудное существование даже после смерти — вот кто я. Мне страшно. Поистине страшно за Айви, потому что я вижу — отчетливо, без призмы уменьшения данной проблемы, — что она держится из последних сил. И что единственно верный выход — это принять. Но у нас с ней есть одна занимательная привычка, посеянная еще с раннего детства — не оглядываться и убегать, откладывая наступление последствий в самый дальний ящик. Потому что боль таким образом становится далекой и почти не осязаемой. И только с течением времени она приобретает размеры снежного кома, падающего на голову и придавливающего к земле. Тогда и начинается беспощадная агония.* * *
Мириам заявляется к ней на выходных в компании двух симпатичных парней, с готовым ужином из ресторана и бутылкой красного вина, на которое Айви смотрит с явным неодобрением. Один из них значительно выше и шире в плечах, второй — с короткой стрижкой и иссиня-черными волосами, что в свете лампы кажутся совсем синими. Оба подтянутые, у обоих искорки веселья в глазах — похоже, первая бутылка вина была выпита до того, как заявиться в гости. Мне, как и предыдущие дни, приходится наблюдать за всем со стороны, не выдавая собственного присутствия и, что от греха таить, интереса. Но интерес быстро переходит в негодование и желание появиться из-за угла, попросив всех лишних покинуть стены её — моего? — дома. Потому что настроение Айви граничит с состоянием истерики. Один неверный шаг и она, подобно статуэтке, разобьется, чего мне безумно не хочется. Но единственное, что остается — молча смотреть за происходящим. Будто подглядываю за чужой жизнью, становясь невольным свидетелем чьих-то повседневных действий. — Милая, — Мириам клюет Айви в щеку, — ты какая-то бледная. Снова доводишь себя этими дурацкими писюльками? Айви натягивает на лицо улыбку, подвязывая её будто бы за уши. — Плохо сплю, — отвечает она, принимая пакеты в руки. — Привет, Алекс. А это… — Брюс, — отзывается второй, протягивая вперед большую ладонь. — Еще одна жертва намерений Мириам. Айви неуверенно вкладывает свою руку в его. Выглядит смущенной — об этом говорят слегка покрасневшие уши. Брюс тем временем касается губами тыльной стороны её ладони, заставляя покраснеть еще больше. — Эй! — Мириам стукает Брюса по плечу, когда он выпускает из своих объятий ладонь Айви. — Вообще-то, это просто дружеская посиделка. Брюс, это Айви — моя подруга. Айви — Брюс, мы работаем вместе. Он жуткий домоседа и зануда, но не переживай: в обществе нормальных людей он более, чем адекватен. Пришлось вытащить его из логова, чтобы избавить от участи загнить в четырех стенах с банкой пива и просмотром матча по лакроссу. Ну и чтобы разбавить нашу компанию новым человеком. И не надо делать такое лицо. — Алекс, Мириам всегда такая болтливая или только по субботам? Честно говоря, твоему терпению можно только позавидовать! — Айви, — улыбается Алекс, пропуская мимо ушей шпильку от Брюса, — сто лет тебя не видел! Как дела? Он осторожно обнимает её за плечи, притягивая к себе ближе. Айви поглаживает его по спине, с плескающейся в глубине зрачка благодарностью. Ситуация в моих глазах начинает приобретать весьма негативный оборот. Мне это не нравится. Айви, судя по всему, тоже. Различие только в том, что я молчаливый наблюдатель, а я она — участник разгрызшегося спектакля, и чтобы отыграть свою роль хорошо, нужно держать лицо, что получается у Айви весьма неплохо. Но это только пока. — Нормально, — отзывается она, заглядывая в содержимое пакетов. — Кажется, Мириам забыла рассказать мне, что мы собираемся ужинать у меня дома. Теперь я чувствую себя неудобно из-за того, что вам пришлось потратиться. Я могла бы и сама что-нибудь приготовить. — Поэтому мы и взяли еду на вынос, дорогая, — Мириам улыбается, подталкивая Айви на кухню. — Решили нагрянуть сюрпризом, чтобы ты особо не заморачивалась. Деликатесы из «Маос Китчен» — самое вкусное, что я когда-либо пробовала. — В следующий раз тебе лучше предупреждать меня о подобных выходках. — Только не говори, что расстроена. Я ведь делаю это для тебя, — последнее — шепот. Они с Мириам покидают прихожую первыми, парни — следом за ними, с интересом оглядывая дом. — Такое замечательное место! И пляж рядом, и соседей не так много, благоприятный район. Завидую тебе, подруга. Хотелось бы и мне жить в таком раю. Айви молча ставит пакеты на стол, вынимая оттуда аккуратно упакованные контейнеры. Дышит тяжело — звук её сбившегося дыхания режет перепонки. Принимается раскладывать еду по блюдам и попутно с этим накрывать на стол. Но Мириам с легкостью переигрывает ситуацию. — Разместимся в гостиной? Оттуда отличный вид на море! — улыбается, утаскивая тарелки в другую комнату. Кажется, будто порхает над полом, светясь от безграничного счастья. Кукла Барби с реальной, а не нарисованной улыбкой. Айви тем временем остается одна, дрожащими пальцами хватаясь за графин с водой. Судорожно наполняет стакан и большими глотками его осушает. Синяки под глазами в свете кухонной лампы проглядываются настолько четко, что еще немного и точно потемнеют. Бледная кожа, опустившиеся вниз уголки губ. Она держится изо всех сил, старается успокоиться и не показать бушующих эмоций, но я знаю, насколько это тяжело и насколько эта встреча сейчас лишняя. Насколько сильно её разрывают мысли о прошлом. Желание оказаться рядом пытается пересилить здравый смысл. Руки беспощадно тянутся к ней, равно, как и мое сердце, но я сдерживаю данный порыв, потому что понимаю, что если покажусь, то огорчу еще больше. Или ненароком сломаю, отчего мне еще сильнее хочется исчезнуть меж стен этого дома. Только уйти, почему-то, не получается. — Лео, — шепот, от которого я неосознанно отступаю в сторону, встречаясь с её тяжелым взглядом, — прости. Ей требуется три порывистых шага, чтобы покинуть пределы кухни. Мне — секунды, чтобы ощутить, как мертвое сердце начинает отскакивать от грудной клетки, словно мяч-попрыгун. Вдоволь бы начать задыхаться, ловя, как и прежде, сухой и спасающий воздух комнаты губами. Но все, что я делаю — следую за ней, не желая оставлять одну. Не теперь. И думаю, что это слишком великодушно с её стороны — задумываться о чувствах какого-то призрака, не принимая в расчет собственных. И, вместе с тем, так безрассудно, что хочется затрясти Айви за плечи, попытаться привести в чувство. Крикнуть: «Прекрати думать о комфорте кого-то, подумай о себе! Ты всю жизнь занимаешься подобной ахинеей, неужели ты настолько сильно себя ненавидишь?». — Пахнет умопомрачительно! — восторженно щебечет Мириам. Её голос — высокий, слишком звонкий и неприятный на слух, разбивается об стены гостиной, вызывая желание закрыть руками уши. — Я такая голодная, что не могу удержаться! — У тебя голодные глаза, дорогая, — ласково отзывается Алекс, поглаживая свою девушку по плечу. Она переводит на него взгляд, подмигивая, и отправляет в рот лист салата, в который завернута мясная начинка. Последующий их диалог наполнен излишней нежностью и слащавостью, отчего я перевожу взгляд на другую половину стола. Брюс в их сторону тоже не смотрит, внимательно наблюдая за действиями Айви, что усаживается рядом. В карих глазах искрится восхищение, помимо веселья и добродушия. Он удивлен не только тому, какая она сама по себе, но и дому, в котором они все вместе ужинают. Мне не нравится этот взгляд. Словно не хочешь делиться человеком, вопреки тому, что он — не вещь, и жаждешь, чтобы он обратил на тебя все свое внимание, давая понять, что другие его мало интересуют. От подобных мыслей становится дурно, ведь я никогда в жизни не испытывал похожих ощущений. С Фиби такого никогда не было. Наверное, потому что я знал, что все её внимание обращено только ко мне, и шанс того, что она однажды обратит его на кого-то другого был слишком уж мал. Звучит некрасиво и эгоистично, но мне незачем врать, как и оправдываться. Я сжимаю кулаки, но не ощущаю, как врезаются в кожу ногти, оставляя следы полумесяцев на ладони. Больше всего из присутствующих говорит Мириам, делясь дурацкими историями и случаями из жизни. Выглядит жизнерадостной, и буквально вся светится, затмевая своим светом довольно мрачную и молчащую большую часть времени Айви. Та лениво ковыряет вилкой ужин, явно погружаясь в свои мысли все глубже. Тонет, задыхается, но не пытается выплыть наружу. Периодически наши взгляды встречаются. Её — виноватый и мой, пытающийся приободрить. Потому что видеть её такой становится невыносимо больно. Этой боли достаточно, чтобы затопить чертов дом. «Улыбнись» — одними губами произношу я, указывая на собственные уголки. Айви закусывает щеку, поднося лапшу ко рту. — И все-таки суперский дом, — никак не унимается Мириам, спустя продолжительное время возвращаясь к не слишком интересной теме диалога. — С жуткой историей, правда. Ты, наверное, не слышала её, — обращается к Айви. Та неожиданно вскидывает голову, перемещая свое внимание с содержимого тарелки на подругу. — Риелтор по секрету сказал мне, что два года назад тут умер парень. Я решила не упоминать об этом, подумала, что незачем беспокоиться о таком пустяке. — Что? — недоуменно тянет Айви. Но Мириам, словно не слыша, продолжает. — Жильцы надолго не задерживались, потому что многие из них были довольно суеверны. Но я не считаю, что покупка дома мертвого человека — такая уж великая проблема. Призраки — чистый вымысел. Детская страшилка, которой обычно пугают шкодливых ребятишек. Жаль только, что он был совсем молоденьким — двадцать лет. Еще и умер так глупо, представляете? Не к столу сказано, но я вижу, что вы уже доели. Захлебнулся в собственной рвоте, бедняжка. Первые секунды я ничего не понимаю. Точнее, шок настолько впитывается в извилины мозга, что осознание всего сказанного приходит не сразу. Это похоже на кадр из замедленной съемки, когда жизнь героя проносится у него перед глазами. Моя же просто застывает на месте, будто готовясь для одного единственного удара, предназначенного для наиболее сильнейшего воздействия. Наши взгляды с Айви вновь встречаются. И я наконец понимаю всю суть, произнесенную только что Мириам. Ноги перестают держать, подкашиваясь и заставляя упасть на колени, а голову пронзает нестерпимая боль, заставляя сознание покрыться густым туманом. Я не сразу понимаю, что плачу — капли на паркете кажутся реальными, будто кто-то нечаянно пролил воду. Я все это время думал, что сумел принять свою смерть. Но на самом деле просто убегал от этой мысли, стараясь заполнить голову чем-то другим. И вот она — ирония! — почти получилось. Правда одним легким движением разрушила мою браваду, явив все нарывы наружу. Мысли хаотично перебивают друг друга. Нужно дышать. Нужно успокоится. Нужно… — Фиби, поищи тазик. Эй, приятель, никто же не думал, что ты так быстро накидаешься. Я надеялся, что мы еще потягаемся. — Сид, в ванной уже кто-то есть. Воспоминания вырисовываются перед глазами подобно картине, где отдельное место занимает моя стоящая рядом фигура, что наблюдает за происходящим. Все также темно, приглушенный свет ночника падает желтым отсветом мне на лицо. Безмятежное и спокойное, с приоткрытым ртом и дергающимися веками от беспокойного сна. Я пытаюсь вытолкнуть себя из очередного кошмара памяти. Но у меня не выходит. Жмурюсь изо всех сил, слышу, как скрепят друг об друга зубы, как желваки напрягаются до осязаемого ощущения не передаваемой боли. И думаю, что пора бы уже встретиться лицом к лицу с реальностью, от которой я все время куда-то сбегаю. Папин шкаф больше не то место, куда стоит прятаться. Ведь его, по сути, уже давно здесь нет. — Лео? — голос. Знакомый, тихий, опаляющий ухо. Я открываю глаза, видя склоняющуюся перед моим телом Элли. — Ты спишь? Она оглядывается, будто бы боясь, что кто-то заметит её появление в комнате. Осторожно касается рукой моего лица, медленно исследуя кожу. Проходится по волосам, путаясь меж влажных из-за пота прядей, и смотрит так, словно я не просто мальчик, что учится с ней на потоке. И меня пробирает вполне логичная мысль, от которой дышать становится практически нечем. Все это время она дружила, тусовалась со мной и моим окружением по одной единственной причине — своей влюбленности, которую я в упор не замечал и о которой не мог даже помыслить. — Элли, правда или действие? — П-правда. — Тебе нравится кто-нибудь в этой комнате? Она наклоняется ближе, оставляя у меня на губах мимолетный поцелуй. После чего я сам, почувствовав щекочущее дыхание, опаляющее губы, переворачиваюсь на спину. А Элли, улыбаясь, выскальзывает из комнаты, тихонько прикрывая за собой дверь. И теперь все, кажется, наконец-то сходится. —… но Айви, — слышится далеко, будто через толщу воды все тот же противный голос Мириам. — Что непонятного в том, чтобы оставить меня одну, Мириам? Ты достаточно помогла мне сегодня. Поэтому прошу — уходи. Мне нужно побыть одной. Извините, ребят, я правда не в духе. Надеюсь, что в следующую встречу я сумею компенсировать все принесенные неудобства. — Айви! — Мириам, пойдем. Ты же видишь, что ей и правда плохо, — Алекс. — Извини, Ив. Напиши, как захочешь увидеться. Шаги. Много шагов, стремительно уносящихся куда-то вдаль. Хлопок двери. Все еще пелена перед глазами, которые открыть безумно сложно. — Лео? Эй, посмотри на меня, — её голос донельзя близко. Я распахиваю глаза, встречаясь со взглядом Айви, наполненным волнением. Она сидит напротив, оглядывая мое лицо, и дышит настолько тяжело, что еще немного — и точно заплачет. Её руки, находящиеся возле моих щек, кажутся неимоверно горячими. Знаю, что это лишь обман моего воспаленного сознания, но сердце, которое до сих пор отстукивает в висках, убыстряет темп. Я протягиваю ладонь, стараясь накрыть её — дрожащую и маленькую. Стойкое ощущение, которого не было уже очень и очень давно пробивается сквозь брешь разбитых на осколки мыслей. В одно мгновение рушит все мосты, заставляя принять теперешнюю правду — до боли простую, но и, в то же время, меняющую смысл моего существования на сто восемьдесят градусов. Ты мне нужна. Соленые дорожки оставляют у нее на щеках следы, выжигая слова, так и не произнесенные вслух. Я осторожно пододвигаюсь ближе, первый раз в жизни пытаясь её обнять. И слышу шепот, едва различимый, но ломающий построенные мной подпорки. — Ты не должен страдать, слышишь? Не в одиночестве. Поэтому позволь мне разделить твою боль. Близко и остро — вот, что я чувствую. Сложно подобрать слова, чтобы описать это как-то по-другому. Ведь вместо того, чтобы разрываться сейчас на части из-за своей боли, Айви сидит напротив меня и просит поделиться моей. Ртуть её глаз плавится. Вместе с ней плавится мое сердце, пропитанное безграничным уважением. Душевная красота — это когда ты можешь принять боль другого, не задумываясь о собственной. Когда ставишь чувства человека выше своих, давая понять, что понимаешь. Теперь и я понимаю, почему все это время смотрел на нее и почему отчаянно жаждал внимания. — Айви… — Чш-ш, — шепчет она. Я прикрываю глаза, вслушиваясь в стук её сердца. — Давай хотя бы сегодня выпустим наших демонов наружу. Так будет легче. И я выпускаю.