Воздух, которым ты дышишь

Июль 1998.

Любое начало имеет свой конец.

Ей действительно показалось, что в заполняющей пространство темноте, теперь умирает уже и она. Гермиона Грейнджер никогда не хотела сниматься в кино. Стоять перед камерами, изо дня в день вживаясь в какую-то роль, тем самым скрывая за новыми масками своё настоящее лицо. Она не хотела бутафории, неподходящих её стилю костюмов и слишком яркого макияжа, зачастую приукрашающего естественность, которой она всегда искренне старалась гордиться. Выставлять что-то в более выгодном свете означало лишь то, что потом, падая с вершин прочно выстроенной лжи, не получится отделаться даже самыми тяжёлыми ранениями. В таком случае всё всегда обречённо на летальный исход. Именно поэтому Гермиона Грейнджер всегда в жизни хотела принимать исключительно правду. Даже если та могла нанести непоправимый вред, словно острыми лезвиями вспарывая слишком тонкие вены. Она хотела видеть настоящую кровь, чувствовать её металлический запах и вытирать рот от солёного привкуса, разъедающего трещины на сухих губах. И даже если ей пришлось бы испытывать невыносимую боль, гриффиндорка всегда желала ощущать её каждой клеточкой своего тела. Резко распахнув глаза, она привычно увидела белый испачканный потолок, трещина на котором с каждым днём, казалось, увеличивалась на несколько миллиметров. Мигрень, ужасно сдавливающая виски, перемешалась с кадрами, которые только что воспроизвело её сознание, вынуждая прижать пальцы к голове, желая ослабить пульсацию внутри. Фантомные боли от Круциатуса в очередной раз волной прошлись по всему телу, а лица скрытые масками Пожирателей смерти, сопровождались её истошным криком, смешанным со вкусом грязи на потрескавшихся от сухости губах. Словно на повторе с обратной стороны век Гермиона видела момент, как цеплялась за мятую траву, не имея возможности двинуться в сторону Драко, из которого на её глазах один из Дементоров забирал жизнь. Как она раз за разом ударялась затылком о деревянные доски, и то и дело видела нависшее над собой лицо, наполовину изуродованное крупным шрамом. Сейчас, медленно поднимаясь с кровати и делая нерешительные шаги по прогнившему дощатому полу, она подошла к уже привычному окну, от кого угодно желая услышать фразу: «Там никого нет. Всё, в чём ты пыталась убедить себя было несущей стеной в выстроенном замке лжи. Исчезнув, она оставила за собой лишь руины, без возможности придать этой постройке первозданный вид». Она неотрывно смотрела в одну точку, про себя проговаривая формулировку, которую за это, кажется, бесконечное время так никто и не соизволил произнести при ней вслух. Драко Малфой умер во время последнего сражения. И в этом заключалась единственная правда. Рваный выдох смешался с оглушающим скрипом половицы, будто являясь ещё одним доказательством, что всё происходящее сейчас является единственной существующей реальностью. Окно напротив было заколочено досками, и как-будто только сейчас, первый раз за всё это время действительно открыв глаза, Гермиона увидела, что это здание даже не являлось дополнительным корпусом больницы. Это был старый разрушенный жилой дом, относящийся к маггловской части района. И всё это время в нём априори никто не мог находиться. Замедляющийся пульс, отдающийся во всём теле, походил на открытую рану, в которой отказывалась сворачиваться кровь. Медленное лишение сил, с полным отсутствием боли. Словно сверху залили анестетиком, и смотреть на это было куда страшнее, чем ощущать. Она никогда не хотела сниматься в кино. Так почему сейчас всё происходило как в замедленной съёмке? Почему грубая ткань рукава больничной рубашки, в которую она вцепилась из оставшихся сил, никак не хотела отрываться, словно защитный панцирь, до последнего не дающий выбраться наружу, чтобы окончательно столкнуться с реальностью? Страшной реальностью спрятанной за иллюзией её искалеченного сознания. И почему истошный крик, с таким отчаянием за секунду разлетевшийся по всем этажам клиники, не привлёк должного внимания, словно давая единственную команду — оставить её умирать. Мышечная память как будто хотела уничтожить остатки рассудка, заставляя девушку приподнять руку и сделать несколько движений из стороны в сторону, как она всегда делала, останавливаясь около оконной рамы. Уничтожая осознанием, что ответ она больше не сможет получить никогда. Гермиона уже задавалась вопросом, почему лёгкие перерабатывающие кислород являются показателем жизни, когда внутри всё пропиталось ядом, ни при каких обстоятельствах не совместимым с данным понятием. Ей казалось, что слово «смерть» отпечаталось на каждом участке комнаты, вплоть до её кожи, загоняя в новое сжатое пространство, где теперь это было клеймом, без возможности стереть его каким-либо видом магии. Как глупо уметь пользоваться волшебной палочкой, но быть не в состоянии вернуть то, что являлось важной частью собственной жизни. — Я верила не в такое волшебство, — в никуда произнесла Грейнджер, продолжая смотреть на заколоченные доски, переливающиеся в тусклом фонарном свете. Оказывается воздух мог иметь свой вкус. И в этот самый момент он был настолько горьким, что хотелось умереть от кислородного голодания, только бы вязкая консистенция, словно издеваясь, перестала отравлять лёгкие. Распахнувшаяся внезапно дверь, ударившись об одну из стен, заставила вздрогнуть от неожиданности и повернуться, расфокусированным взглядом цепляясь за белый халат врача, под наблюдением которого девушка находилась всё это время. — Он... — Гермиона не смогла продолжить, замечая чёрное пятно, никак не вписывающееся в светлые оттенки палаты, уже давно вызывающие постоянные приступы тошноты. Чёрная мантия высокого мужчины волочилась по полу в момент, когда он сделал два шага, переступая обшарпанный порог и остановился на расстоянии, которое девушке захотелось увеличить в несколько раз. — Мисс Грейнджер, — режущий голос врача был единственным звуком, который в эту секунду оставался в комнате, где всё наглядно олицетворяло значение слова смерть. — К вам посетитель. Голос, отдавшийся вибрацией, что-то ответил, но девушка была не в состоянии уловить что-либо, не отрывая взгляда от лица, специально расположившегося ровно напротив. Гермиона могла поклясться, что от горечи начало жечь язык и нос щипало с такой силой, что из глаз покатились крупные слёзы, падая на застиранную больничную рубашку. Всё вокруг сейчас ещё больше стало походить на яд. И тёмные глаза посетителя лишь доказывали, что в новом начале теперь было не уместно хоть когда-нибудь употреблять слово «жизнь». Рваный, с хрипящим свистом вдох автоматически заставил сжать ладони в очень слабые кулачки, тревожа медицинские аппараты, как никогда сдавливающие тонкую кожу. Металл браслета соприкоснулся с пластиком, в тишине издавая почти оглушающий стук. Ещё одно сокращение лёгких, от которого ткань больничного хлопка на груди застыла в неправильном положении. Назойливое желание содрать с себя все проводки вместе с иглами, после которых вся кожа покрылась синяками. И бежать. Не имея силы пройти даже несколько метров, бежать от свалившейся в минуту реальности, которую уже не будет возможности изменить. Какие-то слова фоновым шумом, даже не долетающие до её сознания, вогнали в очередную клетку, где хотелось лишь кричать, в надежде, что кто-то сможет услышать, что именно она сейчас хотела сказать. Вдох. Словно внутренний голос давал указания к действиям, которые она должна была совершить. Гермиона открыла глаза и слегка дёрнула головой. Ржавыми гвоздями из заколоченного окна напротив хотелось перерезать горло. Захлебнуться в собственной крови, чтобы каждый создавший её несуществующую реальность увидел цену, за которую сейчас можно было выкупить ложь. Нет. Немой ответ в пустоту, не имеющий конкретного адресата. Всё было слишком горько. Она закашлялась, сгибаясь пополам, снова чувствуя адское пламя, поочерёдно сжирающее внутри каждый работающий орган. — Слишком горько, — шёпотом повторила она, резко оседая на пол и раздирая кожу, которая не успела зажить до конца. Нет. Этим воздухом было невозможно дышать.