Чем бы дитя ни тешилось

Чуя сидел перед зеркалом, в сотый раз окидывая собственное отражение придирчивым взглядом, и в сотый раз жалея о своем решении. Ладно, Дазаю понравится, он был в этом уверен. Уверен он был и в том, что Дазаю потребуется львиная доля выдержки, чтобы не выебать Чую прямо посреди совещания, потому что выглядел он... Как очень, очень дорогая шлюха. Но сам факт того, что Чуя собирался явиться на собрание членов правления Портовой Мафии с густо накрашенными глазами, кое-как приклеенными ресницами и ярко-алыми губами, вызывала в душе чувство некоего противоречия. А потом он подумал, каких усилий будет стоить Дазаю не пялиться на него все полтора часа таким взглядом, будто готов сожрать Чую прямо сейчас, и жизнь заиграла новыми красками. Чуя плотоядно улыбнулся и без тени сожаления распустил хвост. Огненные пряди рассыпались по обнаженным плечам. Последней деталью стал дорогой женский парфюм, который Чуя долго и придирчиво выбирал лично, и теперь из зеркала на него смотрела профурсетка, по цене доступная разве что главным криминальным авторитетам города. Дазаю он намеревался сделать небольшую скидку. Чуя не обращал ни малейшего внимания на совершенно охреневший взгляд Коё, гордо восседая на кожаном кресле, затянутый в костюм «унисекс». Костюм «унисекс» был, очевидно, женским, но гордо сияющая надпись на бирке была гарантией того, что Чую нельзя было винить в излишней женственности. Виноват костюм. Разумеется. До начала совещания оставалось три минуты, и на своих местах не было Мори и, сука, Дазая. У Чуи уже во всех местах чесалось свалить в ванную - смывать остатки помады и собственной храбрости, и на месте его удерживало только огромной силы желание посмотреть на Дазаеву рожу. Дазай и Мори вошли в залу одновременно, увлеченно что-то обсуждая, и именно поэтому потихоньку закипающему Чуе пришлось подождать секунд пятнадцать, пока его наконец не заметят. А потом все его страдания, усилия и траты были вознаграждены с лихвой. И Господи, Чуя был готов продать душу, чтобы Дазай смотрел на него так хотя бы раз в месяц. Им это необходимо. Он просто пялился на него. Сжирал глазами. Чуя даже со своего места видел зрачки, затопившие радужку, сжимающиеся-разжимающиеся пальцы и губы, сжатые в тонкую полоску. Три признака - Чуя давным-давно заучил их наизусть - и очень грубый секс позже. Дазай смог взять себя в руки только через тридцать четыре секунды, и Чуя радостно отметил новый личный рекорд, наблюдая за тем, как тот, моргнув, как ни в чем не бывало поворачивается к Мори, продолжая, активно жестикулируя, распинаться о чем-то совершенно Чуе неинтересном. В данный момент его интересовал только Дазай, и тот факт, что Чуя наверняка сможет возбудить его до конца совещания. Просто от скуки. Дазай больше на него не смотрел. То есть - вообще. Двадцать минут кряду Мори расписывал преимущества сотрудничества с кем-то там, Господи, как же насрать, и Дазай все это время был просто по уши им поглощен, уставившись на Мори, словно пятилетний ребенок на зебру. И Чуя начал бы ревновать, за ним станется, если бы не помнил взгляд, которым его прожигали, не стесняясь, будто бы он пришел не накрашенным в женской одежде, а как минимум голым. Голым и в чулках. Так просто мириться с тем, что Дазаю уже полчаса кряду удается пялиться исключительно на занудствующего Мори, Чуя, разумеется, не собирался. Только не в этот раз, детка. Он с тихим хрустом вырвал из ежедневника, носящего гордое название «Деловой», страничку, не особо заботясь о ее внешнем виде, и извлек из кармана огрызок карандаша. Разумеется, он знал, что написать. Разумеется, он сделал это без малейшего зазрения совести, и даже перечитывая коротенькое послание, решил, что нет, не слишком. Пусть Дазай мучается. Заслужил. Знаешь, женские трусики такие неудобные, Дазай. Он улыбнулся, полностью довольный своим творением, скатал бумажку в плотную трубочку, и, дождавшись, пока Мори отвернется от стола, направил прямо Дазаю в лоб. Тот нахмурился, отмахиваясь от назойливо порхающей у виска бумажки, окруженной красноватой дымкой, но Чуя настойчиво продолжал запихивать весточку ему чуть ли не в ухо. Тот напряженно выдохнул, но трубочку все же взял, положив ее перед собой на стол, не раскрывая и нарочито косясь в сторону, явно избегая Чуи. Тот лишь довольно выдохнул: полдела сделано, оставалось ждать, пока Дазай сдастся. Любопытный и нетерпеливый от природы, вряд ли он выдержит долго. Дазай сдался через шесть минут, даже быстрее, чем планировал Чуя. Аккуратно развернул листок, прикрывая текст ладонью, и быстро пробежал глазами. А потом поднял взгляд наверх, наконец уставившись на Чую снова, казалось, еще кровожаднее, чем полчаса назад, а тот только скромно улыбнулся, заправляя за ухо непослушную рыжую прядь. Пахло победой. А потом Дазай сузил глаза и перевернул Чуеву бумажку на обратную, чистую сторону. Похлопал себя по карманам, а потом, не обнаружив ни карандаша, ни ручки, вопросительно глянул на Чую. Тот только отрицательно мотнул головой и едва удержался, чтобы не выставить средний палец. Еще чего. На войне каждый сам за себя. Дазай пожал плечами и повернулся к сидящей рядом Коё. Прошептал ей что-то на ухо, нарочито близко почти интимно приблизившись губами к шее, специально, чтобы, сука, Чуя видел, и Чуя в который раз про себя решил, что Дазай, вообще-то, самая сучья морда из всех его знакомых, без права сойти с постамента. Коё кивнула, вытянула откуда-то из горы тканей ручку, и протянула Дазаю, одарив взглядом, полным сочувствующего понимания, а потом ровно так же посмотрела на Чую, и Чуя впервые в жизни не мог определиться, кого мечтает убить первым: Дазая или Коё. Ладно, кого он обманывал. Дазая никто никогда не переплюнет. Тот отвернулся от Коё и, не раздумывая ни секунды, вывел на чистой стороне бумажки собственное послание. Чуя прищурился, пытаясь разглядеть, но Дазай тут же, в своей обычной, жутко бесячей небрежной манере, с тихим хрустом смял ее в комок и, дождавшись, пока Мори отвернется, швырнул ее через стол ровно Чуе между глаз. Коё продолжала наблюдать за ними с плохо скрываемым интересом. Мори продолжал распинаться о чем-то, о чем вполне можно было сообщить и смской. Дазай продолжал его бесить. Чуя волком глядел на него, разворачивая бумажку, а потом, разглядывая небрежные символы, решил, что валить с собрания нужно прямо сейчас. А что? Сказать Мори, что у него месячные. И съебаться через окно. Лучше уж потом объясняться с разозленным боссом, чем отдать свое самое дорогое Дазаю на растерзание. Потому что, зная Дазая, он со всей уверенностью мог сказать, что тот не преувеличивает. Неделю нормально сидеть не сможешь, Чу-уя :3 Смайлик, сучий смайлик, чтоб его. Над ним издевались. На него открыто пялились таким многообещающим взглядом, что даже фирменная Дазаевская я-всех-люблю-и-убью-нежно улыбка не очень спасала. До конца пятнадцать минут. Ладно. Возможно, стоит послушать Мори. Хотя Дазай и так ему все потом расскажет. В жопу Мори. Чуя выполз из залы совещаний с заранее зудящей задницей. Дазай вышел на пару минут раньше него, но Чуя был совершенно уверен, что это порождение детских кошмаров поджидает его за дверью с гаденькой улыбочкой на лице и резиновым хуем наперевес. А что, от него вообще можно ожидать чего угодно, Чуя прекрасно знал по опыту. Он помотал головой в обе стороны, оглядывая девственно пустой, не считая парочки очкастых накачанных мужиков с винтовками наперевес, коридор. Дазая не видать. А потом его цепко ухватили за плечи откуда-то сзади. Ну разумеется. Чуя впился ногтями в чужие руки, и, пользуясь замешательством, повернулся к врагу лицом. На этот раз пронесло: ни резиновых членов, ни заячьих хвостов у Дазая в руках не было. Зато на лице было настолько плохо скрытое предвкушение, что Чуя (не в первый и не в последний раз) подумал, что, возможно, никуда с ним идти не стоит. Стоит просто запереться дома и жрать мороженое под боевик. Очко целее будет. Они могли бы поехать в отель, но Дазай отвез его к себе, и, хотя Чуя не спрашивал, он прекрасно видел три причины, по которым его решение казалось оптимальным (видит Бог, как сильно Чуя ненавидит это признавать). Первая, и самая весомая причина была, пожалуй, в том, что Чуя был одет, как, мать его, баба. Показываться на людях в таком виде в его планы определенно не входило, тем более, он даже не представлял, что хуже: встретить там кого-то знакомого, будучи разодетым, аки куртизанка в разгар сезона, да еще под ручку с Дазаем, чтоб его рыбы съели; или же просто пройти под взглядами посетителей и портье, виляя задом. Нет уж, отель отменяется, в Чуе еще осталась капелька собственного достоинства. Второй причиной была хорошая слышимость. Точнее, в дорогих, хороших отелях, разумеется, никто ничего не услышит, если держать себя в руках хоть немного, но именно в этом была загвоздка. Чуя ненавидит держать себя в руках, и Дазай прекрасно это знает. Нет, одно дело - просто потрахаться, это можно и в отеле устроить, но было очевидно, что сегодня Чуя просто так не отделается. Ну и в третьих, Дазаю нужны были игрушки. Чуя был в этом уверен. Дазай вообще любил всякие извращения. Любил игрушки, веревки и взбитые сливки видит Бог, Чуя не хотел это вспоминать. Разумеется, обычно они обходились без этого: не было времени, неподходящее место, у Чуи глисты, или просто не хотелось. Сегодня ему не отмазаться. - Я купил смазку со вкусом ананаса, - сказал Чуя, поправляя прическу, пока Дазай поворачивал ключ в замке. - И клубничные презервативы. Да, именно так впервые за день начинают беседу коллеги, между которыми нет ничего, кроме чистых деловых отношений. - А я - веревки для шибари, - радостно поддержал разговор Дазай, приобнимая его сзади и бесстыдно обхватывая узкие бедра. - У нас будет фруктовый рулетик, м? Чуя притерся к нему задницей, закусывая губу и представляя себя связанным, в женском белье, полностью во власти Дазая. По спине пробежали мурашки предвкушения. Ладно, это даже круче, чем он представлял. - *Фрина заинтригована, - хрипло шепнул он Дазаю в шею, приподнимаясь на цыпочки и обхватывая руками его затылок. Дазай развернул его к себе лицом и, улыбаясь, проследил костяшками линию скулы, от уха до подбородка, прежде, чем скользнуть языком между чужих, чуть приоткрытых губ. Чуя обожал целоваться с ним; поднимать подбородок, пока Дазай ведет дорожку едва заметных укусов до ключицы; рвано выдыхать, пока чужие пальцы зарываются в густые волосы на затылке. - Вкусно пахнешь, - прошептал Дазай ему в ухо, обдавая горячим дыханием, пропуская между пальцами тяжелые пряди. - Хочу, чтобы всегда так пах. - Перехочешь, - Чуя вплавился в него бедрами, скользя прохладными ладонями под чужой рубашкой, задевая соски. - Я тебе не девочка. - Неужели, - Дазай сузил глаза и сжал руку, заставляя Чую сморщиться от боли, подводя его к трельяжу. - Разве не так выглядят девочки, м? - он с силой провел большим пальцем по губам, размазывая помаду. - Разве не так выглядят шлюхи? - провел ребром ладони по подбородку и замер на шее, чуть сдавливая. Как же Чуя обожал способность Дазая менять настроение по щелчку пальцев. Сейчас в зеркале отражался он, уже немного возбужденный, хотя Дазай даже не касался его; с размазанной помадой, с подведенными черным глазами, не по-мужски длинными ресницами, и Дазай, чуть сзади, гораздо выше, непривычно спокойный, сжимающий руку, затянутую в бинты, ровно у него на горле. Чуя рвано выдохнул: картина, заслуживающая место в музее. - Ты обещал меня выебать, помнишь? - он оперся двумя руками на тумбочку, продолжая глядеть на них, отражающихся в стекле, и выгнулся, как кошка, выпячивая задницу. Дазай все еще не убрал руку с шеи, но другой заскользил по спине сверху вниз, наконец, замерев на пояснице. Задержал на секунду, будто согревая, и спустил ладонь на ягодицу. Чуя закусил нижнюю губу, не сводя глаз с отражения. - А еще я обещал тебя связать, - хищно прошептал Дазай ему на ухо, снова опаляя горячим дыханием кусочек шеи. - И я всегда выполняю обещания. - Ладно, - Чуя позволил ему обхватить себя сзади за талию и устроить острый подбородок на плече, щекоча щеку каштановыми завитками. Они выглядели так гармонично сейчас: возбужденный Чуя, с растрепанными, разметавшимися по плечам рыжими волосами, смазанным макияжем и полузакрытыми глазами, в объятьях обманчиво-спокойного, снаружи прохладного Дазая. - Делай, что хочешь. - Тебя никто не спрашивал, - Дазай не дал раскрыть ему рта, мигом превращая идиллически-мирную картину в порнуху, стискивая руками торс и приподнимая над землей. Чуя даже возразить не успел, даже рассердиться, только почувствовал, как реагирует организм на смену позиций. Чуя пытался дышать, когда Дазай опрокинул его на кровать и, мазнув губами по обнаженному плечу, приказал лежать здесь, сам скрываясь за дверцами огромного зеркального шкафа. В этом шкафу у Дазая хранилось все: начиная от одежды и заканчивая важными и ультрасекретными документами. Действительно, какой идиот догадается искать важные бумаги в гардеробе, когда в этой же комнате стоит огромный и явно очень крепкий сейф. Вот только в сейфе Дазай хранил елочные игрушки, таблетки от диареи и три с половиной фотографии: две из них - Чуя, на случайно пойманных кадрах выглядящий удивительно красиво, еще одна - их распечатанное селфи из парка, куда Дазай затащил его под предлогом чего-то крайне важного, и где они провели несколько ужасных ужасно классных часов наедине. На последнем фото тоже был Чуя, только Дазай, после их крупной ссоры, мстительно откромсал ему башку. Они, разумеется, помирились, а вот фото осталось (в качестве напоминания или Дазаю просто лень было его выкидывать). Дазай копался в шкафу непростительно долго, а Чую трясло от желания чужого тела на себе, сильных прохладных пальцев, сжимающих его запястья, горло, член, и от необходимости целоваться немели губы. Дазай вернулся обратно к кровати, нависнув над ним, с веревкой в руках, и Чуя представил, как выглядит сейчас, до невозможности развратный и наверняка желанный. Дазай его хотел, Чуя видел, как крепко впились пальцы в веревку, как быстро, почти незаметно, скользит между сжатых губ кончик языка, но продолжал стоять, разглядывать его, разметавшегося по кровати, разгоряченного долгим ожиданием. Чуя нарочито громко застонал, выгибаясь, касаясь лопатками простыни, впиваясь в нее же ногтями, ожидая, что Дазай сдастся. Дазай сдался, нависая над ним и легко ударяя по пока что сдвинутым бедрам мотком толстой веревки. Чуя закусил губу: больно и интригующе, ровно так, как он любил, как Дазай умел. - *Кинбаку, - прошептали ему на ухо, и Чуя даже удивиться не успел тому, как Дазай очутился так близко сверху, опираясь на обе руки, по разные стороны от его лица. - То, что я сейчас с тобой сделаю, называется "кинбаку". - Похуй, - Чуя едва узнал свой голос, чуть более низкий, чем обычно, сходящий в едва уловимую хрипотцу. Он снова выгнулся, на этот раз, потираясь о Дазая, стараясь ухватить как можно больше, пока мог. Дазай резко отстранился, улыбнулся, поднимаясь, и усаживаясь перед ним на колени, заставив подняться и Чую. Размотал веревку - длиннее, чем казалось в мотке, и окинул нечитаемым взглядом. - Разденься, - он безэмоционально кивнул Чуе, определяя правила игры. Чуя не сопротивлялся: медленно, красуясь, стянул с себя остатки одежды, нарушая шорохами ткани их идеальную тишину. Дазай следил за ним молча, почти не двигаясь, но не скрывая физического возбуждения, никак не пытаясь прикрыть бугорок в паху, пока Чуя обнажал себя, пока стягивал неудобные, слишком тесные брюки, действительно оставаясь в женских трусиках. Кружевных стрингах, и Дазай чуть прерывисто втянул воздух, отводя взгляд от влажной головки, открыто выглядывающей из-под темно-синих узоров. - Повернись ко мне спиной и заведи за нее руки, - Чуе нравился такой Дазай, непробиваемый и холодный, отдающий короткие, отрывистые приказы. - Чуть прогнись и расслабься. Не дергайся, - и, у самого уха, едва слышно. - Я не сделаю больно. Внутри лихорадочно крутились мысли о собственной беспомощности, о том, что он полностью отдает себя чужой власти, и, вопреки здравому смыслу, так возбуждали, что сносило последние плотины, пока Дазай медленно, но четко, почти профессионально, затягивал крепкие узлы вокруг его запястий. Чуя чувствовал шероховатость веревки, и отрешенно думал о завтрашних следах, пытаясь не дышать так загнанно, чувствуя предвкушение, вперемешку с непонятным страхом. Веревка осторожно обвивалась вокруг его груди, и каждый оборот Дазай закреплял узлом, как закреплял за собой обещание не причинить боли. Он вел ее крестом, кладя на плечи и ведя по лопатками, и Чуя чувствовал, как трется о шею уже закрепленный, толстый, грубый шпагат. Боли действительно не было, лишь трение, вызывающее новые и новые волны странного, почти мазохистского наслаждения, скручивающегося внизу тугими путами. Веревки опутали его торс, и Чуя хотел и почти мог себе представить, как выглядит сзади: наверняка развратно, раз даже у Дазая сбилось дыхание, преступно-доступным. Время тянулось невыносимо долго, и они не проронили ни слова: Дазай, слишком сосредоточенно-серьезный, и Чуя, слишком горячий, слишком возбужденный, чтобы найти в себе силы говорить. Наверное, прошло минут пятнадцать, под мерное тиканье уставших часов, когда Чуя оказался действительно связан, предоставленный Дазаю в полное и безвозмездное распоряжение. Он не мог двигаться вообще, но при этом конечности не затекали, не болело тело, и было бы грехом позже не поблагодарить Дазая за исключительно профессиональный подход к делу. Но Чуя в бога не верил, а потому благодарить никого не собирался, обойдется. Он спиной чувствовал на себе горячий взгляд, внутри изнывая от нетерпения, испытывая дикое желание наброситься на Дазая прямо сейчас, трогать, ласкать и целоваться, целоваться, целоваться, но они замерли в интимном молчании: Чуя, связанный, беспомощный, почти обнаженный, и Дазай, словно издевающийся над ним. Чуе гордость не позволяла просить, даже сейчас, когда он до смерти хотел вернуть прикосновения чужих ладоней, когда до боли сильное возбуждение путало мысли, и он только ждал, стиснув зубы, пока Дазай сдастся первым. Дазай сдался. Наклонился над ним, легко щекоча спутанными прядями голые плечи, и Чуя внутренне сжался от предвкушения. Он не видел Дазая, все еще сидя на коленях спиной к нему, но чувствовал на лопатках чужое дыхание, и отчаянно пытался не подаваться навстречу. До тех пор, пока по его коже не заскользил влажный, чуть шершавый язык, собирая капли пота и скопившуюся за день пыль. Чуя глухо застонал: Дазай иногда почти всегда делал жуткие вещи, жуткие потому, что Чуя просто не мог себя контролировать, не мог молчать, не мог сдерживать удивленные стоны, истомившийся по чужому теплу. Раздался тихий, но в полной тишине до дрожи отчетливый хлопок. Дазай, не отрываясь от Чуи, как ребенок от эскимо, открыл тюбик. На всю комнату запахло ананасом. "Слезай, Емеля, с печи", - пронеслось у Чуи в голове, когда широкие, мокрые движения языка остановились. Член болезненно пульсировал, и Дазай наверняка прекрасно это знал, надавливая ладонью ему на спину, заставляя встать так. Так, что Чуе самому было стыдно представлять, как он выглядит, стоя на коленях, со связанными за спиной руками, щекой упершись в простынь; со смазанной помадой, растрепавшимися волосами, до боли возбужденный, в маленьких женских трусиках. Ужасно, как ужасно. Ужасно, когда Дазай скользит пальцами, обильно, несмотря на свою роль садиста-бдсмщика, смоченными в ананасовой, мать его, смазке, внутри него, готового еще с утра. Ужасно, когда почти ложится на него сверху, почти упираясь в спину острым подбородком, чтобы наконец достать до его члена, размазать по головке почти прозрачные капли, и Чуя чувствует его тепло сквозь рубашку, стонет так, что сам себя не слышит. Ужасно, когда не может двинуться, не может податься пальцам навстречу, только стирая о простынь щеку, чувствуя на себе крепкие веревки, и это не возбуждает. Совсем. Чуя чувствует себя извращенцем, когда наслаждается тем, что Дазай делает с ним, используя пока что только пальцы,. Он уже не нуждается в подготовке, по правде говоря, ему хватило бы пары движений внутри, только чтобы привыкнуть, потому что идти к Дазаю не растянутым - себе дороже, и Дазай прекрасно это знает, но все равно продолжает его мучать, давая меньше, чем нужно было, и Чуя хнычет в простыни, влажные от его слюны. Он не чувствует стыда или унижения, только возбуждение и желание быть выебанным, таким выебанным, чтобы дрожали ноги, чтобы не было сил даже принять душ. Он как никогда сильно чувствовал запах своих женских духов, смешавшийся с потом, окруживший их, взмокших и горячих, плотной пеленой, и был уверен, что Дазая это возбуждает. Он возбуждал Дазая, каким угодно, но сейчас Дазай просто медленно сходит с ума, и Чуя прекрасно это знает, потому что сам чувствует то же самое, оказавшись полностью в чужой власти. Дазай входит и Чуя почти взвизгивает, инстинктивно сжимаясь, закусывая нижнюю губу и почти закатывая глаза от удовольствия. Сейчас он хочет быстро, жестко, со вкусом. Чтобы его сжали за талию и просто насаживали на себя, выбивая громкие, хриплые стоны. И Дазай делает так, как он хочет, как позволяет поза, и это идеально. Им пользуются, как шлюхой: грубо, умело, безразлично, и Чуя знает, даже не видя его, что Дазай даже полностью не раздет. И все равно ему нравится. Он любит это. Любит грязный секс, любит странные игрушки, любит веревки и вонючую смазку. И терпеть не может Дазая. На дух не переносит. А дух захватывает, когда Дазай ускоряется: быстрее подается бедрами, быстрее скользит рукой по члену Чуи, иногда будто случайно задевая ребром ладони рыжие жесткие волоски, крепче сжимает вторую руки на его талии поверх веревок, чаще задевает простату. Чуя тащится, не сдерживая себя, стонет в простыни, иногда, кажется, на выдохе случайно пропуская спертое "Дазай", и вокруг него все уже настолько грязное, настолько мокрое, что горячая липка сперма, стекающая по его бедру, вряд ли ухудшит положение чистого белья. Чуе, разморенно-расслабленному после оргазма, даже жалко простыни Дазая. А тому, кажется, совсем не жалко. Он вбивается в Чую еще несколько раз, и Чуя чувствует внутри теплую жидкость. Вот сука. - Урод, - шипит он, порываясь врезать Дазаю куда-нибудь, куда дотянется, и только потом вспоминая о веревках. - Ненавижу. Ненавижу, когда ты кончаешь внутрь. Мерзко, мерзко. Нахуй я презики клубничные купил, ты можешь объяснить? Для кого? Дазай смеется, мигом выходя из мрачного образа, и падает рядом набок, растрепанный, в расхристанной рубашке, любовно поглаживая мокрого и злого Чую по плечам. Дотягивается одной рукой до тумбочки и хватает нож, умело, одним движением распарывая на запястьях Чуи ебучие веревки, а потом аккуратно поддевая их же, опутавших торс. Чуя с наслаждением падает на кровать рядом, мгновенно забывая обо всех обидах, и закидывает затекшую руку Дазаю на шею, притягивая к себе. Губы у Дазая немного сухие даже после секса, а у Чуи, наоборот, куда более нежные, пухлые, девчачьи, и целуется он просто потрясно, но тоже немного по-женски, сам того не замечая, отдавая инициативу Дазаю. Они целуются без языка, не пытаясь возбудить друг друга, просто касания губами, и это удивительно успокаивает. Чуя слишком устал, чтобы идти в душ, у него ноет все тело (в особенности нижняя часть), и Дазай, лениво выползая из теплой кровати, ловко выдергивает из-под него грязную простынь, заменяя одеялом. Относит в ванную, думая о том, может ли уборщица спутать сперму с молоком, и долго вымачивает в теплой воде два махровых полотенца. Обтирает сначала себя, не выходя из ванной, а потом возвращается к непривычно-добродушному, разморенному Чуе, и тщательно стирает с него остатки общей бессовестности. - Мне без тебя холодно, давай быстрее, - миролюбиво ворчит Чуя, плотнее заворачиваясь во второе одеяло, пока Дазай бегает в ванную, чтобы отнести туда полотенце, а потом роется в том-самом-огромном-шкафу в поисках одежды для них обоих. В кипе вещей мелькает коричневое платье с белым кружевом. Униформа горничной. Дазай обязательно запихнет в нее Чую, хоть даже ценой собственной жизни. И Чуя пока слишком безмятежен, чтобы об этом знать.