And that and / И то, и другое...

      Фонарь у седьмого падика стабильно не горит, Лигач сутулится побитой псиной, подкуривая заныканную сигу на ходу. Сланцы на босу, трикошки под пояс, майка криво-косо, зато по-бырому, пока Лизарова из окна своей однушки разглядел зенками опухшими.       – Ми-и-и-ить! – пиздует со всех ног, догоняя борзого.       Матвей чешет своими костылями, шаг через два ускоряя, пакет шуршащий по коленкам долбя. Чжека уже впопыхах того нагоняет, клешней ласково так стопорит, дымом пыхтя через правую ноздрю.       – Ну ты чево у меня, а?..       – Чего надо, Чжек. К отцу иду, уйди с дороги.       – Ты вчера к нему шпындорял, не пизди мне, Мить.       Голос маслится, как харча в луже, ноги ватно подкашиваются, дышать ровно становится чёт вдиковинку, но Лигач рожу приличную-то сквашивает, чтобы Лизарову показать, что мол неправ, морда твоя небритая, чеши ко мне немытому обниматься.       – Чжек... Ты мне расскажешь, что не так?       – Дак а че не так?       – Ладно, я пошёл.       – Ми-и-и-ть... – и столько в этом родного-шкодливого, столько в этом до боли уставшего междустрочия, что провалиться хочется. Закопать себя под сараем, накрыть старой клееночкой да так и сгинуть в безвыходной яме, между шестым и седьмым подъездом двадцать третьего. И ничего после себя не оставить, кроме любви сучьей и вымеренной, как по батиной граммовке.       – Ну что, Чжека?       – Пошли ко мне. Я там пельменей купил...       Рука загребущая тянет к себе, митькины кудри разлахмачиваются по крепкой обтянутой груди, и Лизарову кажется, что он вот так простоять готов вечность, слюнявя домашнюю майку Лигача, обнимая его чуть легче, но так же неуверенно, ведь не дай бох застукают, пиши завещание, куда веники браткам подбросить на могилку. И если во всем этом безобразии найдётся хоть одна ебучая причина остаться, Матвей уцепится за неё, как больной, чтобы быть уверенным: на дне ямы ему лежать не в одиночку, а с этими рыжими патлами и самыми до пизды хитрющими глазами, что прожигают тебя до костей...       – Мне на ночь остаться?..       – Мамка-то твоя не доебётся?       – Я ей сказал, что у отца заночую.       Лигач в роже то бледнеет, то краснеет, особо не показывая, что до пизды этому рад. Лизаров трется об него, как потасканный кот, за драные кусты сворачивая. Оба еле ковыляют обратно на четырёх, пьяными лыбами фанари подсвечивая, но кто ж их осудит теперь. У них своя правда, пристиженно жмущаяся, тошно проглоченная, но все-таки своя. И теперь за эту сучью правду разбить рожу придётся любому. Лигача слово дал. А слово пацана – закон.

***

      Батин гараж оплеван семками, мятые банки валяются по углам, ящик опрокинут. Картина маслом, угли по полу, глаза навыкате.       – Хули бля не убрали-то? – Кимов в целом сюда с прошлой пьянки не заглядывал. Как усвистал за Пакровским по району гоняться, так и пропал без вести. И, видимо, зря...       – Ну ак че, ты сам как ошпаренный съебнул.       – Ебало, Жек, завали, и пакеты тащи, – Саныч понуро тому подзатыльника отвешивает, на Хоныча глаз не поднимая. Тот чёт сам еле живой ноги волочит, рожу стыдливо прячет, срань какая-то.       – Ты че? – Хваров вполне нормально интересуется, вопрос затевая без тухлой семечки. Но Кимова, как по темечку ебает, тот шарахается и глаза растерянно пучит.       – А че я?       – Стремный какой-то... Тёрки с кем?       – А с чего бля должны?       – А хули тогда немой? Лан Жека тупой, ему втирать похеру, – Саныч чуйкой не обделен, как мент подлянку унюхает, но Хоныч о таком распространяться даже не помышлял. Ногами в печень, рылом в мясо, и чтоб запашка твоего пидорского здесь не пролетело. Кимов ебало косит на серьёзную морду Хварова и думает, что за таким взглядом ничего хорошего не последует. Либо сразу въебут, либо уроют по-тихому.       – А те че попиздеть по-бабски захотелось?       – Тьфу ты бля!       – Ну вот и проехали.       – Че там че?! – Жека всегда малость гашеный, оттого разговор долетает тому в уши через раз. Саныч голову отворачивает, чтобы лишний раз на Кимова не глазеть, словно тот сам почует, что тут пидором пахнуло. Жеке лёгкий пиндюль прописывается, отправляя того на мусорку с тухлыми пакетами. Срань ведь какая эти ебучие мысли, всю бошку растравят, мозги разольют по рюмкам, а толку не вобьют. И ведь оба о том не ведают, как каждый из них проебался... Один уж давно погряз, вся вонь наружу, а второму лишь престояло измараться...       – Если у тя проблемы, ты нам только свистни...       –...куда ж бля без вас, – Кимов по-пацански Хварову кивает. Лыба в два ряда неровных, взгляд тоскливого пса, и ведь ничего толком не обмусолено. Тонкая ебучая мысля, за гаражами травить её, тварь ползучую, да и та не сдохнет быстро. – Сам-то че кислый?       — Пиздюлей мало прописано.       – Че заслужил?       Хварову кажется, что уже давно. Тот ноги разваливает на старом ящике, пыль под ногами скребет нервно, а на роже как пить дать написано, что базар затянется нелёгкий. Хоныч напрягает спину, позу Саныча зеркалит, второй сбитый ящик продавливая, и впервые, кажется, даёт нервяка раньше времени.       – Есть закурить?       – На, держи.       – Ты тому пидору мажорскому мозги вправил? – Кимова перекашивает, Саныч пыхает наскорую, паровозом выдыхая. Нервишки шалят у обоих, но суть базара ещё чётко не обрисовывается.       – А те че вдруг с этого?       – Дак ещё есть один, Хоныч. И я те не зовидую, если ему придётся рожу начистить, – голос Хварова сипло простреливает до самых печенок. Кимов весь подбирается, как на выдаче портков, кулаки втирая по коленям. А Саныч так страшно в этот момент глаза поднимает на него, не моргая почти минуту, весь красными пятнами покрываясь и дрожа, как в припадке. – Не могу так больше, Хоныч... Самому аж тошно блять!       – Ты чево, Саныч?       – Я тоже из этих...выродков,– голос Хварова срывается, тот в три погибели сжимается пополам, давясь приступом.       Кимов отлетает в ахуе, руки повисают вдоль тела, а сознание его совершает непостижимый оборот вокруг сраной оси. И нет здесь того, в чем тебя затаскивали до истертых костяшек и выхарканной глотки. Здесь все не так. Здесь все мерзко и тошно. Здесь давиться воздухом приходится второпях, а потливые руки тереть до крови по грязным штанинам. Здесь нужно смотреть только правде в опухшее лицо и понимать, что пути назад уже нет. Здесь пацанам терять нечего. Только крепкую дружбу, сколоченную на голых улицах, между гаражами и обоссанными подъездами. Здесь, кажется, обоим теперь гнить в затхлой яме, из которой хода нет.       Саныч всё ещё кривится, голову прижимая к коленям. Шкетское подзаборное ничтожество, не иначе. Кимов глядит на него затравленно, глаза ему щиплет, руки у него чешутся, но въебать со всей дури оглохшей здесь хочется только самому себе.       – Жеке ни слова, ты меня понял?       – Хули ты меня защищаешь?       – Не только тебя.       У Саныч ебало резко перекашивается, кулаки сжимаются до побеления, а в глазах такая чернота ползёт, утопись паскудой. Но слово поперёк тот не вставляет. И, кажись, впервые смотрит на Кимова с крайней долей уважения.       – У каждого своя жизнь, Саныч. Я в твою не лезу и ты в мою не лезь, усёк?       – Усёк...