And that and / И то, и другое...

      Вечерок выдался хуевастый, если бы его рассматривал с точки зрения пиздецовости сам Кимов. Пакровский натужно конспекты свои жуёт и часов 5 пытается в них хоть что-нибудь чле-но-раз-дель-ное разобрать. Мать зовёт своим надоевше-гнетущим тоном к ужину, Славка плетётся понурой псиной к столу. А покамест Лариса Евгеньевна перечисляет всех будущих невесток за разделкой ползущей котлеты в славкиной тарелке, аппетита у того совершенно никакого не прибавляется.       С психу летит ебучая посуда в раковину, где-то слева охает старший Пакровский, осаждая Славу от столь громких проявлений своих недовольств. И если уж на то пошло, то дверь прямо там, голубчик, дожёвывай и упиздовывай молодой человек по блату из вуза. А юношеская гордость и настопиздевшие усилия, приложенные к учёбе, такого Святославу не позволяют. И потому с кухни младший Пакровский удаляется, закипая паровозом на дальней тяге.       Трещит башка от несварения всей итогово полученной информации, орёт телевизор в соседней комнате родителей и где-то там, на задворках его уложенных с утра волос, трётся о краешек мозга безответная любовь пацана.       Плюёт Славка на комендантский, запахивает куртку и, обуваясь в старые кеды, вылетает в свой родной падик, где аккурат без пяти до первых гортанных воплей котов ошивается на потёртой скамейке сам Хоныч. Ситуация вырисовывается не-о-жи-дан-ная. Пакровский даже запинается от неловкости данной встречи, в груди начинает чесаться подлая радостная тварь, а лик уставшего студента скашивается на героя подъездных разборок метко и озлобленно, что хоть под землю провались.       – Слав...       Сдавай назад, гони коней, пока тебя не уебал этот размазанный вид по кривой, в потасканной футболке и драных штанах. Пока его глаза не выдали тебя же самого с потрохами!       – Ты чего тут забыл?       – К тебе пришёл. Поговорить бы...       Славкино нутро падали не чует. Пакуя от волнения руки в карманы, он, шебурша старыми кедами, располагается рядышком на лавке. Головы оба вниз клонят, как с повинной на допросе, а между тем тишина ебучая обоих придавливает, еле выдохнуть. Пакровский (руки-себе-оторвать) так хотел дотронуться хотя бы на секундочку до кимовских пальцев с избитыми костяшками, но на деле сухо перебирал желваками и хмурил до мелких морщинок на лбу свои светлые брови.       – Я тебя не сдам, Слав.       – Мне на это наплевать, Хоныч. Это твоё дело, кому обо мне рассказывать.       – Во как заговорили...       – Ты за этим сюда пришёл?       – Нет.       Кимов ебало аккуратно так скашивает на Пакровского, у того разве что узлы по щекам вяжи и с левой прописывай, напряжение до пизды опасное. Оба тужатся на откровеного рода прямой разговор. А он, пьяный чёрт из кустов, совершенно не клеится. Хоныч пару раз матюгается себе под нос, сплёвывает под ноги и мнёт кулаками. Пакровский продолжает молчать и давить струнами по нервам. Виртуозно и с ленцой, почти мастерски.       – Я чё-те нравлюсь, Слав?..       Вопрос, заданный на лёгком выкате глаз и сухого хрипа, вполне громко отдаётся в славкиных ушах. Тот резко поворачивается к Кимову, загораясь румянцем до самого кончика носа, и едва ли не выпаливает с мату прямого ответа. А Кимов, кажется, даже дышать перестаёт, ожидая отборных лещей за свою смелость слов.       – А разве это было непонятно?! Мне тебя ещё раз поцеловать для убедительности?       – Не-не-не, я понял! – и уж лучше бы тогда лещей...       – Лучше не ходи сюда, Хоныч... – славкина дрожь в голосе прошибает, ладони предательски потеют, глаза начинает щипать даже у Кимова. Но тот тужится этого не показать. Из последний блядских сил и пацанской гордости.       Но она, ебучая, и даёт осечку:       – Мне непротивно, Слав.       – Отчего же? Ведь должно быть противно и мерзко! Так врежь мне пару раз, чтоб я это понял!       – Эй, полегче ты бля, не гони! – Хоныч уже не помнит, как клешнями своими загребал славкино продрогшее тело, чтоб того утихомирить, как тот псом подзаборным жался к нему ближе, так тепло и правильно, так по-особенному приятно, так фу-его-нахуй-чтоб-удавиться!       Пакровский тёрся об угловатое плечо Кимова, слёзы свои жгучие проглатывая, и в этот самый ключевой момент осознавал, насколько ж его мать угораздило втрескаться. И ведь в кого? В этого криминальной наружности субъекта, чьи повадки были сродни потасканным зекам и дворовой беспризорной шпаны. Сил не хватало, чтобы это отрицать, чтобы выплюнуть побольнее обиду юношеского сердца, чтобы показать, каково это быть таким жалким и одновременно разбитым.       Хоныч, кажется, его без слов уже понял. Понял и покрепче к себе прижал, дыша размашисто и нервно. От него пахло дешёвыми сигаретами и вытухшим пивом, но разве это могло испортить до пизды ахуенный конец вечера, между погасшим фанарем и опрокинутой урной с бычками под лавкой.       – Ну хватит сопли-то по мне размазывать, пошли я-тя пивом угощу.       – Меня дома ждут, Хоныч.       – Так ниче...подождут, – у Кимова лезет кривая предательская улыбка, а у Пакровского едва ощутимо покалывает в груди. Так не хочется отпускать замёрзших рук от липкой футболки, но Славе кажется, что впереди у них ещё будет нужное на то время. И его торопить совершенно пока не стоит.       – Приходи послезавтра, Хоныч. У меня пары до шести.       – Как штык буду.       – Правда?       – Ага...

***

      Саныч кон-спе-ри-ру-ет-ся хуёво. Жмётся шкетом у кустов, как запасной на шукере, ожидая младшего Чонгуева из падика. Время позднее, ветрено-ползущее и без пяти на закурить нервное. Смятая жестянка Балтики салютирует в кривую урну да не долетает. Саныч туда-сюда моросит, чтоб её закинуть с попытки так третьей. Успех налицо скашивается его довольной и слегка поддатой лыбой, а между тем из скрипучей подъездной тихим ангельским шорохом спотыкается Ёня.       – Саныч?.. Ты тут?       И шёпот такой мягкий, до пизды щекочущий все гниленькое санычевское нутро.       – Оп, здарова!       – Я не надолго только, а то Юрка может заметить, что я ушёл, – настолько божественных звуков Саныч ещё не слухал. Мёдом в уши, сахаром в ебало. И ведь не скажешь, что Ёня совсем уж шкет. Вполне подрастающий пацан, не борзый, конеш, как сам Хваров, но до иссохших в кровяке ссадин, смазливый. Саныч дух переводит, куда-то харкается влево, рукой оттираясь, да так и подвисает на младшем Чонгуеве.       – Сан-ныч?..       – А?       – Куда пойдём?       – По району че швырнёмся. Я тут заброшку одну знаю, там заначку пристроил.       – Опять курить будешь.       – Не, там пивас.       – Тоже нехорошо, Саш...       – Ну дык немножко.       Ёня не может сердиться на Саныча, категорически не умеет. За всё время их странного знакомства весь спектр эмоций одолевал младшего Чонгуева с головы до пят. Но никогда тому не приходилось злиться на столь бестолкового субъекта дворовых переделок. Хваров смотрел на него по большей части с каким-то немым обожанием. Это казалось юному и столь смущающемуся Ёне совершенно невозможным. Саныч всем своим видом олицетворял всё то, от чего стоило держаться подальше. Юрка не раз обращал внимание на столь безобразный образ жизни, при каждом удобном случае проговаривая младшему, что такие молодые бездельники, а уже по кривой пошли. По какой же такой кривой Ёня уточнять не спешил. Ему казалось это лишним, а потому разговор обычно оканчивался уверенным кивком согласия со старшим братом. На том лекции о моральной составляющей молодёжи подходили к концу.       Хваров крутился, как припадошный, перетаскивая ящики с места на место. Ёня пару раз оступался в потьмах, но уверенно цеплялся за санычевскую клешню, пока проходил между завалами. Сомнительное место для посиделок, однако, вырисовывалось, но до пизды расхохленный Саныч имел совершенно другие на тот счёт мнения. Клеёночка новёхонькая в дырочку, семки подгорелые на газетке лузганой и две жестянки Балтики аккуратно красовались на импровизированном столе. Ёня слегка стушевался, не понимая таких джен-тыль-мэн-ских намерений.       – Если чё, я те нулёвку притараканил. Надо ж как-то поддержать встречу, – патлы чешутся скорее от нервов, нежели от недельной немытости. Но это мелочи, конечно.       – Х-хорошо...       – Ну чё, за пацанов дрогнем? – Саныч пшыкает крышкой, пена ползёт по пальцам, а младший Чонгуев, кажется, где-то пропадает в своих мыслях, едва притрагиваясь к своей банке. – Та тут без градусов, хуйня. Не развезёт тя.       – Точно?       – Атвечаю.       Отвечать пришлось чуть позже, когда Ёня уже слюни по коленям размазывал, едва языком волоча. Кто ж вашу мать знал, что за нулёвкой пойдёт и девятка. А там и свисти под крышку, как с полоборота малого хряпнуло на повторить. А Саныч чё? А Саныч понятия знает, раз встреча не хуёвая, то и пивас оправдано вливается. Однако, на полчетвёртой Хваров всё-таки того стопорит.       – Э-э-э, шкет, те уже хватит. Лыко не вяжешь.       — А-а-а?..       – Пьяный ты, Ёнь... – голос даёт петуха. Саныч мордой весь краснеет, пока без пизды открыто пялится на столь потёкшего киселём Чонгуева. У того взгляд раскосый, масляно-горящий и жрущий тебя до самого нутра. Губы обкусанные, сухие и опухшие. Речь едва внятная и пробирающая дрожью до худых костей в рёбрах.       – Точ-...ИК!...-но?       – Точно, Ёнь... Точно...       Ёню клонит в сон, тот шатается всем телом, руками хватаясь за тёплого Саныча. Голова устраивается где-то у того на плече, тело жмётся ближе, как к единственной опорной точке, а между тем сам Хваров забывает, как дышал до этого всю свою вонючую жизнь. Вся проспиртованность мозга улетучивается за один затяг, ноги каменеют, а грудь обдаёт кипятком шкетовских сопений. И есть во всем этом одно необъяснимое и жалящее чувство, чуть выше опухших гланд. Есть непроизвольное желание наклониться чуть ниже, едва прикоснуться к спящему чуду, мазнуть неловко своими обветренными и провалиться под землю.       Саныч, кажется, давно пропал. Эта яма глубокая и тёмная. Если попался, то жди беды, шнуруй верёвку с мылом и молись, сучья падаль, чтоб не сорваться. Как же всё-таки повезло ему, выродку ебучей грязи, что Ёню крепко развезло, и он ни о чём не узнает на утро. Что с этим жить придётся не ему, и завтра не смотреть в глаза пацанам с постыдной сранью. Ведь таких, как он, давно пора отстреливать... Сегодня Саныч позволит себе остаться нетронутым за содеянное и лишь слегка коснуться пьяным поцелуем мягких мальчишеских губ...       Проёбанные тормоза когда-нибудь ему аукнутся, Саныч это в глубине своей чёрной душёнки чухает. Но, кажется, сегодня этот потрёпанный пёс выживет. Гордости в том совершенно никакой, пацаны за такое прибьют, не дрогнув. Да и будет на том со всех...когда-нибудь.