and i'm burning up again;

аказа просыпается первым из-за щекотки - морщится, отфыркивается от колючих светлых волос и трется всем лицом о чужое горячее плечо, чтобы унять зуд. ренгоку вздыхает во сне, бормочет что-то невнятное и пихается острым локтем. аказа даже не вздрагивает, хотя это всегда больно, но он, по крайней мере, привык к этому - к постоянным синякам и мягкому "да ладно, все нормально" в ответ на извиняющийся взгляд кеджуро, у которого святая миссия зацеловывать аказе живот и ребра, смотря, куда он попал до этого. аказа неуклюже выворачивается из тонкого одеяла, смявшегося в ногах, и притирается плотнее к пышущему жаром ренгоку, который в любое время года - раскаленный уголек, и можно греться в нем, сколько угодно. смаргивает сон - времени до звонка будильника ещё целый час, можно было бы спать и спать, но сна, как назло, ни в одном глазу, хотя вчера он завалился домой к ренгоку во втором часу ночи, а потом они ещё и протрахались до рассвета, хотя обычно такие марафоны у них устраиваются в выходные, когда никому никуда не надо и можно валяться до обеда. аказа тычется носом в чужой загривок и глубоко вдыхает запах пота вперемешку со слабым оттенком фруктового шампуня. ладонь по-хозяйски ложится на живот - ренгоку за зиму успел отъесться на стряпне канао с канаэ, которые внезапно решили заниматься кулинарией всерьёз, и теперь ходит вздыхает, что надо снова посещать додзе, а то он скоро никуда не влезет. но от еды, конечно, не отказывается - даже добавки просит лишний раз, чтобы утащить домой и скормить аказе всякие печенья и пирожные, да с таким видом, будто сам участвовал в процессе приготовления. впрочем, с таким же настроем он пихает в аказу горелую яичницу с помидорами по утрам, когда им больше не чем позавтракать нормально из-за спешки. живот мягкий и гладкий, с очаровательной впадинкой пупка, если потереть которую, то ренгоку начнёт дрожать всем телом и пыхтеть в подушку, что щекотно, но аказа знает, что это ещё и приятно - иначе бы ренгоку не краснел ушами. - спи, - хрипит он, еле ворочая языком и даже не пытаясь открыть припухшие глаза. - или не мешай спать мне. слова даются с трудом и надрывом - ночью он чего-то сильно разорался, и аказе снесло крышу похлеще того раза, когда они попробовали связывание и порку. обычно ренгоку необычайно тихий в постели, в противовес повседневной жизни, и почему-то аказа не перестаёт удивляться каждый раз, когда ренгоку прячет краснющее лицо в подушку и кусает свою ладонь, если совсем хорошо. аказа свободной рукой оттягивает его ягодицу, открывая взору влажный и растянутый с ночи вход, и целует ренгоку в плечо. - не обращай внимания. смазки в тюбике почти не осталось, и аказа, выдавливая остатки, мысленно ставит себе напоминание закупиться в аптеке сегодня после смены. ренгоку по утрам разморенный и податливый, гнется и мнется, как пластилин, и аказа не может описать словами, как сильно ему нравятся такие моменты - специально никогда не получается, потому что обычно аказа злой как черт до обеда как минимум, и только потом более-менее становится похожим на человека. ранние подъёмы в хорошем настроении - редкость, от которой надо брать по максимуму, и аказа не отказывает себе в удовольствии зацеловать ренгоку лопатки и острую змейку позвоночника, наблюдая, как огонь румянца постепенно расползается по всей спине. аказа давит ему на поясницу, заставляя перевернуться на живот полностью, и ренгоку послушно прогибается. внутри у него все хлюпает, как у девчонки. - приподнимись, - просит он, чмокая ренгоку в висок, - я тебе подрочу. действует всегда безотказно - кеджуро глухо всхлипывает и кончает сразу же, стоит погладить мокрую от предъэякулята головку. у аказы даже хватает настроения после всего этого встать и сварганить на скорую руку оякодон, хотя в сон его начинает клонить сразу же, но холодный душ отрезвляет немного. да и ренгоку надо умаслить за то, что аказа накончал в него аж два раза за последние несколько часов, понаставил засосов на видных местах и разбудил с утра пораньше. ренгоку предсказуемо ворчит и говорит, что поменяет в доме замки, чтобы всякие непонятные люди не приходили к нему, когда вздумается, а только по личному приглашению в заранее установленное время. аказа на это только хмыкает. с их графиками работы этого установленного времени может и не быть вовсе, так что. - ты сам дал мне дубликаты. - и я жалею об этом каждый день, если тебе интересно. аказе не интересно, потому что ренгоку не жалеет - уголки его губ подрагивают, а складочка на лбу искусственная. наверное, так он выглядит, когда ругает свою мелкотню в школе и хочет казаться серьёзным взрослым, с которым шутить можно, но только осторожно. аказа успевает кинуть постельное в стирку и убрать лоток за рыжим чудовищем, пока ренгоку вертится у зеркала в тонкой водолазке и белой рубашке. раз десять спрашивает, точно ли ничего не видно, и аказа отвечает, что укусит его за щеку прямо сейчас, и тогда точно все будет видно. они препираются до самого метро, где приходится разойтись в разные стороны - ренгоку пятнадцать минут на поезде и ещё пять пешком до школы, а аказе три квартала в противоположном направлении. кеджуро бросает "увидимся" на прощание, аказа кивает ему в спину и прикидывает, точно ли сможет прийти к нему сегодня - у него опять смена до самого закрытия, приходится работать за двоих, пока накиме валяется с осложненным бронхитом. да и у себя дома он не был с неделю точно, там, наверное, слой пыли в пару сантиметров, а ведь коюки скоро приезжает в гости - аказа замучается генералить. хотя, можно ренгоку запрячь прибираться, если тот будет свободен от репетиторства на выходных. но, вероятнее всего, тот наберёт себе ещё больше работы на дом, чтобы окончательно свихнуться на ней - трудоголик неисправимый. доума, неприлично довольный с утра, как обычно вешается ему на шею, и аказа останавливает себя от непоправимого только мыслями о том, что потом его самого кокушибо в землю закопает собственноручно, по частям. сонная даки рявкает на них в подсобке, что они загораживают ей свет и мешают краситься - гютаро аж вздрагивает и спешно выпинывает всех в зал, и кайгаку приходится переодеваться за стойкой. аказа под ворчливый гул и "забавные" истории доумы считает кассу, открывает смену и полирует все горизонтальные поверхности, изредка кидая испепеляющие взгляды на бездельничающих коллег. с приходом кокушибо, правда, все резко начинают изображать бурную деятельность, даже доума затыкается ненадолго, а гютаро хватает швабру в зубы. ровно в восемь утра размалеванная даки вылетает из подсобки с милой улыбочкой, успевая раздать подзатыльники всем попавшимся под руку - на удачу. кайгаку грозится отгрызть ей руки к хренам когда-нибудь, доума хохочет в кулак, кокушибо закатывает глаза и говорит, что доложит все кибутсуджи-сану. аказа тихо всех их ненавидит. ну почти. до обеда он даже умудряется поспать немного, пока народа особо нет, и остальные справляются собственными силами - не специально, конечно. его буквально вырубает в тот момент, когда он заходит в комнату персонала за таблетками, стоит только привалиться спиной к стенке и прикрыть глаза. доума забалтывает кокушибо настолько, что тот прячется в кабинете музана, лишь бы его не слышать хотя бы пару часов, а гютаро по просьбе даки даже плед выуживает из недр шкафа - она его покупала для себя и накиме, чтобы греться осенью и зимой, а то в их подсобке спартанские условия без нормального отопления, но он быстро стал общим. то кайгаку использует его как подушку, то доума закутается в кокон. даже кокушибо этим пледом обматывали с угрозами и проклятиями, когда у того поднялась температура до тридцати восьми прямо на рабочем месте, аказу тогда ещё отправили по морозу до ближайшей аптеки за противовирусным и чем-нибудь жаропонижающим, лишь бы их самопровозглашенный заместитель начальника не помер раньше времени, а то тогда придётся лицезреть кибутсуджи-сана каждый день, чью работу и выполняет кокушибо. поэтому аказа не особо удивляется. иногда эти черти бывают хорошими и понимающими - каждый второй солнечный четверг ноября, когда планеты выстраиваются в ряд. даки закатывает глаза и говорит, что аказа больше не дождётся милостей с их стороны, и они все вообще-то супер любящие и заботливые, словно братья и сестры. зная, какие у неё отношения с братом, хуже родственников не сыщешь. доума вовремя начинает забалтывать всех остальных, пинками выпроваживая аказу к посетителям, а то очередной потасовки не избежать. настроение, на удивление, не портится из-за грубоватых клиентов и чересчур дерзкого кайгаку, возомнившего себя чуть ли не главным менеджером с опытом работы всего в пару недель. аказа ловко лавирует между криворуким гютаро и столиками с узкими проходами, пару раз чуть не врезается в кокушибо, у которого навык внезапно подкрадываться прокачан до максимума, и даже получает чаевых больше доумы, который от злости чуть не лопается. ну, хоть какой-то день в пользу аказы, а то, судя по их стенду успеха, в этом месяце один доума греб с бедных девушек деньги пачками. можно будет заказать штуки четыре пиццы и оторваться по полной - допоздна смотреть нетфликс. взрослые скучные развлечения. или отложить, потому что ренгоку летом хочет на окинаву. снова. в прошлый раз аказа обгорел везде, где только можно, и его покусали порядка десяти раз всякие непонятные насекомые, которые умудрялись пробраться в их номер даже сквозь сетку. проблема, конечно, решилась бы закрытием всех окон, но тогда ренгоку бы умер от жары, и, выбирая между его похоронами и чесоткой, аказа все же потерпел. но в целом, все было классно - красиво и захватывающе, это же окинава, как иначе; познавательно, потому что ренгоку историк и буквально кладезь интересных фактов обо всем на свете, и аказа правда не представляет, как кеджуро все это держит в голове, потому что сам аказа даже свою станцию метро не может запомнить и вечно сомневается, точно ли ему выходить сейчас. а ещё невыносимо уютно - к этому аказа, наверное, никогда не привыкнет. с ренгоку чувствуешь себя как дома везде, и иногда это немного пугает. потому что аказа не привязывается. ни к чему и ни к кому. легко найти и ещё легче потерять - вот это про него, и всю жизнь так было. и ренгоку нашёлся сразу же, как только аказа перебрался в шумный токио из своей глухой провинции после смерти отца, вот только до сих пор, почему-то, не девается никуда, хотя прошло - сколько? - почти пять лет. аказа-то и не дружил ни с кем дольше пяти часов. коюки не считается - это другое. она ему вторая семья, и эти узы всегда были и всегда будут. даже смешно немного. ренгоку - тогда ещё только второкурсник тодая - сказал, что аказа ему вообще не нравится, но на одну ночь сойдёт, только быстро, а то ему с утра к первой паре. затянулось все на тысячу с лишним ночей. аказа все же решает откладывать - так-то и рождество не за горами, новый год, нужно думать о подарках. доума с даки ещё в начале сентября затеяли разговор об очередном тайном санте, и чуть ли не прыгали от счастья, что скоро снова праздник, пусть до него ещё жить и жить. да и домой, в деревню, съездить бы не помешало - два года уже не был, коюки скоро его по частям туда повезёт. но если совместить приятное с полезным, то она будет рада. и ренгоку, конечно. этот сразу же после прошлого рождества составил список пожеланий и гордо вручил аказе. сказал, что это теперь обязывает его точно что-то из этого подарить, даже если они расстанутся, наступит зомби апокалипсис или земля взорвётся. да пусть хоть все из этого. сплошные траты, ужасается аказа и запрещает себе думать о ближайшем будущем. сегодня бы до конца смены дожить и доползти хоть куда-нибудь. к ренгоку предпочтительнее, так как и ближе, и вспоминать станцию не надо - ноги сами приведут, а ещё у него там под боком тепло и кормят. но, видимо, у ренгоку образовываются другие планы - ближе к вечеру он пишет, что вообще не собирается возвращаться к себе. аказа отсылает ему короткое "ок", ничего не спрашивая, потому что если ренгоку захочет, то сам расскажет при личной встрече, а если нет - ну, аказа не лезет, если не просят. в метро он сходит чуть раньше, морозит уши в вечерней прохладе и заскакивает в аптеку возле дома - гипоалергенная смазка и большая пачка экстра сэйф презервативов. не сегодня, так завтра. в итоге проходит около двух недель - коюки решает приехать раньше запланированного, пусть и всего на пару дней, потом доума с чего-то решает, что гостеприимность аказы безгранична как вселенная, а вселенная, к тому же, имеет свойство расширяться, поэтому он болтается на птичьих правах до тех пор, пока аказа не вышвыривает его на лестничную клетку со всеми перевезенными вещами. это уже практически декабрь, и доума только из душа, в одних шортах, с бутылкой колы в одной руке, и пультом от телевизора в другой. допытываться не приходится - доума как на духу выпаливает, что его выселила очередная пассия за разгульный образ жизни. аказа, впрочем, догадывался. - а я тут причем? - ты же мой лучший друг. аказа от таких новостей чуть челюсть не теряет, и доума пользуется этим, чтобы окончательно въехать. он даже соглашается платить напополам и убираться, но аказа предупреждает, что оторвет ему руки, если тот хоть к чему-то притронется. доума не человек, а стихийное бедствие планетарного масштаба, и его маленькая уборка в своём уголку может вылиться в ремонт всего района. его одного в квартире аказа оставляет на свой страх и риск, зная, что когда вернётся, вся их бравая компания будет там. даки притащит свою ядовитую стряпню, гютаро устроит мини-казино в гостиной, кайгаку обблюет ему весь туалет, кокушибо отыщет все его тайники, чтобы вписать в досье страшный секрет: аказа собирает ванписовские танкобоны и имеет в своей коллекции штук десять фигурок харуно сакуры. в руках кокушибо и кибутсуджи-сана даже это знание может стать оружием массового уничтожения. - убей меня, - просит он ренгоку. ренгоку ржёт в голос и говорит, что ему повезло иметь таких весёлых друзей. где он отыскал в истории аказы друзей и веселье - тот ещё риторический вопрос. с их прошлой встречи волосы у ренгоку отросли ещё больше - на ощупь, как солома, и колют нос, если ткнуться в затылок. а ещё синяков прибавилось, от ударов, и это ещё под одеждой большую часть не видно. аказа замечает синай в гостиной и интересуется, планирует ли ренгоку дожить до двадцати шести с таким безрассудством, потому что красть из додзе сабито чревато последствиями, имя которым - томиока гию и тысяча способов засунуть этот синай туда, где ему не место. - я тихонько же, - смешно морщит нос тот. аказа представляет себе это ограбление века - дримтим в полном составе: пытающийся не ржать ренгоку, слон в посудной лавке тенген и камадо танджиро, у которого все всегда на лице написано. додзе-то - коробка метр на метр с картонными стенами, их разоблачили, наверняка, в момент планирования, потому что никто из этих троих не умеет говорить тихо. - я думаю, тимиока уже оплатил тебе кремацию. да иди ты, лыбится ренгоку и шлепает босыми ногами по холодному паркету прямиком на кухню, аказа плетется за ним на запах якисобы - съедает половину кастрюли с голодухи и сразу заваливается на диван с рыжим чудовищем в обнимку. неблагодарный комок шерсти искусывает ему все пальцы и орёт дурниной, бесится - аказу он, мягко говоря, ненавидит всей своей кошачьей душой, зато в ренгоку души не чает, хотя спасали его они оба. ренгоку тогда вызвонил аказу посреди ночи из-за мявканья на улице, и они полчаса копались по всем мусоркам и подвалам в дождь, пока не нашли выводок котят. всех вымыли, вычесали и раздали друзьям в принудительном порядке: ренгоку сделал целую презентацию в паверпоинте с различными графиками, доказывающими, почему гию нужен кот (решающим фактором стал сабито, который дал согласие сразу же, как только ему скинули фотку плюшевых комков); аказа же, не церемонясь, вломился в квартиру накиме с утра пораньше и переложил всю ответственность на неё. самого противного ренгоку оставил себе - рыжее чудовище, раздербаневшее все обои в прихожей и кожаный диван. пришлось делать мини-ремонт и закупать новую мебель, зато аказа открыл в себе талант понимать инструкцию по сборке. кот шипит и, вырвавшись из цепких рук, прячется под боком ренгоку, начиная строить ему глазки и мурчать как паровоз. бедный, несчастный и замученный. аказа больше не будет убирать ему лоток и покупать самый большой наполнитель. - будешь, - отрезает ренгоку. аказа пинает его в коленку - несильно, потому что старость не радость, и колени надо беречь, как честь, смолоду. ренгоку возвращает ему пинок, но ногу не убирает - изворачивается так, чтобы холодной пяткой забраться под футболку. аказа позволяет ему согреть обе ступни о свой живот, а потом и вовсе тащится за одеялом, ренгоку рубит моментально, несмотря на выходной и всего четыре часа вечера. аказа сам зевает раз пятьсот уже за последние десять минут, поэтому кладётся большой ложкой рядом, сгоняя кота и обвиваясь руками и ногами вокруг ренгоку. волосы его по привычке щекочут все лицо, и для аказы это словно сигнал - все хорошо, он дома, можно спокойно спать. доума с таким утверждением не согласен. через пару часов он напару с кайгаку бомбардирует аказу в лайне миллионом улыбающихся стикеров, пока телефон не начинает глючить из-за постоянных уведомлений, и аказа готов сдетонировать прямо в эту же секунду. ренгоку беззвучно трясётся от смеха, заглядывая в экран смартфона в тот момент, когда аказа печатает "я вас убью", но автоисправление меняет на "люблю". так и отправляется. даки пишет: "а мы тебя нет <33333". кокушибо записывает ледянящее душу голосовое на три минуты, суть которого можно уложить в одно предложение: никогда, блять, не использовать рабочий чат для сообщений не по теме, иначе он удалит всем интернет или, того хуже, добавит в беседу кибутсуджи-сана. аказа вырубает телефон и снова ныряет в тёплый кокон к ренгоку, который с готовностью притирается к нему всем телом и горячо выдыхает в шею. он только сейчас замечает, что ренгоку пахнет совсем другими, не своими, запахами - непривычно-горький шампунь и гель для душа с мятной отдушкой; аказа дышит этой резкостью полной грудью, и его немного потряхивает. он знает эти ароматы слишком хорошо, потому что сам пользуется на постоянной основе. прикупает по две штуки, чтобы и туда, и сюда - поставить среди разноцветных баночек-скляночек ренгоку. - у меня кончился свой шампунь, - смущённо выдаёт кеджуро, - и гель. и я немного скучал. ага, бормочет аказа, прихватывая зубами мочку его уха. "я тоже" проглатывает, но оно дерет ему горло до крови, застревает в районе кадыка и не хочет исчезать. аказа за всю свою жизнь говорил, что скучает только коюки и кейзо, но он их видит, от силы, раз в год, это другое. кеджуро, видимо - другое "другое". аказа все же это говорит, отпуская себя, и ему становится так легко, как никогда раньше. он слизывает улыбку ренгоку и запускает руки под домашнюю футболку с растянутым воротом, чтобы огладить бока. на нем правда куча синяков, цветущих и отцветающих - одно на другом. кеджуро громко выдыхает и жмурится, когда аказа тычет пальцем в один неприлично огромный кровоподтек под рёбрами. наверняка, за ним какая-то смешная история, потому что ренгоку сильно ранится только по своей глупости, аказа спросит его об этом потом. сейчас он глубоко вдыхает и мысленно раздирает себе грудную клетку, лезет пальцами далеко-далеко - туда, куда прячет все светлые чувства, будто копит, но на самом деле аказа хотел бы, чтобы их вообще не было. потому что это слишком. слишком много. и. слишком сильно. аказу затапливает нежностью с головой, и всю до остатка он хочет вернуть кеджуро, ласково зацеловывая каждый сантиметр его тела, но она все никак не заканчивается, продолжая заставлять сердце судорожно сжиматься от невозможности вынести это. кеджуро под ним глушит всхлипы руками и мелко-мелко дрожит, выламываясь в позвоночнике от каждого мягкого прикосновения губ. аказа все внимание концентририует на его рваных вдохах и выходах, азбука морзе, которую может понять только он - где хорошо, где больно до слез, а где нужно полизать, чтобы стало совсем прекрасно. кеджуро раздвигает ноги шире, стоит аказе чуть сжать зубами выпирающую тазовую косточку, на его светлых домашних шортах мокрое пятно - маленькое и трогательное. под бельём он горячий, до ожогов, и каменно-твердый. - хакуджи, - зовёт его кеджуро. аказа послушно, как верный пёс, вскидывает голову к его лицу и пытливо всматривается в блестящие глаза. собственное имя звучит непривычно, режет слух, заставляя непроизвольно сжаться - словно звонок из прошлого, на который не хочешь отвечать, потому что знаешь, что ничего хорошего это не сулит. хакуджи - маленький деревенский мальчишка, ворующий яблоки и ягоды с чужих садов и продающий их на рынке в ближайшем городке, до которого идти два часа, чтобы накопить немного на лекарства для отца. у хакуджи ничего за душой, кроме эмоций, которые душат его по ночам до слез, и дружбы с девочкой по соседству. аказа не любит его вспоминать - слабого и несчастного. кеджуро трется носом о нос и едва слышно что-то бормочет, как обычно. аказа не может разобрать, как бы ни прислушивался, и наверное, это из-за южного акцента - того самого, на котором говорят с солнцем и прогоняют тайфуны с кагосимы. отец и брат его говорят ещё непонятнее: мелкий сенджуро часто приезжает на каникулах и тараторит без устали обо всем на свете, а отец звонит каждое воскресенье, и даже без громкой связи слышно, как он оглушительно ругается. кеджуро, правда, утверждает, что это просто обычная манера реча, и на самом деле они просто обмениваются новостями. - что? - переспрашивает аказа, зная, что кеджуро не повторит и придумает что-то другое. так и оказывается. он мотает головой, поджимая губы, а потом на общечеловеческом шепчет всякие глупости на ухо, стаскивая с аказы кофту и расстегивая джинсы, чтобы удобнее было взяться за член, но аказа вовремя успевает перехватить его ладонь, пока она не забралась под боксеры. если они будут трахаться прямо здесь, на жёстком диване в гостиной, то шея кеджуро точно отвалится, и придётся вызванивать шинобу с уколами обезболивающего. так что аказа просто тащит его на руках в спальню, несмотря на то, что кеджуро тяжёлый - тяжелее аказы: пошире в плечах и более мускулистый. аказа, скорее, жилистый и ловкий, всегда знающий кого и куда ударить больнее, чем сильный, но он не упускает возможности порисоваться. кеджуро любит - телячьи нежности и заботу, пусть и не показывает этого явно. да и места на кровати гораздо больше, вдвоём скидывались на кинг-сайз, чтобы можно было вдоль и поперёк улечься. кеджуро возится на холодных простынях и быстро меняет их местами, оказываясь сверху и сползая к ногам. аказа, всегда как в первый раз, смотрит на то, как ренгоку, не церемонясь, вбирает член в рот сразу наполовину, щекоча пальцами за поджавшимися яйцами. головка упирается в ребристое небо, скользит дальше - аказа едва удерживает себя от того, чтобы не начать толкаться в горячий рот, позволяя кеджуро самому задавать темп. он подаётся назад, выпуская член изо рта с влажным звуком и дует на головку, водит кончиком языка по вздувшимся венам от самого основания, широко слизывает выступившие капли предъэякулята и делает такое лицо, будто ничего лучше во рту не держал никогда. аказа гладит его по голове, зачесывает прядки за ухо и ласково трёт большими пальцами по раскрасневшимся уголкам губ, едва задевая собственный член. кеджуро смешно выламывает кустистые брови, когда аказа тянет его к себе и вылизывает мокрые щеки и подбородок от слюны и смазки. моет, как котёнка. кеджуро мявкает, когда аказа грубовато прижимает его к постели и подхватывает под колени. поджимается в первые секунды, когда прохладные пальцы касаются морщинистой кожи ануса, оглаживая по кругу и слегка надавливая. на подготовку уходит чуть больше времени, чем обычно. аказа, как всегда, перебарщивает со смазкой из-за дрожащих рук, и она липким слоем застывает на бёдрах ренгоку, отчего тот морщит нос и кривит губы, но ничего не говорит. не до этого. аказа растягивает его медленно и аккуратно, потому что у них ничего не было чуть больше двух недель, а после любого более-менее длительного перерыва кеджуро больно, хоть член и может довольно легко протиснуться внутрь. спешить все равно некуда, так что. кеджуро весь изводится и совсем теряет связь с реальностью к тому моменту, когда аказа все же решает его больше не мучить - почти не дышит, жмурится наверняка до цветных пятен перед глазами и цепляется за плечи аказы, как за спасательный круг, до синяков. выгибается по-котячьи и царапается. у аказы зубы чешутся вгрызться ему в шкирку, но он крепко сжимает челюсти. потом ренгоку опять будет прятаться, отшучиваться от вопросов про подружку и дуться ("я не дуюсь! я просто пытаюсь испепелить тебя взглядом"). школа его дурацкая, поскорее бы она сгорела к чертям собачьим, вместе со всеми этими тупыми правилами, сковывающими по рукам и ногам - учителя же не люди, не имеют права на личную жизнь. чуть что, сразу - "вы портите имидж нашего заведения". аказа все же не удерживается и впивается клыками - в плечо - во время особо глубокого толчка, и кеджуро, громко выдохнув, кончает, заливая спермой живот и судорожно сжимаясь вокруг члена. - не спи только, - просит аказа, завязывая презерватив. - надо в душ. кеджуро качает головой, мол, нет, мне не надо, но стекает с кровати бесформенным желе вслед за аказой, плетясь в ванную, где его отмывают чуть ли не до блеска и балуются с волосами, выделывая из пенных прядей невообразимое, пока тот не начинает смеяться и отфыркиваться. аказа не особо хочет уходить, потому что утром можно будет проваляться вместе до обеда, нажарить блинчиков и играть в приставку, пока голова не заболит, но у него дома орава идиотов, которых ещё надо заставить убирать погром, а потом разогнать восвояси, иначе они камня на камне не оставят. да и что-то аказа зачастил оставаться - летом вообще не вылазил из берлоги ренгоку. он оправдывает это все тем же - ближе идти, меньше хлопот. возможно, стоит подумать об аренде новой квартиры, но аказа вряд ли потянет центр города. кеджуро стоит, оперевшись плечом о стену, и наблюдает за вялым копошением аказы, у которого не получается завязать шнурки на ботинках уже третий раз. в прихожей тусклый, жёлтый свет, и волосы ренгоку выглядят темнее, чем есть на самом деле, и тени делают его лицо каким-то хмурым и осунувшимся, круги под глазами совсем страшные. аказа суёт руки в карманы, проверяет, на месте ли ключи и кошелёк. переминается с ноги на ногу. хочет сказать что-то вроде "отдыхай больше, дубина" или "отдай свои гребаные часы другому историку, ты же не один учитель в школе, или хочешь помереть?", но молчит, упрямо сжав губы. они редко говорят о работе, о проблемах, о всем прочем, что гложет и накладывает отпечатки на жизнь. свободные отношения: потрахались и разбежались, остальное не должно касаться, таков был уговор. ренгоку не в первый раз загибается из-за работы, потому что трудоголит как проклятый, и он, наверное, лучше знает, как ему поступить. аказа судит по себе - его бы взбесили непрошенные советы от непонятно кого, так что. - спокойной ночи, - прочищая горло, говорит он, и дёргает плечом, пытаясь сбросить внезапно взалившуюся тяжесть напряжённой атмосферы. вот поэтому он не любит уходить сразу после секса, ещё и один; гораздо проще, когда они утром оба спешат по своим углам. ренгоку, видимо, тоже хочет ему что-то сказать, но не говорит. - позвони в следующий раз, когда соберёшься приходить. аказа кивает. домой он идёт пешком, несмотря на ночную минусовую температуру и пронизывающий до костей ветер. мысли вяло текут из стороны в сторону, одни и те же, словно заевшая пластинка, и у него под конец пути начинает пульсировать в висках от раздражения. телефон во внутреннем кармане куртки вибрирует несколько раз, и аказа уже готовится выплеснуть агрессию на доуму с компанией, потому что они и мёртвого из могилы поднимут, но это сообщения не от них. от кейзо-сана. аказа сворачивает с дороги обратно, ловит такси до вокзала и уже к утру трясётся в поезде до префектуры ивате, предупредив кокушибо, что берет неоплачиваемый отпуск. тот отвечает ему сразу же, будто сидит на телефоне двадцать четыре часа в сутки - коротким "ок". и аказа после этого перестаёт думать о токио и о том, что осталось там, полностью впадая в состояние тотального отчаяния. снова слабый и бесполезный хакуджи, который может только смотреть, как умирают близкие люди от болезней, лекарств для лечения которых ещё не придумали. от мориоки до канегасаки добирается в прострации - тело действует само, помня, что надо делать и куда идти, а потом его встречает кейзо: помятый и бледный, резко набравший с десяток лишних лет. он пытается улыбаться, но уголки губ то и дело тянутся вниз, а глаза такие потухшие, будто и он тоже вот-вот испустит дух. аказа боится что-то спрашивать. он видел коюки буквально недавно, и она светилась ярче солнца, смеялась заливисто и радовалась всему, словно ребёнок. ни следа того, что болезнь снова вернулась, но сейчас она такая другая, будто подменили, или аказа добирался сюда несколько лет. в свое время он прочитал о раке все, и знает, что люди могут угасать не по дням, а по часам, но видеть это своими глазами все равно страшно и странно - словно всего этого не может быть. аказа держит коюки за тонкую, хрупкую руку, даже не раздевшись толком, так и сидит подле её футона в куртке нараспашку, пока кейзо не заставляет его силой переодеться и выпить хотя бы чашку чая. коюки говорит, что все нормальное, она чувствует себя хорошо, и аказа вообще мог бы не приезжать по таким пустякам, но её анализы. аказа не врач, но - он прочитал о раке все. ходил на открытые лекции. изучал доклады иностранных врачей. смотрел передачи. и он может с уверенностью сказать, что все нихрена не хорошо. если бы аказа мог отдать коюки свою жизнь, все ещё не прожитые года, сколько бы их там ни было, он бы это сделал, не раздумывая. вместе с кейзо они советуются с врачом, и все как обычно - курс химиотерапии, дорогостоящие препараты, переезд в городскую больницу на неопределённое время. аказа берет все расходы на себя, не слушая кейзо. он, конечно, не богатей, даже образования толком нет и работает он не на престижной работе, но бедное детство имеет плюс - начинаешь копить на всем в страхе снова оказаться на дне без ничего. за пять лет у аказы на отдельном счёте набралось достаточно, чтобы кейзо не думал, у кого снова просить в долг. - я верну тебе эти деньги, - упрямится старик, но аказа зыркает на него злобно и просит не говорить глупостей. он все равно ничего не возьмёт. главное, чтобы коюки поправилась, снова ушла в ремиссию, а как жить дальше, аказа решит потом. не в первый раз приходится прорываться. коюки тихонько плачет, собирая вещи - не потому, что боится, а потому, что не хочет покидать канегасаки, оставлять родные стены и хозяйство, менять их снова на больничную стерильность с запахом хлорки. аказа ласково гладит её по спине, говорит, что все будет хорошо, она скоро вернётся, нужно только немного потерпеть. - ты веришь в это? - спрашивает она и смотрит таким взглядом, что аказу всего пробирает. на дне её заплаканных глаз плещется надежда. - конечно. утром, перед отъездом, они заходят в храм и долго молятся. коюки провожают чуть ли не всем поселком, отдают целые пакеты сладостей и фруктов, обнимают и зацеловывают щеки. она всем ласково улыбается и не прощается - как обещание обязательно вернуться. аказа смотрит на все это со стороны, хочет разораться, но сдерживается: ещё не хватало, чтобы его потом успокаивали. у него руки болят держать сумки, ноют плечи и спина, а голова такая тяжёлая, будто свинца залили и оставили остывать - он не спал несколько дней. в больнице холодно и тихо, слепит белизна, в нос бьёт запах лекарств - у аказы внутри все сжимается в страхе, и кейзо, словно почувствовав, кладёт свою тёплую руку ему на плечо. коюки долго оформляют, снова заставляют сдавать анализы. её палата маленькая, на четыре места впритык, и свободна только кровать у стены. первый день, как обычно, самый нервный и сложный, от непривычки. кейзо не позволяют остаться в больнице на ночь, аказе - тем более. по документам он вообще никто. кейзо на это хмурится и говорит, что хакуджи ему - сын, брат коюки. такая же семья. аказа начинает рыдать, когда они возвращаются в канегасаки за тем, что забыли. его раздирает изнутри и он воет, мечется по комнате и хочет что-нибудь сломать или сломаться самому, чтобы физическая боль перекрыла боль душевную. кейзо не даёт ему биться головой о стену, сжимает в медвежьих объятиях - только он умеет так обнимать, что ребра трещат. - все будет хорошо, - обещает кейзо. аказу всего трясёт от гнева, потому что все это пустые слова, которые они постоянно возвращают друг другу, хотя сами, на самом деле, так не считают. это совсем не успокаивает. приходится мотаться туда-сюда каждый день: они всячески развлекают коюки в больнице днем, а вечером долго сидят в старом и словно опустевшем доме, который потерял всю теплоту и свет с тех пор, как коюки уехала. здесь больше не так уютно, как раньше, и аказа не может нормально спать: долго ворочается, мучается от снова начавшихся приступов мигрени на почве эмоциональной нестабильности и думает, думает, думает. он так много думает, что хочется вскрыть себе черепную коробку, превратить мозг в месиво и выбросить на помойку. кокушибо звонит через две недели, потому что на сообщения аказа не реагирует. связь в канегасаки ловит с трудом, в мориоки с этим лучше, но у аказы нет времени сидеть в интернете и мониторить новости. разговор выходит коротким: кокушибо спрашивает, когда аказа планирует выходить на работу, аказа отвечает, что, наверное, не получится. он уже звонил арендодателю пару дней назад и отказался продлять аренду квартиры, сказав, что вернется за вещами, когда сможет, но постарается в ближайшее время. кокушибо долго молчит, аказа тоже, сбросить звонок первому не хватает духу - это же кокушибо, с него станется приехать в канегасаки и отчитать по полной. - возвращайся снова к нам, когда приедешь в токио. и хотя бы напиши что-нибудь ребятам, они переживают. аказа мычит что-то невнятно ответ и спешно прощается. у него нет ни сил, ни желания говорить с кем-то ещё, но он все же решает позвонить накиме - с ней можно долго не чесать языком, сказать, что все нормально, а уж она передаст остальным. но, видимо, у вселенной другие планы на этот счёт, потому что аказа звонит прямо в её смену, и там доума орёт на фоне и даки бьется в истерике. все трое балаболят наперебой, ничего не понятно, и они не дают аказе даже слово вставить. кайгаку кричит "да заткнитесь вы все". аказа проводит на телефоне три часа, потому что каждому есть, что сказать: даки просто десять минут рыдает и проклинает его, доума брызжет ядом по поводу тихушничества аказы, гютаро рассказывает последние новости, кайгаку хвастается своими покупками с первой зарплаты, накиме распрашивает - как там он, что делает, не подох ли ещё или только собирается. у аказы лопаются барабанные перепонки от этого нескончаемого галдежа. - я в порядке. - не пизди, - злится доума. и аказа впервые за долгое время улыбается. да уж. ему всего этого, на самом деле, не хватало. он решает попросить доуму вывезти вещи из квартиры и немного там прибраться, но тот только недовольно пыхтит в ответ и "да за кого ты меня принимаешь?". времени он даром не терял и уже наладил связи с арендодателем, и теперь доума там временный хозяин - уже внёс плату. - мне как раз негде было жить, - бубнит он. - если тебе вещи нужны срочно, то мы можем отправить почтой или привезти, у гютаро же машина, до твоей дыры точно доедем. только мы все туда не влезем. если они все приедут, то от канегасаки останется только пепел, так что аказа благоразумно отказывается - у него здесь есть необходимый минимум, а если что, то кейзо одолжит что-нибудь из одежды, не страшно. накиме очень сильно просит его хотя бы иногда им писать, чтобы даки не сошла с ума и не свела их всех - за компанию. аказа со вздохом соглашается. в середине декабря сугробы разрастаются по колено - метёт несколько дней без остановки, даже автобусы на время перестают ходить, и они с кейзо затевают починку всего, что под руку попадается, лишь бы не сидеть на месте и не думать. аказа рассказывает, что в токио сейчас намного теплее и снега почти нет, это точно, он там никогда надолго не задерживается - быстро стаптывается, убирается и тает. кейзо это не нравится, потому что как так, зима не может быть без снега, и аказа фыркает в ответ на это. на праздники планы строят скромные: съездить к коюки с подарками, а потом попить чай с соседями. готовить много нет смысла и лишних денег - все равно им кусок в горло не лезет, но от приглашений отказываться нехорошо, особенно, когда все искренне за них переживают. аказа бы лучше закрылся в своей комнате да посидел в одиночестве, но кейзо расстраивается, когда он замыкается надолго, так что ради него аказа готов снести все, даже стареньких разговорчивых бабулек. ему и так тяжелее всех. коюки с каждым днем все бледнее, становится как снег за окном, и будто исчезает - её образ настолько эфимерный, что аказе иногда кажется, что её уже давно не существует, и они с кейзо напару сошли с ума от горя, застряли в этом воображении. руки у неё холоднее льда, а улыбка отрешенная. волосы ей обрезают до ушей медсестры, чтобы не выпадали огромными клоками. аказа говорит ей, что она красивая, каждую секунду, и под вечер коюки всегда смеётся с того, какой же он бестолковый. у аказы рвётся сердце в клочья. он даже навещает отца на кладбище, хотя не ходил лет с пятнадцати, почти половина жизни. снова встречается со смертью лицом к лицу. во второй раз не легче. ни в какой раз не будет легче. лучше всего вообще не иметь никого рядом, чем переживать потерю раз за разом, аказа прокручивает эту мысль весь день, пока шатается по кладбищу, но он не может понять, согласен он с ней или нет. что было бы, если бы у него не было отца вообще? если бы кейзо не взял над ним опеку, и аказа так бы и остался на улице? не переехал бы в токио? дом его встречает светом в окнах, звуком телевизора и второй парой обуви рядом с изношенными ботинками кейзо. кто-то снова пришёл в гости, чтобы проверить, как они тут. аказа морщится и прошмыгивает на второй этаж, но не успевает закрыться - кейзо громко говорит, что они его заметили, так что он не отвертиться от чая. приходится спуститься обратно. аказа так и застывает на пороге гостиной с выражением тотального недовольства на лице. на старом продавленном диване сидит ренгоку - схуднувший, видимо, канао с канаэ прекратили поставку сладостей, и встрепанный. с пузатой чашкой кофе в руках. неловко улыбающийся, но по глазам видно раздражение и усталость. аказа пытается сморгнуть это наваждение, но ренгоку не пропадает - наоборот, встаёт с дивана и шагает навстречу с протянутой рукой. аказа её машинально пожимает. - надо было позвонить и предупредить, что приедешь, - зачем-то говорит он, но сказать все равно что-то надо было. - я звонил, ты не брал. звучит с упреком. аказа снова пытается сбросить с плеч неподъемный груз, тянущий его вниз. кейзо, отчего-то слишком довольный наличием у аказы хоть каких-то друзей, весь вечер рассказывает всякие истории про бунтарский подростковый период коюки и хакуджи, как ходил каждый день в школу на разборки и ездил в соседние города на их поиски. аказа через каждое его слово вставляет "да все, хватит, не надо", а ренгоку тихо посмеивается и иногда даже что-то спрашивает. поддерживать разговоры у него получается намного лучше, чем у аказы, пусть даже и такие глупые. чувствовать его рядом сейчас непривычно и странно, будто смотришь на собранный пазл, где одна деталь попалась из другого набора, и это портит всю картину в целом. они касаются друг друга плечами и бёдрами, случайно, конечно, но аказу прошивает от макушки и до пяток, и хочется только одного - чтобы это поскорее закончилось. чтобы ренгоку ушёл и не мозолил глаза, не ковырялся в душе, потому что он будет, от него так и сквозит серьёзным настроем. аказа не готов ни к каким разговорам, он вообще думал, что ренгоку спустя столько времени, просто решит, что аказа не хочет больше приходить, и найдёт кого-нибудь другого. кто больше подходит. для серьёзных отношений. пора бы уже о таком задуматься: семья, дети, совместный быт. ренгоку хороший парень, он может добиться кого угодно. аказа пытается продумать хоть какую-то связную речь, но когда кейзо оставляет их одних, язык будто присыхает к небу, а горло сжимается. даже дышать тяжело. ренгоку тоже молчит. сжимает руки на коленях - расцарапанные ладони, рыжее чудовище чудит, что ли. аказа считает мелкие царапинки и немного успокаивается. - я ходил к тебе домой, - нарушает тишину ренгоку, - поцапался с доумой, он правда идиот. доказывал мне, что у тебя не может быть никакого парня, он бы точно знал, если бы был, так что отказался говорить, где ты и что с тобой. так что я пошёл к тебе на работу, но и там мне никто ничего не сказал. мол, мы не можем сообщить вам конфиденциальные сведения о наших сотрудниках. с кокушибо вообще невозможно разговаривать, он все повторял это, словно у него заело, и слова не давал сказать. я выбил твой настоящий адрес через жену тенгена, ты заставил меня дойти до полиции, и я собирался убить тебя сразу, как только увижу. думал, что ты так захотел отвязаться от меня, хотя знал, что ты бы так никогда не поступил. наверное, я просто не хотел думать о плохом. ренгоку тяжело вздыхает и трёт ладонями лицо до красоты. - как ты? аказа хочет ответить привычным "нормально", "в порядке" или "держусь". вместо этого он утыкается лбом в плечо ренгоку и прикрывает глаза. от кеджуро пахнет аказой - терпкая мята, и это контрольный выстрел в голову. - хреновее некуда. ренгоку зарывается пальцами ему в отросшие волосы, позволяет сжать себя до хруста костей и понимающе молчит. у аказы щиплет в глазах, в горле колючий ком, он не разрешал себе расклеиваться до последнего - слезы злости и отчаяния совсем другое, по сравнению со слезами невыносимого, неподъемного горя. ренгоку ведёт холодным носом по виску, тихо зовёт по имени - хакуджи, впервые где-то за пределами кровати и так, что у аказы внутри все сгорает. но на пепелище рано или поздно что-то да вырастет. таков закон природы. ренгоку приезжает по выходным - с охапкой исписанных тестов, потому что всё это надо поскорее проверить и выставить оценки. как обычно не может не брать работу на дом. аказа знает, что ему приходится выезжать ночью, чтобы утром быть здесь, с ним, но другого выхода нет - поезда ходят редко, расписание неудобное. ренгоку и слышать не хочет протестов и предложений не приезжать хотя бы так часто. говорит, что один день в неделю - и так ничтожно мало. - и я же тебе нужен. у аказы язык не поворачивается что-то сказать. и страшно признать, что да - нужен. но постепенно, маленькими шажочками, он все же добирается до простой истины, которая давно уже маячила на горизонте, но он все отмахивался от очевидного. со знанием того, что аказа так сильно влюблен в ренгоку, жить легче не становится. ещё парочка миллионов страхов и сомнений поселяются в душе, но ренгоку довольно легко сводит большинство из них на нет - своей простотой и открытостью. коюки улыбается так искренне, когда аказа приводит ренгоку знакомиться - под дулом воображаемого пистолета кейзо, который буквально выталкивал их обоих из дома. аказе неловко и боязно немного, потому что он никогда не говорил с коюки о своих отношениях, да и ренгоку нервно кусает губы, явно чувствующий себя некомфортно в больнице. но все проходит не так плохо, если не считать того, что аказа пролил на себя чай, ударился локтем о косяк и чуть не упал на мокром полу. коюки говорит, что они такие милые вместе. - теперь не страшно оставлять тебя одного. аказа в ответ на это неуклюже сжимает её маленькую ладошку и ворчит, что без неё все равно загнется, так что пусть даже не думает сдаваться. коюки переплетает их пальцы вместе. - кто сказал, что я собираюсь сдаваться? токио слишком большой город для такого дурака, как ты, теперь хотя бы переживать не буду. ренгоку давит смешок, и аказа смотрит на него страшным взглядом - шутки про топографический кретинизм приходится отложить, пусть и очень хочется рассказать, как аказа постоянно теряется в трех многоэтажках и выстраивает маршрут в гугл-картах. о возвращении в токио все равно речи не идёт - пока что. хотя кейзо упорно пытается его выпроводить вместе с ренгоку, мол, и так засиделся, кто работать будет. морозы в канегасаки сходят на нет, и дышать становится проще всем. кейзо с новой силой берётся за свои грядки и даже иногда занимается с соседской ребятней на свежем воздухе. аказа понимает, что таким образом он пытается оградить себя от назойливых мыслей, и ему бы самому не мешало чем-то заняться - голова трещит по швам. но у него все из рук валится. а уехать - страшно. вдруг что-нибудь случится. - в жизни всегда что-то случается, - спокойно говорит кейзо, помешивая мясо в сковородке. - что должно произойти, произойдёт, будешь ты рядом или нет. если обо мне беспокоишься, то не надо. я тут не такой одинокий, каким ты меня представляешь. аказа кривит губы в усмешке. да уж, у кейзо не дом, а проходной двор, соскучиться не успеваешь. - буду звонить каждый час, - предупреждает аказа. - смотри, не устань от моей болтовни. коюки смешно морщит нос и в шутку говорит, что наконец-то не придётся каждый день видеть его кислую мину. - ну спасибо, - фыркает аказа. - все равно приезжать буду несколько раз в месяц. коюки ловит его на слове и даже выходит провожать на улицу. аказа возвращается в токио на стыке февраля и марта - в воздухе нагретая солнцем пыль, будто город уже готов к лету. он впадает в бесконечный и хаотичный поток людей и позволяет им вести себя, сердце колотится в тревоге - он привык к тихому и пустому канегасаки, где уважают личное пространство, а здесь, в токио, чувствуешь себя как сельд в доверху забитой банке. его несколько раз толкают в плечо, наступают на пятки и ворчат в след, но аказа не обращает внимания, продолжая идти вперёд. в местах, отдалённых от центра города, полегче, и даже можно дышать свободно - аказа по памяти лавирует дворами до знакомого многоквартирного дома. ключ мягко и правильно ложится в ладонь, словно аказа каждый день сюда ходил на протяжении всей жизни. маленький лифт с тусклым белым светом кряхтит и выплевывает его на седьмом этаже, где кеджуро уже успел распахнуть дверь нараспашку. он выглядывает в коридор на звуки с лестничной клетки, и аказа широко расставляет руки, мол, вот он я, прошу любить и жаловать. кеджуро влетает в него со всей силы, по ощущениям, аказу словно сбивает грузовик с нежностью. он тёплый, мягкий и такой до невыносимого любимый, что у аказы внутри все крошится под натиском эмоций. кеджуро трется щекой о щеку аказы, лыбится от уха до уха, и у него глаза на мокром месте, словно они лет десять не виделись. аказа сцеловывает влагу с его глаз, прихватывает губами кончик носа и мокро лижет. - фу, - ворчит, сквозь смех, кеджуро, вытирая лицо о чужую футболку. захлопнув дверь, они неуклюже тащатся в спальню, путаясь в ногах друг друга - кеджуро все же спотыкается о кошачьи игрушки, но аказа его удерживает. постель прохладная и мятая, незастеленная, ренгоку ежится, жмется к аказе сильнее. скрученное в комок одеяло неудобно давит ему на поясницу, кеджуро чуть выгибается, проезжаясь пахом о пах аказы, и охает. крупно вздрагивает. а потом рушит момент своим: - у меня курица в духовке. с утра, как золушка, верчусь на кухне, так что я ещё не был в душе. аказа глушит смешок в его плече. в животе, как по команде, урчит при упоминании еды. он со вчерашнего дня ничего ел. и уже сто лет не питался стряпней кеджуро, а тот, как известно, ничего не делает наполовину, так что одной курицей дело явно не обошлось, и он накрыл целый стол. - я люблю тебя, кеджуро, - говорит аказа. вот так просто произносит то, что зрело в нем все эти годы, а аказа пытался вырвать с корнем, сжечь, развеять пепел и не замечать, как семена снова и снова цветут. кеджуро расплывается в совершенно чудесной улыбке, за которую аказа готов умереть или убить. он ныряет к аказе под руки и крепко-крепко обнимает. аказа тычется носом в его колючие, спутанные волосы, которые не берет ни одна расчёска, гладит по острым лопаткам и чувствует себя практически самым счастливым человеком на свете. - ты знаешь, - глухо бубнит кеджуро, - я тебя тоже, хакуджи. знаю, кивает аказа. курицу они едва успевают достать - таймер пищит, прихватки падают из рук, кеджуро наступает аказе на ногу, а аказа случайно заезжает лбом ему в подбородок. и они ржут на всю квартиру, откалупывая пригоревшие части, но выходит все равно сьедобно и вкусно. аказа отъедается за все эти нервные месяцы, и потом у него крутит живот весь вечер. кеджуро впихивает ему на руки рыжее чудовище, рассказывая, что вычитал в интернете интересный факт: если у кота на лбу есть буква "м", то это лечебный кот. - тебе опять камадо танджиро всякие ссылки на глупые статьи присылает? кеджуро прыскает в кулак. да, так и есть. словно старики, они отправляются спать в девять вечера - аказа намучился с бессонницей, а кеджуро специально встал ни свет ни заря, чтобы успеть все приготовить, так что. утром звонит кокушибо и говорит, чтобы аказа тащил свою задницу на работу к четырём - договариваться о графике. "и пить", - встревает доума, кайгаку хмыкает, мол, если только твою кровь. у аказы уже начинает болеть голова, а это он ещё не вышел на работу. кеджуро, не открывая глаз, шарится в прикроватной тумбочке и вкладывает в ладонь блистер с обезболивающим, будто мысли прочитал, и аказа благодарно и мокро чмокает его в висок. спустя полчаса боль унимается, и уже не так невыносимо смотреть на свет, но кеджуро все равно закрывает все окна шторами, и сильно не гремит посудой, когда аказа усаживается за стол и подпирает рукой подбородок, наблюдая за его утренней возней. кофе, на вкус аказы, слишком горький, зато кеджуро сладкий и поцелуй отдаёт мятной зубной пастой. он громко выдыхает, открывая рот и впуская язык - аказа гладит небо, щекочет кончиком десна и, чуть отстраняясь, прихватывает язык кеджуро, чтобы пососать его. тот плывёт мгновенно, обмякая в руках. глаза застилает мутной поволокой и по щекам разливается трогательный румянец, от этого вида сердце аказы щемит так сильно, что кажется, будто он сейчас умрёт. ресницы у кеджуро трепещут, когда он тянется ближе, чтобы потереться носом о нос. потом он оглушительно чихает. - ты свои-то таблетки пьёшь? - фыркает аказа. у одного мигрень и давление пониженное, у другого аллергия на цветение и вечно болящая шея, дальше по плану артрит, артроз и остеохондроз - скоро уже и возраст подходит для такого букета. кеджуро обещает, что будет таскать ему посылки в дом престарелых. - ты же туда раньше попадёшь, - смеётся он. аказа закатывает глаза, всего-то на два года старше, не велика разница. - сенпаю скоро тридцать, - показушно ужасается ренгоку. - сенпай должен больше думать о своём здоровье. он по-птичьи вскрикивает, когда аказа цапает его зубами за плечо и тащит обратно в постель, чтобы показать, что сенпай ещё молод и полон сил. кеджуро сквозь смех стаскивает с них всю лишнюю одежду и садится аказе на лицо - любимая и родная шестьдесят девятая. можно отшлепать его по ягодицам и бедрам, вылизать яйца, пока с них не начнёт капать, а потом ткнуться мокрым ртом в расселину. аказа ни в чем себе не отказывает, заставляя кеджуро без остановки стонать - от языка в заднице он может кончить на раз-два, но аказа надёжно пережимает его член у основания. доводит до того состояния, пока у кеджуро не начинает все хлюпать внутри от слюны и смазки, она немного горчит на языке, но это быстро перестаёт замечаться. аказа растягивает его тремя пальцами, сильно трёт подушечкой среднего припухшую, заласканную простату и жмется губами чуть ниже заполненного ануса. кеджуро гортанно стонет, выпускает член изо рта с важным звуком и весь прошивается судорогой - даже на какое-то время перестаёт дышать. входить в него такого - податливого и расслабленного после оргазма - одно удовольствие. мягенькие стеночки легко подаются и тесно обхватывают член. аказа вталкивается в него так глубоко, как может, и замирает на несколько секунд, прижимаясь лбом ко лбу и глядя во влажные глаза. кеджуро подстраивает под него свое дыхание, и даже сердца словно начинают биться в унисон - в ушах у аказы шумит в два раза громче. тук-тук. аказа открывает ему душу нараспашку. сквозь всхлипы и тихие стоны аказа разбирает в бормотании кеджуро свое имя - хакуджи. он повторяет его так часто, что оно начинает звучать как что-то странное и не существующее, а уж с его южным акцентом, который проявляется только в постели, тем более. аказа в последний раз рвано и глубоко вдыхает, а потом его бросает за грань. кеджуро упорно отрицает свой акцент, хмурит тёмные, густые брови, становясь чересчур серьёзным, и доказывает, что давно уже разучился не то что говорить так, но и понимать. ему приходится по сто раз переспрашивать отца, отчего тот злится, и уговаривать сенджуро не тараторить, а то вообще непонятно. аказа обещает записать все на диктофон в следующий раз, а кеджуро густо краснеет. его же потом заставят все это слушать, не только бормотание, но охи-вздохи. - только через мой труп. аказа кривит губы, чтобы не засмеяться в голос. ближе к трём кеджуро начинает нервно топать и перебирать все вещи в шкафу. волосы, подсохшие после душа, торчат во все стороны, и это раздражает его сильнее, чем обычно. аказа наблюдает за его метаниями с невиданым интересом, будто смотрит передачу по нэшнл джеографик про диких кошек. - куда наряжаешься так? - наконец, решает спросить он. - мы не к моим родителям идём, чтобы просить благословения. просто надень что-нибудь чистое и немятое, эти придурки уже от этого будут в восторге. кеджуро бросает на него "пожалуйста, заткнись" взгляд, продолжая расчесываться. он даже выуживает из каких-то немыслимых недр нарнии гель для укладки волос. - да красивый, красивый, - вздыхает аказа, когда кеджуро поворачивается к нему со сложным лицом, демонстрируя результаты своих получасовых трудов. на нем простая белая футболка и светлые джинсы, слава богу, аказа смог отговорить его от рубашки и брюк, вот ещё, не хватало рисоваться перед всякими. волосы и правда уложены аккуратно, но от них теперь химозно пахнет. кеджуро застегивает на руке часы, закусив нижнюю губу, и у аказы огромное желание раздеть его обратно, спрятать под одеялом и никуда не идти, но кеджуро очень хочет официально со всеми познакомиться. мол, аказа ведь всех друзей и знакомых ренгоку знает, а они знают его. и не одобряют, но это уже второстепенное. аказа тоже себя не очень жалует, и кеджуро мог бы найти и лучше, но раз уж его выбрали - он постарается сделать всё, что в его силах. в кафе они вваливаются с опозданием в минуту, и кокушибо готов аказу четвертовать за вопиющую непунктуальность, но ему мешает образовавшаяся вокруг аказы куча-мала. даки с доумой виснут у него на шее, гютаро пытается их отлепить, накиме ворчит, что у них вообще-то была очередь на обнимашки с аказой, а кайгаку, закатив глаза, закрывает кафе на ключ и вешает табличку "закрыто". - задушите, - кряхтит аказа. - задушим, - соглашается даки. - на куски порешаем, - ржёт кайгаку. - и подадим к столу, - радостно заканчивает доума. кокушибо припечатывает ладонь ко лбу и ворчит, что не надо было соглашаться на уговоры сделать сокращённый день в честь триумфального возвращения аказы. с едой и напитками за счёт заведения. потому что посиделка грозится затянуться надолго: рты ни у кого не закрываются ни на секунду, посуда гремит и бьется (все орут на кайгаку, кайгаку орёт, что это не он), запасы исчезают с катастрофической скоростью. аказа каждые пять минут просит всех помолчать хоть немного, но все начинают говорить ещё громче и наперебой. кокушибо просто отключается от этого мира и притворяется мебелью, но его рассталкивают в несколько пар рук и насильно втягивают в разговор. рабочее время закончилось, он больше не начальник, так что - можно все. аказа все же добивается какой-никакой тишины и тянет кеджуро за руку к себе. - это мой парень, мы встречаемся почти шесть лет. спасибо за внимание. галдеж начинается с новой силой, и кеджуро, счастливо улыбаясь, отлично вписывается в эту вакханалию: шутливо цапается с доумой, который все ещё не верит; убеждает даки, которая уже успела положить на него глаз и мысленно спланировать свадьбу, что да, он гей и в отношениях, так что; не поддаётся на провокации кайгаку с гютаро и легко проходит проверку накиме на вшивость. она говорит аказе, что кеджуро хороший. даже слишком - для того куска идиота, как аказа. они как-то резко перестают быть его друзьями и становятся друзьями кеджуро, и доума спустя полчаса во всеуслышание заявляет, что они убьют аказу пятью разными способами, если тот посмеет обидеть такого прекрасного человека, как ренгоку. - я что, по-вашему, настолько плохой? от сказанного хором "да" кеджуро прячет истерический смех за кашлем. аказа же говорил, что он всем понравится. он выползает немного подышать через чёрный вход, пока звон в ушах не стихнет. прохладный ветер быстро остужает голову, и аказа решает, что лучше позвонить сейчас - вечер в кругу друзей все равно затягивается, а потом будет уже поздно. коюки отвечает спустя два гудка, как и всегда.