***
Блэки ненавидят его мужа, Сириус мечется между братом и своим почти-не-крестником, Регулус толком не умеет быть живым, и Гарольд чувствует, как и в самом деле сходит с ума. Том смеется и наблюдает за хаосом, развернувшимся в поместье, издали, лишь изредка вставляя язвительные замечания и с тонкой искусностью стравливая братьев Блэк, в какой-то момент объединившихся против него, друг против друга. Гарольд со смирением глядит на собственный нервный тремор, трет дергающийся глаз и пытается в сотый раз объяснить, почему потуги убить Темного Лорда в его же доме ни к чему хорошему не приведут. Слишком уставший от своей безумной жизни, он дает троице великовозрастных болванов две недели на развлечения, меланхолично восстанавливая разбитые вазы и взорванные стены, прежде чем в один прекрасный день, глубоко вздохнув и улыбнувшись, не сковывает обоих Блэков, заклятием заставив их замолчать наконец, и не шипит супругу на парселтанге как, отчего и почему он желает тому долгой и мучительной гибели в осколках китайского фарфора. Он искал какого-то вроде последователей, отчасти похожих на друзей, но вовсе не собирался становиться вдовцом или, упаси Мерлин, нянькой. — У нас два варианта, — задумчиво произносит Гарольд, придирчивым взглядом осматривая в который раз разрушенную гостиную. Стоило признать, что старались они плохо — при должном желании, Тома чудовищная парочка могла быть хоть немного поцарапать. — Вы либо подчиняетесь мне, либо я заставляю вас подчиниться, пустив в ход Империо и еще парочку не менее занимательных заклинаний. Оба Блэка смотрят на него с тем самым незабываемым выражением лица, прежде становившимся неумолимым предшественником ужасных неприятностей. Справедливости ради стоит отметить, что на этот раз причиной беспорядков стал в кои-то веки не Том: братья в очередной раз что-то не поделили между собой, и Гарольд не горел желанием разбираться, что именно. Однако казалось очевидным, ни один из предложенных вариантов им по вкусу не пришелся, пусть Гарольда эта едва ли волновало. Теперь далеко не в друзьях он нуждается. У них все прежняя цель, хоть ради ее достижения им пришлось и умереть, — едва ли в последний раз. И все же, Регулуса воскресил он — будь Гарольд проклят, если когда-нибудь позволит тому об этом забыть хоть на секунду, — а границы того, на что готов пойти Сириус ради обожаемого крестника, ему еще только предстоит исследовать. — Я не намереваюсь встревать в ваши дрязги, господа, — хмыкает он, скользнув взглядом по рассеченной брови младшего брата и сломанному носу старшего. — Я лишь прошу вас помочь мне не сойти с ума окончательно. Не так уж и много, верно? — Гарри, — осторожно начинает Сириус, и Гарольд, изрядно позабавленный, вскидывает брови, заметив, что тот специально ли, случайно ли, становится перед братом, словно заслоняя его. — Я со всем тебе помогу, ты знаешь, но скажи только, чего конкретно ты хочешь? Гарольд улыбается уголком губ, вспоминая встречу братьев: мог ли Сириус, спокойно принявший мысль, что Регулус — новая его галлюцинация, не первая и наверняка не последняя, в самом деле помочь ему удержаться в здравом уме и светлой памяти? Мог ли помочь с этим Регулус, бывший мертвым неполных пятнадцать лет и сам с трудом справляющийся с самой идеей, что жизнь, окружающая их сейчас, не сон, не плод его воображения? Они стоили друг друга: Гарольд мог лишь горько ухмыляться первой ссоре, состоявшейся спустя недолгий час после встречи. И вновь Регулус смотрит на него теми омерзительно-пустыми глазами, полными безмятежной тоски, которые в своих кошмарах Гарольд выдирает из собственных глазниц, корчась пред тысячей обвинительно глядящих зеркал. — Что можем мы для Вас сделать? — спрашивает Блэк, но в темной глухости его голоса Гарольд читает нечто, отвратительно похожее на «ну же, скажи, сколько стоила моя жизнь». Они оба были мертвы, и эту гниль ему не вырезать из своего сердца самым острым кинжалом — хотел бы Гарольд попробовать. Они оба были мертвы, и никто на проклятом этом свете не в состоянии ответить на вопрос «как вернуться к жизни, если ты был мертв десятилетие?», но от Блэков ему нужна вовсе не помощь. У них есть сила, а окруженный властью и могуществом столь безусловно чистым, Гарольд чувствует себя спокойнее. — Я научу вас проникать в мой разум, — приглушенно отвечает Гарольд, не слыша сам себя. — Покажу пару забавных проклятий, обучу строить мысленные связи, ощущать чужие чувства... Я научу, вы просто останьтесь. «Останьтесь, — едва не говорит Гарольд. — Останьтесь, я давно не справляюсь. Останьтесь, будущее туманно, останьтесь, мне, кажется, недостаточно Тома, останьтесь, мне почти страшно». Он не произносит ни звука, на самом-то деле — слабым быть ему не полагается. Не в таком окружении, не при свете дня. — Я покажу, как поджечь Тому мантию. Он звучит жалко, а его улыбка смехотворна, но он не знает их, совсем не знает их, и поэтому не знает, что следует сказать. Гарольд тихо захлебывается в опаснейшем из чувств: он сомневается. Он грезит о мирной старости в домике на краю света, с шафраном и цветущим барбарисом в своем маленьком садике. Он мог бы посадить розмарин и фруктовые деревья, — вишню, быть может, — и по весне Том неизменно чихал бы, кривился и тер глаза, страдая от аллергии, а не от жажды мести. Он мечтает о времени, когда в смольные локоны Тома закрадутся тайком серебряные нити седины; может быть, появятся на прикроватном столике очки-пенсне, а в уголках глаз да губ лучиками расползутся морщины. Ему нравятся ирисы и аромат расцветающего ранней весной жасмина; когда-то давно и неловко случалось Гарольду путаться в рваных химерах сада за домом с красной черепицей и белым порогом, в котором он, как самый обычный маггл, посадит своими руками и вырастит клубнику, салат и, наверное, сладкий перец, Тому всегда нравившийся. Они могли бы попытаться, но Гарольд знает, что у них не вышло бы. «Они» перестали бы работать. Прожить так год, пару может быть, в лучшем случае, они смогли бы, но после, в один прекрасный день, Гарольд обнаружил бы кухонный нож, заточенный чересчур остро, в своей руке; ладони Тома, перепачканные в крови, на своей шее и труп зашедшего за солью соседа в своей гостиной. У них не вышло бы: у него не вышло бы, не вышло бы и у Тома, который, чертыхаясь и шипя проклятия, попытался бы ради него. Том хороший для него, Том лучше него, он бы хотя бы попытался. Может, если бы получилось у Тома, окровавленные руки были бы у него самого — Гарольд плох в том, чтобы быть обычным. Он ненавидит это, ненавидит то, что имеется на свете крохотная вероятность того, что он все же сплошная заурядность, обманывающая всех кругом и самого себя ножами, трупами и напускной хладнокровной жестокостью классического книжного злодея. Клубника не вырастет на мертвой почве их сада, где сорок лет назад, звездной ночью они закапывали изуродованные тела, целуясь под теплым летним дождем. — Пожалуйста? — слабо улыбаясь, просит Гарольд. Он ощущает себя ребенком, которому щедрая матушка подарила кукольный театр: его куклы прекрасны, однако что именно следует делать с ними — он не знает. В нем теплится надежда, что стоит им троим только объединить сознания впервые, как никто не захочет уходить, как исчезнут ненависть и презрение, как они будут рядом по своей воле, но Гарольд знает, что этого не случится — его предал тот, чьи мысли он с трудом отделял от собственных. — Только если мне не придется хоронить брата больше, — осторожно произносит Сириус, не сводя с него глаз. — И я… — он отсекается, украдкой взглянув на Регулуса. — И мы были бы очень признательны, если б твоего… — он вновь запинается, будто не находя в себе сил, чтобы произнести это имя. — Тома не было рядом. Гарри, пойми, я не могу бросить тебя или предать, или еще что, — Сириус выглядит искренне виноватым, но это отчего-то вовсе не смешит, как прежде всегда смешило Гарольда обостренные чувства справедливости и вины большинства людей. — Я не повторю старых ошибок и не поставлю политические убеждения и принципы выше семьи, я буду пытаться защитить тебя, но есть вещи, которые немного… чрезмерны. Гарольд молчит, рассеянно думая, что, может быть, он чрезмерно преуспел в своей слепоте. Может быть, Сириус и Регулус и в самом деле пытались убить Тома, может быть, они сделали все, что было в их силах, а может быть, не довели дело до конца из сомнений Сириуса, который оказался лучшим человеком, чем Гарольд когда-нибудь заслужит. Может быть, ситуация была скорее печальна, чем забавна, может быть, он был слишком жесток и эгоистичен, потакая своим желаниям. Может быть? — Я найду место, куда мы могли бы уйти, — обещает Гарольд, чересчур ярко чувствуя себя пятнадцатилетним подростком, который пытается убедить самого себя, что убитое им прихоти ради животное ничего не значит и он не может быть жестоким чудовищем. Он и в самом деле мог бы найти место. У Блэков достаточно полуразрушенных особняков, а они с Томом убили достаточно людей в забытых самими богами местах, чтобы их хлипкие жилища все еще существовали где-то.***
Неделей позже Гарольд спускается к завтраку в сонной безмятежности. Это становится его ошибкой: разумеется, Том никогда не позволит жить им в тишине и мире, обладая блестящей возможностью устроить хаос. В неуместно огромной столовой лишь они с Томом, и чашка с чаем, выпав из его рук, разбивается об пол с оглушительным грохотом в звенящей тишине, когда Гарольд, лениво развернув Ежедневный пророк, замечает красующийся на передовице кричащий заголовок: «Гарри Поттер, Мальчик-который-выжил, объявлен пропавшим без вести». — Мне немного наскучила тихая версия тебя, вздрагивающая от каждого шороха, — невозмутимо поясняет Том, с неприкрытым удовольствием наблюдая за ним. Он подпирает рукой подбородок, продолжая размешивать сахар в своем чае, точно они ведут беседу о погоде, а не о развалившимся в одно мгновение плане, и без того несколько хлипком. — Ох, а еще мне надоело, что мой муж притворяется давно мертвым мальчишкой и ломает бессмысленную комедию, собираясь через месяц вновь сбежать от меня в Хогвартс невесть чего ради. — У нас был план… — срывающимся от бешенства голосом начинает Гарольд, и с громким треском взрывается витраж, а зажженная свеча вспыхивает маленьким пожаром. — Я хочу убить Дамблдора, и я убью Дамблдора; планов у нас будут сотни, но в конечном итоге все все равно сорвется и нам придется импровизировать, — деланно терпеливо поясняет Том, ухмыляясь ему. — Мне не нравится, когда ты неоправданно сильно осторожничаешь. Гарольд молчит; Том поджимает губы, со злой насмешкой взирая на него с противоположной стороны стола. Гарольд знает, что они бессмертны, и ненавидит то, что он лишен возможности придушить когда-нибудь своего стареющего, теряющего слух, зрение и былое могущество мужа подушкой в одну прекрасную звездную ночь. В тишине они смотрят друг другу в глаза долгое мгновение, прежде чем Гарольд не решается. В конце концов, не ему одному во всем мире принадлежит страх сгореть заживо. Он отпускает свою магию и чувствует себя потрясающе хорошо, поняв, что Том поступил так же. Свою силу они направляют друг против друга, и это великолепно неправильно в уродливой изувеченности брачных клятв и тысяч произнесенных шепотом обещаний защищать и беречь. Гарольд творит черную магию, срываясь по инерции, с разбегу и головой вниз в обрыв, полный мглистой темноты худших, омерзительнейших из существующих проклятий, пытаясь вовсе не ранить — убить, ведь он любит Тома достаточно, чтобы не оскорблять его парой ссадин и сломанных костей. Нефритовая вспышка Авады проносится в полудюйме от его лица, и Гарольда тошнит от пьянящего знания, что Том вовсе не планировал промахнуться. Он наслаждается тем, как они, говорившие о любви, пытаются убить друг друга, но ненавидит за это только себя, вкладывая всю силу в Круцио. Том открывает рот в немом крике, стискивая кулаки, а сам он охает, едва не падая на колени, когда кости в ноге хрустят под дробящим заклинанием. У них все будет в порядке, когда это закончится; по правде говоря, «хорошо» все станет, только в случае, если оба они умрут сегодня. К несчастью для Тома, чем дольше Гарольд думает об этом, тщетно пытаясь своего супруга придушить, тем больше эта идея ему нравится. Он не будет так торопиться с воскрешением мужа в следующий раз — имеет смысл убедиться прежде, что все их враги уже мертвы. Для грязной работы всегда будет достаточно слуг; если уж те окажутся безнадежно бездарны, природа и время позаботятся обо всем остальном. Старый и тяжелый стол разлетается градом щепок, одна из которых едва не задевает глаз Гарольда. Он кривится, пытаясь было встать, но падает, ослепленный вспышкой боли. Крошку вместо костей в ноге оказывается удивительно трудно игнорировать. Портьеры вспыхивают огнем вслед за багровым ковром. Медленно, прихрамывая и морщась, Том направляется к нему. Кровь заливает его лицо, и Том тихо чертыхается, пытаясь протереть глаза. Гарольд понимает: вот он — его шанс. Гарольд почти уверен, что на этот раз попадет Тому точно в сердце, как тот вдруг, с досадой пнув погнутый медный кубок, делает последнее, что можно было ожидать от великого и ужасного Темного Лорда: опускает палочку, делая шаг назад. — Я не могу убить тебя, — Том стыдливо прячет глаза, точно сознавшись в страшном грехе. И вновь это могло бы быть смешным, не стой они посреди пепелища, израненные друг другом в который раз. — Я не могу вновь видеть твою смерть. Надрывный хриплый смешок вырывается из горла. Гарольд смотрит на него снизу вверх, не зная, сумеет ли когда-нибудь возненавидеть кого-то столь же сильно. — Это не ради меня, верно, милый мой? — бормочет он разбитыми губами, щерясь в злом оскале усмешки. — Ты не можешь убить меня, не потому что любишь или дорожишь — нет, конечно нет, — куда важнее то, что тебе будет плохо, если ты убьешь меня, правда? Том прикрывает глаза, неуклюже баюкая раненую руку. — Ты бы поступил так же, — отрешенно отмечает он, и Гарольд думает, что, быть может, они умрут здесь, банально захлебнувшись дымом и гарью. — Разумеется, я поступил бы так же! — зло шипит Гарольд, величайшим усилием заставляя себя подняться на ноги, направляя вес всего тела на более здоровую из двоих. — Разумеется, Том, я поступил бы так же, мы поступили бы так — мы одинаковые, и я ничем не лучше. Но почему, черт возьми, ты думаешь, что это нормально, любовь моя?! — он срывается на истеричный крик, борясь с кашлем. Том стоит напротив, недоуменно смотря на него и словно вовсе внимания на пожар, бушующий кругом, не обращая — Гарольд ведь тоже не обращает, ему ведь все равно, как умереть. — Почему то, что я пытаюсь тебя убить, ты прощаешь мне, а я прощу тебе? Почему мы зовем это любовью и пытаемся сохранить это? У нас ведь не выходит, Том, ничего у нас не выходит… — Разве не достаточно того, что мы любим? — кривится Том, и Гарольд знает, как противно ему это слово. «Может быть, Том добьет меня из-за любви, — потерянно думает Гарольд. — Может быть, огонь не навредит мне, ведь его создал я. Может быть, огонь не навредит мне, ведь два раза подряд сгореть — нелепо.». — Я прощу тебе все, Гарольд, я люблю тебя, мы по-прежнему на одной стороне, и даже окажись мы по разные стороны баррикад, я не убил бы тебя, обещаю, я только… Почему тебе этого мало? — Потому что раньше мы справлялись с тем, чтобы не пытаться всерьез убить друг друга, потому что тебе не следует меня прощать, потому что любовь не должна быть такой, потому что… Гарольд смеется. Он оглядывается по сторонам, чтобы понять, что никакого огня давно уже нет — кругом пыль и тлеющие искры. Ему не хватает слов, и дышать тяжело: он и в самом деле кажется себе подростком, влюбленным в опасного и загадочного старшеклассника, но на самом деле все намного хуже, и он не видит выхода. Тому не следует прощать ему убийство, ведь никто из них не сумеет остановиться лишь на этом. — Потому что наша жизнь — ошибка, и я не знаю, что делать со своей верой в то, что нас заставят заплатить за нее, — резко бросает Гарольд, кусая губы. — И я ненавижу твое проклятое молодое лицо, и свое детское тело, и этот странный мир. Он знает, что Том сожжет поместье своей семьи, если останется здесь в одиночестве после этого. Поэтому, стиснув зубы, Гарольд аппарирует, едва не молясь за то, чтобы Том просто тихо умер во сне этой ночью.