Часть 1
4 января 2021 г. в 20:43
Языки лижут плоско, оставляя мокрые следы, холодят дыханиями нежную кожу. Губ много, они втягивают в рот, посасывают, пятнают, зубы прикусывают, оставляя следы. Этого так много, этого слишком-слишком много. Невыносимо много.
Все тело крупно подрагивает, ноги сами собой разъезжаются, колени скользят по простыням, чужие руки ловят, не дают рухнуть. И в следующий миг на грудь ложатся ладони, ловкие пальцы пробегаются по длинному шраму, спускаются чуть ниже, очерчивая почти ласково темные ореолы, нажимают на твёрдые бусины, ногти слегка царапают нежную кожу, чтобы в следующий миг тыльные стороны ладоней накрыли соски.
Удержать громкие выдохи не выходит, когда губы распахиваются и тонкие, немного острые зубы соприкасаются с сосками, покусывая, втягивая во рты, обводя языком по кругу, играясь, перекатывая, нажимая плоско и тут же вновь оттягивая.
—Сколько ты его так уже мучаешь? Или то, что он ничего не видит, подстёгивает?
Голос над ухом заинтересованный, выдохи в загривок горячие, заставляющие ещё сильнее задрожать, ещё сильнее выгнуться, ещё больше покрыться кожу тысячей мурашек, почти щекочущих, добавляющий ещё перца в коктейль эмоций. Это ужасно. Невыносимо.
—Не так уж и долго. Но да, иногда закрыть глаза полезно.
Второй голос звучит весело, почти с усмешкой, почти с интересом, как будто его владельцу любопытно: сколько же он ещё выдержит. Через сколько тело совсем превратится в сплошной комок из нервов, в пульсирующие нечто, сотканное из желания и неспособности закончить эту пытку.
А затем рука смещается чуть ниже, скользит от груди вниз, по животу, очерчивает подтянутые мышцы, и язык с ладони лижет плоско, будто бы ему тоже хочется, будто бы ему не терпится вновь прикоснуться к коже, снова довести до дрожи и гортанных стонов, запятнать. Тонкие пальцы на миг отрываются от низа живота, чтобы в следующее мгновение коснуться покрасневшей головки, покружившись вокруг небольшого колечка от стержня, растягивающего дырочку уретры, не позволяя закончить эту пытку, заставляя изнывать от желания и почти хныкать, забыв напрочь про гордость.
—Пожалуйста, Сичень-гэ,- просьба срывается почти всхлипом, длинным стоном, и лишь сильные руки на бёдрах не дают согнуться из-за сводящего от желания и напряжения низа живота, от невозможности стоять на чертовых коленях, как попросили (потребовали), от почти сжигающего изнутри напряжение и возбуждения.
—А-Цзуэ, смотри-ка, наш хороший, такой хороший мальчик решил попросить,- голос вновь звучит мягко, лаская дыханием ушную раковину, что почти заставляет вновь зайтись дрожью, вот только бесстыжие пальцы продолжают ласкать невозможно чувствительную головку, пробегаться по всей длине, слегка оттягивать крайнюю плоть. И это сводит с ума. И это почти выбивает почву из-под ног, почти сжигает, но когда на ладони вновь открывается рот, тут же накрывая плоть губами - кажется, что на этом все, будь возможность, все закончилось бы.
Но нет. Губы прихватывают кожу, посасывают, язык вновь лижет-лижет-лижет, мокро, влажно, собирая влагу, от масел и соков, поддевает слегка колечко и немного толкается самым кончиком рядом, как будто бы желая растянуть ещё сильнее, хотя от этого ощущения наполненности и так пробивает током все тело, бросает в дрожь и в лихорадку. Слишком.
—Так чего же ты хочешь, Чэн-Чэн?- голос мягкий, такой мягкий, как будто бы не этот человек устроил пытку в почти час, когда только и делал, что ласкал этими своими невозможными руками и ртами все тело, не позволяя излиться, держа в напряжении, почти уничтожая волю и здравый смысл. Почти, потому что все мысли, что остаются, зацикливаются как пластинка лишь на одном: хочется кончить, сорвать с глаз чёртову повязку и больше не позволять Сиченю снимать перчатки никогда. (Ну, возможно, с последним ещё можно было бы подумать.)
—Ты можешь получить все, что ты захочешь,- дыхание в затылок не менее горячее, будто бы его обладатель жаждет не меньше, как будто он прикладывает все усилия, чтобы держать свои руки на чужих бёдрах, не касаясь больше ничего. Кажется, Цзян Чен серьезно влип.
Связанные за спиной руки уже сводит от напряжения, а все тело - сплошной пучок удовольствия, до чего но дотронься - дугой выгибает. Повязка на глазах не даёт никакого обзора, она плотная, и ориентироваться получается лишь по чужим рукам, дающим опору, уничтожающим в удовольствии, почти сжигающим.
Губ касаются в требовательном поцелуе, ужасно мокром, почти жёстком, до саднящих губ и сорванного совершенно дыхания, а одна из ладоней исчезает с бедра, но тут же уже более грубые, большие пальцы касаются основания члена, ведут вниз, оглаживая, лаская мошонку, чтобы вновь вернуться к уже пульсирующей от отчаянного желания плоти, пробегаясь снизу вверх по всей длине, очерчивая каждую венку, останавливаясь у головки и сталкиваясь с чужими тонкими пальцами, что моментально исчезают.
—Ты хочешь, чтобы А-Цзуэ приласкал тебя здесь?- мягкий шёпот и почти целомудренный поцелуй в переносицу, поверх повязки, пока мозолистая из-за дадао ладонь обхватывает плоть удобнее, потирая большим пальцем головку.—Так, А-Чен?
—Да,- ответ тонет в стоне, протяжном, оканчивающимся отчаянным хныканьем. И чужая усмешка отражается укусом куда-то в загривок. Сильным, до простреливающих позвоночник молний.
—Ты хочешь, чтобы я сделал так, А-Чен?
Музыкальные, почему-то уже влажные и немного холодные пальцы касаются нежной, невероятно чувствительной кожи у мошонки, а затем скользят ниже, и рука на бедре чуть сжимается, почти приказывая переступить с ноги на ногу, разведя их шире, раскрывшись сильнее, позволяя прикоснуться, покружить самыми кончиками пальцев у колечка мышц, слегка оттягивая края, проникая внутрь совсем лишь чуть.
—Кажется, в наше отсутствие кто-то играл сам с собой,- смешок поощрительный, мягкий, но пальцы толкаются глубже, сразу два, проникая на одну фалангу.— Какой хороший мальчик.
Пальцы на несколько секунд замирают, чтобы толкнуться глубже, на всю длину, вырвав хриплый стон на грани всхлипов из горла от такой неожиданной, но чертовски желанной заполненности уже просто везде, от которой хочется лишь больше и больше. Которой мало, чертовски мало.
Пальцы разводят внутри подобно ножницам, и спина гнётся, когда их немного сгибают, растягивая все равно тугие стенки, и самыми кончиками упираются в нужное место. Дрожь становится совершенно невозможно сдержать, а спина гнётся отчаянно, настолько, что на миг большая ладонь отрывается от почти ласкового надрачивания, ложась на грудь, и слегка щиплет за сосок, заставляя остаться на месте, призывая не двигаться.
Кажется, что одновременно все три рта усмехаются, этого нельзя увидеть за повязкой, но это становится как никогда понятно, когда пальцы медленно покидают тело, но зато на их место ложиться ладонь.
—Сичень-гэ, что ты...
Стон тонет во вскрике, когда рот открывается и почти сразу накрывает пульсирующий от напряжения вход, приоткрытый в таком положении. Губы подцепляют края, посасывая, и кажется, что если бы можно было оставить там следы, они бы точно там были.
—Тш-ш-ш, А-Чен, спокойно,- ласково-ласково, почти в самые губы, пока чертов язык толкается глубоко внутрь, вылизывая изнутри горячие и дрожащие уже от желания принять стенки, проталкивая слюну внутрь, готовя и лаская.
Вторая рука с бедра исчезает, зато на ее смену ложиться более тонкая, тут же вонзая зубы в уже и так покрытую испареной кожу, заставляя дёрнуться от этой невыносимой уже смеси: от губ, ласкающих края уже и без того сжимающейся дырки, от ладони, водящей по плоти чертовски медленно, почти издеваясь, от наглого языка, обводящего уже невероятно чувствительный, совершено потемневший от укусов сосок по ореолу. Этого много. Этого слишком много. Этого невыносимо много, а темнота повязки не даёт увидеть, заставляя предугадывать каждое следующее прикосновение, дрожать от уже просто невозможного ожидания, желания, дикой чувствительности. Дрожать и представлять двух мужчин - спереди и сзади от себя, ласкающих одними лишь руками (пока что, Небожители, это всего лишь пока что, он же не выдержит), целующихся коротко над его плечом.
Цзян Чен точно знает, что если они продолжат его мучить, то он увидит чертовы звезды под чернотой повязки.
Ладонь с соска пропадает, зато пальцы ложатся вновь на плоть, встречаясь с чужими, но не мешают, только слегка поддевают колечко, немного вытаскивая стержень, чтобы вновь вернуть его обратно. И вновь. И вновь.
Ноги сами съезжаются вместе, никем не удерживаемые, сжимая руку. Нет-нет-нет, этого много, так не нужно, это слишком. Спина гнётся, а из горла крики рвутся со всхлипами, повязка промокает от брызнувших из глаз слез. Все тело в дрожи, все тело сводит, и хочется уже либо кончить, провалившись, либо прекратить пытку, получив уже вместо рук и ртов член. Разве после столько времени он этого не заслужил?
Последние слова оказываются длинными стонами, и понять это получается лишь когда его дёргают вперёд, губы сминают в настойчивом поцелуе, а держат его уже в две разные руки, и внутри оказываются вновь пальцы, пришедшие на смену языку, и неожиданно ещё два, более грубых, больших. Края дырки тянут, толкаются по-разному, и внутри почти хлюпает от слюны и масла, края пульсируют, растянутые, а тугие стенки невольно обхватывают плотнее.
—Ну раз Чен-Чен так просит,- укус вновь приходится в загривок, а затем мгновение, и пальцы пропадают, только большая ладонь на поясницу ложится, заставляя немного нагнуться, попав в объятья спереди, уткнувшись носом в плечо, чувствуя ласковые прикосновения к волосам, прогнувшись, выставив задницу, раскрывшись окончательно. А затем головка, большая, мокрая от масла касается краев блестящих и покрасневших мышц, и через мгновение уже толкается вперёд, направленная твёрдой рукой.
Вскрик тонет в чужом плече, а тело бьет крупной дрожью, когда горячий, такой невероятно большой член в два толчка оказывается внутри, растягивая, почти что нанизывая на себя. Так распирая, что дыхание перехватывает, из глаз слёзы брызжут, и ноги по простыням разъезжаются, только сильная рука на бедре и мягкие объятия не дают совершенно рухнуть.
Привыкнуть не дают, почти сразу же вытаскивая почти полностью, оставляя лишь головку, медленно, будто бы наслаждаясь сопротивлением тугих, ещё не желающих ни принимать, ни отпускать стенок, чтобы вновь войти до основания, не резко, но достаточно сильно, вырывая хрипы и скулёж.
—А-Цзуэ, развяжи ему руки, пожалуйста,- волос на виске касается ласковое дыхание, а по телу вновь скользят совершенно бесстыжие руки, рты на которых вновь раскрываются, затягивая кожу, покусывая, заставляя выгибаться, не способный уйти ни от растрахивающего под себя члена, ни от укусов и языка на уже совершенно невозможно чувствительной коже.
Руки освобождают от верёвок, не прекращая движения члена внутри, частых, не слишком сильных, но готовящих к себе, к темпу, к глубине. И как только последние витки верёвок падают с запястий, руки вновь сжимают бедра, заставляя встать удобнее, невольно зацепившись за плечи перед собой, и почти сразу же движения срываются на невозможно быстрые. Член скользит внутри с трудом, слишком большой, чтобы его нормально принимать, но совершенно немилосердный, не дающий не секунды продуха, ни шанса хоть немного выдохнуть, перестать почти позорно рыдать и скулить от того, как же хотелось этого: как же неправильно сильно хотелось, чтобы вот так. Чтобы почти больно, так полно, и чтобы сильно, чтобы свои руки не держали, но зато чужие не давали упасть.
Внутри все уже почти огнём горит, а стержень в уретре так правильно упирается куда нужно, но не позволяет кончить, и так хочется излиться, нанизанным на этот такой горячий, такой большой, такой правильно двигающийся член, так хочется, пока ладонь вновь накрывает соски, а губы на ней с ним играют снова.
Тонкие пальцы вытягивают стержень. Толчки становятся грубее и сильнее, резче, бедра бьются о бёдра с невероятно пошлым звуком, насколько хлюпающим, что было бы стыдно, если бы было неизвестно, что бывает больше.
—Кончай, А-Чен, ты заслужил,- мягкий поцелуй у виска, пальцы в волосах, массирующие затылок, неожиданно чересчур глубокий толчок, и вся тонкая ладонь (уже нет сил следить) в семени, да стон громкий, почти с надрывом, скулящий из глотки рвётся.
Член внутри продолжает двигаться сквозь оргазм, продляя, не давая горячим, чувствительным, натруженным стенкам нормально сокращаться, все ещё натянутым максимально, а затем внутри растекается жар, и пульсация передаётся всему внутри. Так мокро, так горячо, влага течёт по бёдрам, когда член покидает покрасневшую, совершенно растраханную дырку.
—А-Цзуэ, хорошие адепты всегда за собой убирают,- уха вновь касаются шепотом, но до сознания он долетает как сквозь вату. Но вот только перемещения нельзя не заметить: бедра вновь вздергивают высоко, из объятий выпускают, укладывая грудью на постель, но из волос рука не пропадает, продолжая плавно перебирать пряди.
Секунда, и тело само гнётся, уходя от прикосновения, бедра вскидываются, а грудная клетка окончательно ложится на простыни. Жадный рот припадает к раскрытой, красной, мокрой от семени, слюны и масла дырке, заставляя невольно сокращаться, пока тот вылизывает пульсирующие стенки, не обращая внимания на стекающую по подбородку собственную сперму.
От оргазма все ещё трясёт, и пальцы комкают простынь, лишь бы так сильно не гнуло, лишь бы так не трясло от почти болезненного удовольствия, на грани полнейшего падения. Рот жадный, язык ещё более жадный - проникающий глубоко, настолько глубоко, что уже совершенно чувствительные стенки сокращаются вокруг него, то ли не желая выпускать, то ли прося прекратить.
Рука по волосам гладит ласково, а затем неожиданно сжимается почти сильно и заставляет повернуть голову, чтобы в губы тут же ткнулась головка.
—Давай, А-Чен, ты же хочешь.
Хочет, как сильно он хочет просто пасть ниже некуда окончательно, чтобы уже точно тело выжгло от удовольствия, ломающего, уже почти болезненного, чтобы совершенно невозможно было даже стонать, чтобы горло перекрыли членом, который жадные губы обхватывают с почти урчанием, по головке которого язык скользит так правильно, и так хорошо вобрать глубже, а в заднице-
Мысли обрываются, когда рот неожиданно отодвигается от блестящих мышц, и холод обжигает горячие края.
—Сичень, ты, кажется, давно хотел. Он сейчас такой, что примет.
Мир вновь меняется, а грудь вновь открывают от постели, и стон разочарованный тает в горле: ведь так хотелось вобрать как можно глубже, доставить удовольствие. Но вот только руки придерживают вновь за бедра, а в уже растянутую и без того натруженную дырку вновь плавно въезжает по самую мошонку член, из-за чего поясница гнётся, скулёж вновь наполняет комнату напополам с рваными выдохами.
Под колени подхватывают, приподнимая, помогая откинуться себе на грудь, совершенно раскрывшись, приняв в себя как можно глубже. А затем тонкие пальцы подцепляют повязку на глазах, снимая ее.
Зрение никак не хочет возвращаться, не привыкнув вновь к свету, а может быть это так перед глазами плывет, но вот только лицо Сиченя расплывается, и его улыбка на губах кажется почти лисьей, а налитый кровью член притягивает к себе внимание, не давая отвести взгляд. А в следующий момент он оказывается невозможно близко, толкается пальцами - этими невозможными пальцами - к члену Минцзюэ внутри, растягивая и без того уже натянутые на один член стенки ещё сильнее, помогая себе ртом на ладони, языком добавляя слюну.
—Что вы..?- до мозга не сразу доходит, а когда доходит все же, то головка второго члена уже упирается в почти алые от напряжения мышцы, толкаясь внутрь. Окончание вопросы тонет во вскрике.
Если раньше было много, то сейчас казалось, что это конец, потому что внутри скользило два больших члена, длинных, трущихся друг об друга, растягивающих мышцы уже сверх предела. Казалось, что это невозможно было принять.
Хныканье сорвалось с губ, а слёзы сами потекли по щекам: как же этого было много, слишком много. Адовое возбуждение от распирающего чувства внутри перетекло в почти что похоть, и хотелось то ли совсем прекратить, то ли чтобы они наконец-то начали двигаться.
Одна рука Сиченя легка вновь на грудь, играясь с соском, и стон отразился от стен криком. Минцзюэ провёл губами по покрытым потом плечу и толкнулся первым, тут же наклонившись и поймав губы Сиченя в жадный, почти до одури мокрый поцелуй, совершенно не прерывая ещё мелкие и неглубокие толчки.
Хныканье вновь сорвалось с губ, когда оба члена начали движение, то выходя, то поочерёдно входя, распирая мышцы входа вместе, не давая ни на миг передохнуть от заполненности, от дикого чувства внутри, от постоянных ударов тяжёлыми головками в нужное место, от почти уничтожающего чувства растянутости до всего возможного предела, неспособности даже двигаться.
Рука Сиченя опустилась на плоть, и язык широко лизнул красную головку с раскрытой дырочкой уретры. Этого хватило, чтобы вновь скатиться в сверкающую бездну оргазма, чувствую сквозь пелену, как продолжают двигаться члены внутри, толкаясь глубоко в столь гостеприимную дырку, а затем замирают внутри по очереди, оставляя горячую влагу глубоко внутри.
Цзян Чену кажется, что он никогда теперь не сможет свести ноги. (По крайней мере, сидеть точно в ближайшее время.) Но об этом жалеть он будет уже потом.