Планета на двоих

Кит просыпается от того, что не может дышать. Сперва он не понимает, что его разбудило — всего несколько секунд, которые уходят на то, чтобы вынырнуть из тягучего, зябкого сна. Ему снилась прозрачная пустынная ночь, и белые звёзды, и тепло, обнимающее его со спины. — Смотри, малыш, — изящная, но крепкая рука взмыла у него над головой, теряясь в бархатной темноте неба. — Это Луна. Мама была там. — Ты была там? — Кит вздрогнул, увидев, как он, только совсем ещё маленький, повернулся в кольце маминых рук с горящими глазами. — Какая она? Луна? — Она большая и белая, а ещё пустая и холодная. И одинокая. Знаешь, очень многие не замечают её или вообще забывают, что она смотрит на нас каждую ночь, — Кролия, притянув его к себе, зарылась своим острым носом в мягкие тëмные волосы на макушке. — Еë единственный друг — это наша Земля. И все, кто на ней. — И мы тоже? — маленький Кит, немного повозившись, окончательно выбрался из её объятий и, накинув на голову и плечики плед, плюхнулся на остывающий песок перед ступеньками хижины, на которых они сидели. — А я? Я тоже её друг? — он, не дав Кролии даже открыть рта, чтобы ответить, подпрыгнул на ноги и завертелся, наматывая на себя покрывало, осторожно ступая по небольшой лестнице обратно к дому. — Я хочу дружить с Луной. Если мы будем друзьями, может, она разрешит мне поставить на себе мой флаг? А я смогу назвать её по-другому? Папа говорил, что звëзды можно называть. Если я смогу с ней подружиться, я попрошу её, чтобы она помогла мне, и тогда она станет «Луной мамы и папы», — плед наконец закончился, и Кит с радостным смехом завалился в подставленные мамины руки. — Я подарю вам Луну, — прошептал он тихо-тихо, чтобы Луна не узнала раньше времени. Мальчик фыркнул и сморщился, когда Кролия быстро чмокнула его в нос, всё ещё крепко прижимая к себе. Так крепко, как будто свежий ночной ветер мог вырвать его из её рук и унести в звëздную бездну над ними. Так крепко, как будто они вообще могли когда-нибудь расстаться. Кит забрался к матери на коленки, обхватил её голову своими крошечными ладошками и прижался губами к щеке так сильно, что на лиловой коже остался красноватый след. — Я люблю тебя, — сказал он. Взрослый Кит, глядящий на это со стороны, сжал кулаки, впиваясь короткими ногтями в язвы от мозолей. Он должен быть там, мама должна обнимать и целовать его, настоящего, а не улыбающегося мальчика, который навсегда остался в жаркой, покинутой всеми пустыне. Я. Люблю. Тебя. Три слова, десять букв, одиннадцать звуков. От того, с какой лëгкостью маленький он произнëс их, стало дурно. Кит уже тысячу раз разобрал эти слова на атомы, пытаясь понять, что же, чëрт их раздери, в них такого сложного. Почему они каждый раз встают шипастым комком поперëк горла. — Это я, я твой сын! — вырвалось отчаянное из груди. — Я здесь! Обними меня, а не его! Вот он я, здесь, посмотри на меня! — он дëрнулся, но ноги не слушались — увязли в песке. «Песок ни при чём», — шепнуло ему подсознание. — «Это просто ты трус. А ещё эгоист и идиот. Ты ревнуешь свою мать к самому себе, как тебе это нравится, Когане? Такая чушь…». — Заткнись, — прорычал Кит. Он рывком бросил себя вперëд, падая лицом в ненавистный песок. Заскрëб по нему пальцами, но подошвы словно вросли в землю. — Заткнись, ты ничерта не знаешь, — он дрожащей рукой потянулся к ботинкам. «Может быть, конечно», — хмыкнул голос в голове. — «А ты никогда не думал, почему она не прикасается к тебе без необходимости, м?». Кит застыл, вцепившись в застëжку на левом сапоге. — Ч-что? — О, так теперь тебе интересно меня слушать? — чья-то высокая тень заслонила свет далëкого космоса, и он вскинул голову. Над ним склонился он сам, в оранжевой форме и со скучающей насмешкой в глазах. — Где же было твоё внимание, когда ты вылетал из Гарнизона? Кит обмер. Это было так странно — смотреть на собственное лицо и тело. Он столько раз видел себя в зеркалах, но в этом Ките было что-то… что-то. Чего он не хотел видеть. Может быть, синяк под глазом, или содранные костяшки, или оторванная нашивка на груди, болтающаяся на нескольких хлипких нитках. Или безумный взгляд, в котором он увидел своё отражение. — Как тебе? — спросил тот Кит и присел на корточки, равняясь с ним. Теперь они смотрели друг другу прямо в глаза. — Жалкое зрелище, да? А ведь это ты. А таким ты был, не помнишь? У Кита похолодело всё. От макушки до пяток. Небо вспыхнуло белым, и по крупицам звëзд, ясно и чëтко, слайдами кинофильма поплыли воспоминания о тех временах, которые он так отчаянно пытался раскрошить в пепел в своей памяти. — Это не я, — огрызнулся он. Отвращение к человеку перед ним током пробежало по позвоночнику и вцепилось в виски. — Это не я, это ты. Я давно другой. — Я, ты, какая разница? — тот Кит вздохнул, потирая большим пальцем разбитую губу, и пожал плечами. Сейчас, с бровями, сложенными домиком в наигранном разочаровании, он больше походил на издевающегося в шутку Лэнса, чем на того, на кого должен был быть похож. — Она ведь всё равно любит его, — он махнул рукой себе за спину и качнулся в сторону, открывая вид на дом. Кит уже перестал пытаться выбраться из песков. Он смотрел, как мама воркует и ласкается с маленький ним, заливисто смеющимся в ответ, и чувствовал, как внутри что-то обрывается. — Его она любит, — повторил тот Кит, без интереса глядя на крыльцо хижины. — Того Кита. Ну, знаешь. Который любит шоколадное молоко и умеет улыбаться. Кит почувствовал, как защипало в носу. Что-то коснулось его подбородка, и он безвольно поднял голову, встречаясь взглядом со своими глазами. Другой Кит повернул его лицо, и белое безжизненное сияние галактики высветило кривой шрам. — Уродство, — как будто бы между делом цыкнул он. — Неужели ты думаешь, что она променяет того, кто по-настоящему её любит, на глыбу льда с камнем вместо сердца? Чем ты заслужил её любовь? Может быть, этим? — он поднëс к лицу Кита кровоточащую руку. Ранки на кулаке маленькие, стянутые отвратительной коричневой коркой, сползали по запястью, как тонкая, но неразрушимая цепь кандалов. Как долго он был их заложником? А самое главное… перестал ли им быть? — Или, может, этим? — он сжал пальцы, опуская голову Кита так, чтобы он мог видеть рваную форму. — Не слишком ли ты многого хочешь, парень? Просишь, чтобы она любила тебя, но она даже по плечу тебя хлопнуть лишний раз брезгует. Гонишься только за тем, что нужно тебе, а никогда не думал, нужно ли оно ей? И вообще всем им? А, Когане Кит? — Заткнись! — Киту казалось, что ещё мгновение, и он вцепится самому себе в глотку. Он рванулся, попытался дотянуться до заносчивой ухмылки перед самым лицом, но смог только зарычать от бессилия — руки упали вдоль тела, ног не было видно из песка уже до колена. — Я… я не слушаю тебя! Она любит меня! А я её! — Ты споришь с самим собой в собственной голове и завидуешь кому? Себе, — не унимался не-Кит. — Как-то слишком много тебя в этом мире. Я уже упоминал, что ты эгоист? — Хватит… Хватит! — яростное пламя румянца обожгло лицо, растеклось по шее и заползло в грудь, куда-то глубоко-глубоко, откуда не выкорчевать уже ничем. Таким разъярëнным Кит не ощущал себя никогда, и это… пугало. — Я просто хочу, чтобы меня любили, неужели я и этого не заслуживаю?! Он тут же пожалел о том, что сказал. Сразу же, как только губы не-Кита дрогнули, растягиваясь в жутком оскале. — А я не знаю, — его слова капали, как яд, и с каждым произнесëнным им звуком Кит чувствовал, как этот яд разъедает его изнутри. — Мне кажется, это не мы с тобой должны решать. Взгляни, — он грубо провëл пальцем по щеке Кита, прямо по шраму; это чувствовалось так, словно его пытались стереть наждачкой, выжечь, вырезать, как клеймо. — Она пытается найти того Кита, которого оставила в этом доме много лет назад. Может, если ты поищешь вместе с ней, то сможешь найти хотя бы пару кусочков того, за что она сможет тебя принять. Его голос гремит где-то в голове, сотрясает рассыпающиеся костяшками домино мысли. Кит пытается собрать их, ухватить хотя бы одну, но смех, доносящийся с крыльца, сдувает их прочь, словно ураган. Не-Кит говорит хорошо. Кит никогда бы так не смог. Каждое слово как удар. Короткий, выверенный и математически-точный. Совсем не вяжется со светящимися звериными глазами. Его низкий, хриплый голос разливается по венам, прикосновения жгут, от них гадко и тошно, но они дëгтем въедаются в кожу и оседают песчаной пылью в волосах. От них не избавиться. Уже никогда. Ни от разбитых рук, ни от синяков, ни от изодранной формы. — Убирайся… — Киту нечего сказать. Как бы ни хотелось обратного, всё, что он услышал — он не знает, что может противопоставить. Это не то, что можно оспорить; не то, против чего можно протестовать. Он и не пытается. Секунду назад в крови кипели ярость и что-то, омерзительно похожее на обиду, сейчас — ничего нет. Эмоции сцедили по капле — ни одной не осталось. Не-Кит наклоняется к его уху, так близко, что Кит чувствует пышущий мороз, волнами исходящий от него. Глыба льда с камнем вместо сердца. — Я всегда здесь, — его дыхание приподнимает волосы у виска и царапают замогильным холодом. — Я сказал, что не имеет значения, я или ты. Но это не значит, что нас можно разделить. Помни об этом, Кит Акира Когане, — последний звук срывается с его губ и улетает куда-то вверх белым облачком пара. Кит чувствует, как его сердце рвëтся туда же — в небо, к сверкающей ленте Млечного Пути, туда, где однажды он наконец-то нашёл своё место. Оно рвëтся к опустевшему крыльцу, к льющемуся из окон тëплому свету и голосам, заглушëнным крашеными досками. Туда, где было его место до тех пор, пока он не растворился в звëздах. Только он уже по пояс в песке. Кит просыпается с коротким вскриком. Ему плохо и противно — тошнота течёт по венам, голова тяжёлая, а сердце бьëтся так гулко, что, кажется, слышно на поверхности. Прижать бы руку к груди, вдохнуть бы как следует… Не может. Ужас затапливает с головой, до кончиков пальцев на замëрзших ногах — он забывает, как дышать, и приходит в себя, захлебнувшись, от ощущения чего-то, стекающего по лицу и просачивающегося сквозь спëкшиеся губы. Где он? Что происходит?.. Где она? Она же только что была здесь… — Ма… мама, — голос наконец проскальзывает сквозь заливающее рот нечто. И дыхание окончательно замирает. Следующие несколько минут превращаются в ад. От металлического вкуса крови и желчи выворачивает ещё сильнее, озноб, помноженный на жар, бьёт так, что холодный бетон кажется приятным на ощупь. Кит, сжимая руками то, во что превратился его костюм, молит, чтобы всё это поскорее закончилось; ему кажется, что ещё немного, и он выплюнет собственный желудок. Когда приступ отпускает, оставляя после себя только глухой, раздирающий кашель, Кит, позорно скуля, сворачивается в клубок и подтягивает ноги к груди. Лëгкие затапливает расплавленным свинцом, дышать тяжело физически. Пульс пунктиром пробивает запястья, стучит быстро, слишком быстро. Плохо. Очень плохо. Пробирает дрожь, льётся пот — одежда влажная и неприятно липнет к телу. Как вторая кожа, грязная и облезлая. Содрал бы с себя, если бы мог пошевелиться. Слабость сводит с ума. Тëплый Космо сидит рядом. Кит не видит его — он вообще ничего не хочет сейчас видеть, вжимая запястья в глазницы до фейерверков под веками, — скорее чувствует и знает. От этого знания становится так хорошо и плохо одновременно. «Я здесь», — хочет сказать он. Наверное, ему даже удаëтся, хотя это, впрочем, не важно. Его слова всё равно ничего не значат. Ни йоты не изменят в этом пустом нигде. Может быть, поэтому вместо слов изо рта вырывается хрип. За ним ещё один. Ещё. И ещё. В тишине, нарушаемой лишь им самим и шорохом ботинок по полу, они звучат ужасающе отчётливо. Глотая по-подвальному сырой воздух, Кит сжимается сильнее. Он больше даже боли не чувствует, и от этого становится только хуже. Кит впивается пальцами в рëбра, чтобы ощутить хоть что-то, но получает лишь схвативший лëгкие слабый спазм. Задыхаясь, цепляясь за сальные волосы, он в кровь кусает потрескавшиеся губы, чтобы не издать ни звука. Будто крови и без этого недостаточно. Похоже, опять подскочило давление. Он действует будто на каком-то автопилоте, мечется в агонии повреждённого горячкой сознания. Слабо понимает, что делает, плохо осознаёт окружающее пространство. Заставить себя двигаться сложно. Отодрать ватное тело от холодного пола, и то проблема: не хватает сил, не хватает устойчивости — Кит опять падает, не успев даже как следует опереться. Как будто и не спал только что, словно не смыкал глаз неделю. Впрочем, это не так уж и далеко от истины; вымотан физически, вымотан морально. Ещё немного, и упадет обратно, рыдая. Выплакивая скопившийся стресс, выталкивая из груди всю грязь, застрявшую там. Нельзя. Это слабость. Это изъян. Это предательство. Космо зависит от него, Космо доверяет ему — он не имеет права подвести. И, утирая непонятно откуда взявшиеся слёзы — это наверняка виноваты пыль и усталость, точно они — смешивая их с тоннельной грязью и подсохшей кровью, Кит предпринимает новую попытку. И снова. И снова. Как заевшая кассета. Как поставленная на «повтор» сцена старой документалки. Снова, снова, снова. До тех пор, пока Космо не толкает под руку, заставляя облокотиться на его спину. Киту хочется кричать. Киту хочется биться головой о стену, разбить кулаки в мясо обо что-то твёрдое, может быть, перевернуть какой-нибудь маленький стол, — кстати или нет — подвернувшийся под горячую руку. Киту хочется кричать и материться на всех, кого встретит; лишь бы, Господи, не видеть больше перед собой этот оскал и собственные сумасшедшие глаза. Только вот Космо — единственный, кто услышал бы его сейчас — не заслуживает его слепой ярости, истошной горечи, кипятком клубящейся на языке. Космо вообще не заслуживает всего этого. Или Кит не заслуживает Космо. Всё перемешалось. — Ты в порядке? Вот и всё, что ему удаëтся протолкнуть сквозь стиснутые зубы. Ни криков, ни проклятий, ни летающих столов. Только тихий шëпот — всё, на что его хватает. Так хочется отрастить панцирь, броню, карапакс, створки, как у ракушки, что угодно; залезть туда и не двигаться, пока всё не закончится. Уже не важно как. И даже этого он лишён. Если расслабиться хоть на мгновение, утащит назад в пустынную ночь. А в пустыне ничего не контролируешь и ничего изменить неспособен — там всем заправляет ветер. Ветру никогда нельзя верить. Он сам у себя на уме — никогда не знаешь, когда он взбесится ледяным градом. Он и решает всё сам; даже если будешь умолять — не послушает. Останется только плыть по его течениям, как скользкий, разваливающийся на ходу листок. И от того вдвойне глупее кажется то, как сильно Киту хочется ощутить этот ветер на полыхающей коже. Но вместо ветра он чувствует только дыхание Космо: сперва на лице, потом под подбородком, а затем снова где-то у лба. Чувствует, как, дëргается мокрый нос, тычась во взмокший висок. — От меня кровью несëт, — он думает отстраниться, чтобы Космо не пришлось вдыхать этот густой кислый запах, но передумывает почти сразу. Он слышит Космо, он чувствует Космо, он почти видит его — единственного, кто не даёт окончательно тронуться умом. Он, к счастью, ещё не настолько рехнулся, чтобы по собственной воле отказываться от этого. Космо скулит, пару раз коротко лизнув под ухом. — Всё хорошо… Не волнуйся, — автопилот опять включается без спросу, только на этот раз заставляет говорить давно приевшуюся ложь. _____ Космо начинает забирать влево. Они идут уже долго. Поначалу Кит пытался засекать время — отсчитывал удары сердца, стучащего где-то в горле, но быстро сдался: пульс неровный, скакал и сбивался через каждые несколько шагов. По ощущениям, прошло уже больше пары часов. По уму, скорее всего, они отошли в лучшем случае метров на сто. С учётом того, как долго он пытался просто подняться на ноги, эти часы для них — непозволительная роскошь. Кит чувствует себя лучше, чем когда он только проснулся; если, конечно, почти полное отсутствие каких-либо ощущений можно назвать улучшением самочувствия. Это пугает, но не настолько, чтобы он долго размышлял об этом. Время от времени ощупывая себя везде, куда может дотянуться, не нагибаясь, Кит задумчиво хмыкает; похоже, уже настолько свыкся с болью, что не замечает её. Что ж, сейчас это только на руку. Где-то далеко, где-то за пределами удушающей пустоты, Кит понимает, что должен чувствовать себя хуже. Температура, жажда, все дела. Но думать об этом так не хочется. Без света ориентироваться сложно, если не невозможно: время тянется, как смола, как тягучий чëрный поток без начала и конца. Десять шагов. Остановиться. Пять вдохов, пять выдохов. Помогает отвлечься, помогает держать под контролем дыхание и экономить силы. Где-то на краю мозга маячит навязчивая, как насекомое, мысль: что-то не так. Иррациональная злость, зародившееся у него в груди ещё во время неудачной посадки, растёт и ширится, то вытесняя, то сливаясь с таким же давним раздражением. Проклятые тоннели. Проклятая темнота. Проклятые сны. Вся его жизнь — одно сплошное проклятие. Кит никогда не страдал клаустрофобией. Наоборот, чем меньше вокруг было открытого пространства, тем в большей безопасности он себя чувствовал. Словно кокон — чем сильнее он тебя окутывает, тем меньше дряни снуружи сможет пробраться, верно? Так Кит жил, сколько себя помнит, так почему сейчас что-то должно меняться? Но что-то меняется, неуловимо и незаметно, и вот уже бесконечные коридоры давят, будто стены ловушки из какого-то фильма про египетские гробницы, который они смотрели в один из таких редких спокойных дней. Что-то из Индианы, кажется. Только Кит себя чувствует скорее героем триллера, и от незнания концовки слегка коробит. Осознание собственного бессилия злит, утомляет и… пугает. Не то чтобы Кит считает себя бесстрашным — вовсе нет; у него скелетов в шкафу столько, что упаси Боже. Даже Широ себя таковым не считает, что уж говорить о нём. Испытывать злобу всегда было проще, но беспокойство всегда шло с ним рука об руку. За успех миссии, за друзей, за Вселенную, за себя, в конце концов. Смерть и боль всегда пугали его, сколько бы не убеждал себя и других в обратном. Боль — оттого, что он слишком хорошо знал, что это такое, и заставить себя забыть не мог. Смерть — ровно наоборот: именно потому, что он о ней не знал ничего. А если ничего не знаешь о враге, как защититься от него? А как защитить? Он не потеряет семью снова. Не теперь. Кит останавливается, чтобы перевести дух. Сон всё крутится в голове, собственный голос набатом бьётся в ушах. Он проводит рукой по лицу, будто пытаясь стряхнуть паутиной налипшее напряжение. С собственными страхами нужно встречаться лицом к лицу, ибо подставлять спину злейшему врагу — заведомый и бесповоротный провал. Каким только образом ему победить беспомощность? — К чëрту его, — выдыхает Кит. — Я лучше знаю, да? Как только выберемся, я ей скажу. Мотивация — лучшее, что у них сейчас может быть. Десять шагов, остановка. Это повторяется ещё четыре раза, а потом Космо замирает. И Кит понимает, что было не так. Гул. Всё это время в темноте что-то низко и размеренно гудело. Не в его голове, — уши зажаты руками, и всё затихает — а по-настоящему и где-то совсем рядом. Звук становится отчëтливее, когда Кит рукой касается стены. Космо всё ещё поддерживает с другой стороны, десять шагов — всё ещё желательный предел, но теперь он хотя бы может представить, что находится вокруг него. Холод мокрого бетона, что-то мягкое, похожее на губку — мох? грибок? Что бы ни было, Кит морщится с отвращением. И сам же чуть не смеётся от этого — в его-то положении думать о брезгливости точно не стоит. Бетон, бетон, что-то сыпучее — наверное, шов, соединяющий блоки стены — бетон, бетон, бетон… Резина. Пальцы Кита неожиданно смыкаются на чëм-то тонком и длинном. Несколько секунд требуется ему, чтобы понять, что это тянется снизу вверх от пола до потолка. Ещё несколько, чтобы понять, что это что-то — электрический провод. Вот тут он, кажется, в самом деле смеётся. — Повезло, что он изолированный, да? — хихикает он. От собственного веселья становится не по себе, но почему он должен себя винить? Это наконец-то что-то новое, не камень и не грязь. Это провод, и очень может быть, что он ведёт туда, откуда исходит гул. И может быть, здесь ещё остался распределитель, который работает, а там есть выключатель, который тоже работает, и тогда Кит сможет включить свет. Он бросается вперёд. Стена царапает пальцы — Кит кусает щёку изнутри, потому что больно. Дышать снова становится тяжело, нога начинает пульсировать. Космо тревожно поскуливает, стараясь ухватить за рукав, остановить. Кит отмахивается от него, не чувствуя вины. Свет, только свет имеет значение. Даже если рубильник будет вмурован в стену, пол, потолок — он голыми руками пророет их, но доберëтся. Потому что ещё немного, и он точно сойдёт с ума. Он больше не чувствует провода под ладонью — тот ушёл под потолок и теперь змеёй ползëт вслед за ним. Или наоборот показывает дорогу. Киту уже на всё наплевать. Ругаться он научился рано. Несмотря ни на что, всегда старался держать себя в руках, а язык — за зубами, Кит хотел бы хоть раз постоять за себя, не крича, не давясь рыком, рвущимся из груди. Хотел драться так, как, наверное, дралась бы мама, если бы была на Кита хоть капельку похожа. Тихо, красиво и по-галрийски выверенно. Тогда он ещё не знал, как это — «по-галрийски», но точно знал, что так и нужно было. Хотел, но не получалось: вот, в чём всегда была проблема. Хотя он старался, честно, изо всех сил, но никогда не выходило задушить собственную ярость. И сейчас не получается. Обшаривая стену всюду, докуда хватает длины рук, Кит не перестаёт шептать проклятия. Хотел бы кричать их, так громко, чтобы ребята наверху услышали его, и мама спустилась, чтобы отчитать за ругань. Боже, он был бы рад, если бы это сделал Лэнс или мыши Аллуры. Хоть кто-то. Но слышит его только Космо, который ругаться на него, похоже, не собирается. И Кит не кричит. Он молчит, продолжает двигаться. Идëт, спотыкаясь, цепляясь за стену, распластавшись по ней — может быть так он найдёт хоть что-то. Хоть какой-то выход. Ещё немного, и он поверит в Кришну, Аллаха, Будду… кого угодно, кто вытащит их отсюда. Зарываясь пальцами под каждый отслаивающийся камешек, обламывая о бетонные пластины ногти, Кит начинает молиться, хотя вся молитва скатывается к «пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, что угодно, пожалуйста…» Пару раз, не выдерживая, шëпотом проклинает небо, глухое, слепое и немое. Его нет смысла о чëм-то просить; кричи, не кричи — оно молчит. Не подскажет дорогу, не поможет. Особенно теперь, когда оно так далеко. Небо никогда не отвечало. И сейчас тоже не ответит. Выход находит его сам. Боль обжигает ладони и коленки, мир сыпется мультяшными звëздами: секунду назад он скрëбся о стену, как больной бешенством зверь; исступлëнно, чуть ли не воя — только вместо пены вокруг рта, скорее всего, размазалась кровь, а сейчас летит лицом в очередную грязную лужу. Ругательство всё же вырывается из полыхнувшей болью груди, когда Кит размашисто растягивается по полу. Мысли, только-только начавшие выстраиваться по шеренгам, разлетаются взорванными петардами. Кит громко матерится ещё разок. С чувством, и на душе, к удивлению, легчает. Совсем немного, но это вполне достаточно, чтобы он позволил подбежавшему Космо нырнуть под руку. Он оглядывается воровато и испуганно, прежде чем неуклюже подняться на колени. Тело пробирает дрожь, когда Кит оборачивается назад к провалу, в который он свалился — там чернота тоннеля кажется ещё гуще. Стена не обвалилась абы как, как он ожидал; хоть судить трудно, но Киту кажется, что брешь… ровная. Даже слишком. Ему требуется время, чтобы глаза перестало щипать от попавшей в них пыли. Он чихает и шмыгает носом, утирая лицо запястьем. Космо уже тут как тут — мажет языком по щеке и тут же отпрыгивает, фыркая и отплëвываясь от грязи. Кит тихонько смеëтся. Выпрямляя спину, он проводит рукой по полу. Здесь пахнет отсыревшим камнем и гнилью; под ногами хлюпают лужи, на ладони остаётся влага. Эхо отдаëтся как-то иначе: оно глуше, и Кит раздумывает пару секунд, прежде чем выдохнуть: — Эй… Пустота отвечает ему его же голосом. «Э-эй-й», — отзывается она со всех сторон, и это случается быстрее, чем Кит ожидал. Это не прилегающий тоннель или что-то подобное, что могло бы уводить в другую часть катакомб. Это отдельная комната. На ум сразу же приходят забитые досками проходы, которые встречались им раньше — скорее всего, это один из них. В таком случае то, на чём он сидит… Кит смотрит себе под ноги, не совсем понимая, что хочет там увидеть, да и хочет ли вообще. Вариантов не очень много. Это либо дверь, либо грëбаный кусок стены. Кит тянется вниз, изо всех сил игнорируя то, как подрагивает рука. Ему почему-то не очень хочется узнавать, но какое-то нездоровое любопытство обдаëт холодом, подхлëстывая. Он практически не удивляется, ощущая под кончиками пальцев покорëженный ржавчиной металл. Через две ладони вправо поверхность резко ныряет вниз; на боковине даже в полнейшей темноте легко угадываются массивные дверные петли, поеденные временем и сыростью. Боковая часть толщиной больше дюйма — это почти четыре пальца — прикидывает Кит и ужасается. Дверь не выпала, потеряв опору, из-за разрушившейся стены или чего-то подобного — она лежит слишком далеко от абстрактного входа, не на том расстоянии, на которое падала бы с места. Что за чертовщина, произошедшая тут, вырвала с корнем дверь толщиной практически в целую ладонь и весом — вероятнее всего — в пару тонн? Только затуманенный усталостью разум не даёт ему заорать от прикосновения к шее. Космо кладёт голову на плечо, его дыхание пускает по коже табуны мурашек. Они разбегаются, как тараканы, Кит едва сдерживает желание собрать их в горсть и отшвырнуть подальше. — Пожалуйста, пусть здесь будет что-то хорошее, — неловко вставая, Кит мысленно скрещивает пальцы на удачу: после пережитого удача ему ой как нужна. Нужна вода, еда, моток бинтов, жаропонижающее и тëплая кровать после такой же тёплой ванной. Много чего нужно, на самом деле, но он сейчас душу бы продал за горизонтальную поверхность, на которую просто можно лечь. Ему нужно остановиться хоть на мгновение — завернуться в одеяло, баюкая головную боль, выпить чего-нибудь тëплого, чтобы горло перестало драть так, будто он пытается проглотить комок наждачки. Собрать мысли в кучу. Хотя бы просто остановиться, раз уж это всё, что ему сейчас позволено. Позволено ли? Кит потирает правую руку. Его бросает в пот от воспоминаний о том, чем закончился его последний отдых. О раздвоившихся несколько раз глазах Космо вспоминает отчего-то вскользь, и в памяти они не задерживаются. Может, мозг просто не в состоянии удержать в себе больше пары веток информации. И, быть может, это и к лучшему — Кит не уверен, что выдержит ещё один приступ, подобный тому, что был ранее. Язык всё ещё вяжет гадкое послевкусие. Если здесь вместе с ними бродит какая-то мерзость, то пусть лучше они встретят её сейчас — пока ему окончательно не снесло крышу, и он действительно хочет продолжать бороться. Довольно быстро он переключает внимание, не желая зацикливаться на этом. Комната… светлее, чем коридор. Кита едва не трясёт при мысли об этом. Если он что-то видит, даже так — плохо, точно новорождённый котёнок — то где-то поблизости есть источник света. Света. От одного только слова, такого простого и незначительного раньше, опять открывается второе дыхание — нет, третье. Если он пройдёт вглубь, он уверен — сможет разглядеть отдельные предметы, если, конечно, они там есть. Космо теперь не просто беспорядочный клубок горящих полосок. Кит видит его очертания в темноте, видит, как он бьёт себя хвостом по бокам, пока зорко осматривает помещение. Киту впервые приходит в голову сомнение: а видит ли Космо всё — как-никак, до этого они плутали в кромешной тьме — или так же, как он, ориентируется по обонянию, слуху и осязанию? Может, глаза у инопланетных волков устроены иначе, чем у земных, и им не нужны даже мельчайшие крупицы света, чтобы из мозг воспринимал окружающую картинку? Эхо…локация. Как у летучих мышей и дельфинов. Он мысленно ставит в уме галочку чуть позже узнать об этом у Пидж или Корана. Комната оказывается небольшой. По крайней мере, одна её сторона небольшая уж точно: заветные десять шагов, и Кит натыкается вытянутой вперёд рукой на стену. Она оплетена проводами, как попавшая в паутину муха; их много, они расползаются во всех направлениях, они вибрируют совсем едва уловимо, и они тëплые. Тело Кита реагирует быстрее, чем сам Кит. Пальцы впиваются в резиновый клубок, и это настолько хорошо, что чуть не подкашиваются колени. — Оно работает, братец, оно-о-о-боже — судорожный вздох, больше похожий на всхлип, срывается с искусанных губ прежде, чем Кит успевает сглотнуть. Наконец-то он может почувствовать хоть что-то, кроме бесконечного холода. Космо откликается откуда-то с противоположного конца комнаты. Кит медленно, по стеночке, движется к нему, не отнимая ладони от толстого пучка кабелей, послушно следующего за ним. На этот раз выставленные руки натыкаются не на стену. Кит не сразу понимает это — только когда нащупывает ребро, а следом и боковую сторону, сильно выдающуюся вперёд. Металлический ящик в состоянии не лучшем, чем всё здесь — по нему расползаются трещины, покрытие облупилось и теперь хрустит-хлюпает под ногами, когда Кит шагает чуть вправо, чтобы как следует ощупать находку со всех сторон. — Эй, тут может быть что-то полезное, подойди-ка сюда, подсве… Кит оборачивается туда, где стоял Космо. — …ти. Жёлтые огоньки смотрят на него из темноты. Но это не красивые глазки Космо с чëрными кружками внутри. Это две горящие точки, находящиеся достаточно далеко друг от друга, чтобы между ними смогла уместиться огромная морда с отвратительными длинными усами и широкой пастью. Грузное туловище, качнувшись, тяжело поднимается с пола, и по ушам режет знакомый скрежещущий писк. Слова натыкаются на невидимую преграду между губами и внешним миром. Встают как кость поперëк горла. Кит давится ими, этими проклятыми звуками, и начинает задыхаться. И паника. Паника сейчас была бы более уместна, чем то, что заинтересованно шелохнулось у него в сердце. Осознание делает почти физически больно. Космо нигде не видно. После пережитого эмоции вообще сбоят. То он не чувствует ничего, пока, спотыкаясь, тащится чëрт знает куда, а потом ему хочется расплакаться и засмеяться одновременно. Вот и сейчас — реакция далека от адекватной. Он не чувствует страха перед тем, что смотрит на него оттуда — Кит знает, что оно смотрит. Он не боится умереть. Он только хочет знать, что эта тварь сделала с Космо. «А я надеялся, вы все передохли в этих горах…» Это не должно вызывать ярость, но некоторыми эмоциями Кит не управляет. Внутри что-то вспыхивает, и уши становятся горячими — предвестник взрыва. Вроде таймера на бомбе. Космо нигде не видно. Кит медленно тянется к ножнам и кожей чувствует, как подбирается животное. Точки меняют своё положение — теперь они находятся одна чуть выше другой, почти по диагонали. Эта тварь рассматривает его. Примеривается, чтоб её. Утробный рык рождается в груди у зверя и у Кита — одновременно. Когда тень переставляет лапы, не то готовясь к прыжку, не то просто устраиваясь получше, — сложно сказать — что-то рвётся. Невидимое, но больно хлестнувшее по лицу и рукам. Оно же выбивает кинжал из ножен, словно чеку гранаты, и лезвие вылетает вместе с криком: — Сдохни сейчас! Позже Кит поймёт, что всё, что произошло здесь, заняло едва ли больше минуты. Крыса визжит на него в ответ пронзительно громко, так, что уши закладывает, но Киту они не нужны. Он кидается вперëд в надежде попасть твари между глаз одним резким движением, но она уходит от удара легко, точно играючи. Точно знает, куда он будет бить. Тело отказывается подчиняться, движется будто под водой. Перевязанное колено подламывается, и Кит врезается грудью во что-то плоское, выпирающее из стены. Времени на то, чтобы понять, что это, нет; Кит рывком разворачивается, тяжело дыша. Боли нет, нет ничего. Рёв животного становится выше и громче, теперь он застывает на одной омерзительной ноте. Когти скребут по бетонному полу, звук замирает в нескольких футах впереди. Крыса не нападает, почему-то. Выжидает. Кит выжидает тоже. Он даже отражения своего не видит в её глазах — в них только дикая жажда крови. Его крови. Чёрта с два она притронется к нему; Кит рычит от боли и ярости, а ещё от страха за Космо, потому что он всё ещё нигде не видит его блестящих ушек. Хочется посмотреть в окошко дверного проёма, взглянуть хотя бы на миг, только бы убедиться, что его братец не лежит там, разорваный на куски ещё одним зверем. Сколько их там вообще? Двое, шестеро? Вся стая? Если прямо сейчас он не увидит Космо живым и невредимым… стоит ли ему продолжать искать выход? Сердце пребольно щемит, а сырость подземелья вдруг оседает на ресницы. Взгляд отводить нельзя. Кит шевелит ступнёй, устойчивее устанавливая ногу в неровной выбоине пола. Ему просто нужно метнуться в сторону раньше, чем это кинется на него, и вспороть твари брюхо. Или шею, или что угодно. На него не нападают. Животное будто тянет время — ждёт подмогу? Кит не собирается этого узнавать. Отнявшаяся рука хоть и не болит, но неприятностей доставить может — без неё он потерял маневренность, лишился половины руля, не говоря уже о том, что стал уязвимее справа и не сможет даже прикрыть лицо, если это понадобится. Дерьмово. Кит скалится и обнажает верхние резцы, чуть более длинные, чем у людей, готовый в случае необходимости вцепиться в полухитиновую шкуру зубами. Если ему удастся махнуться с крысой местами, он сможет зажать её в угол, возле которого находится, и… Преодолеть *одиннадцать с половиной футов, разделяющие их, оказывается плёвым делом для такого огромного существа — Кит даже впечатлился бы, не будь он в такой панике, когда светящиеся точки исчезают и просто появляются возле его лица через доли секунды. По воздуху снова пролетает истошный визг. Пружина, скручивающаяся внутри Кита всё это время, выстреливает — он изворачивается под каким-то диким углом, наотмашь выкидывая руку вбок, молясь, чтобы лезвие попало хоть куда-то. Вопль обрывается так же резко, как взрывается оглушительный звон, даже не в ушах — сразу в мозгу. Глаза на короткое мгновение застилает алой пеленой; Кит опять вскидывает кинжал, как пику, чтобы отбиться от крысы, которая наверняка воспользуется его замешательством. Этого не происходит. На то, чтобы моргнуть, человеку требуется от пятидесяти до семидесяти милисекунд — так, кажется, говорила Пидж. Когда Кит моргает первый раз, жёлтые точки расплываются у него перед глазами, впуская в себя тёмные дужки. Блестящие, знакомые. Звон переходит в скрип, будто они снова в тоннеле, и он снова поднимается по лестнице, которая через минуту сорвётся в пропасть. Когда Кит моргает второй раз, скрип превращается в скулёж, а он обнаруживает себя со своим ножом, занесённым над головой. Перед ним, прижав к голове треугольные уши, стоит Космо. Космо, который смотрит на него большими преданными глазами и даже не пытается защищаться.