Рай начинается за углом

39. Helen Jane Long – Embers У книги был открытый конец, и Кюхен уже почти ненавидел ее за это. Неопределенность мешала жить, заставляла чувствовать себя куском расплывчатой материи, повисшей над землей без всякого смысла. Кюхен почти слился с героем, поэтому чувствовал себя так же – никак. И смотрел Хичолю в глаза самым тяжелым взглядом, на который вообще был способен. Хичоль невозмутимо пил свой кофе, оглядываясь по сторонам с таким видом, будто бы его притащили сюда силой. На самом деле единственным, кого притащили, был Кюхен, но он не чувствовал недовольства по поводу того, что вернется домой позже обычного. Правда, провести этот вечер с Хичолем не входило в его планы до того момента, когда он вошел в кафе и увидел старшего, прожигающего взглядом пустой стул напротив с такой ненавистью, что невольно подогнулись колени. Хичоль ненавидел, когда люди опаздывали. Он предпочитал опаздывать сам. Кюхену было все равно. К тому же, вечерние пробки были неподвластны никакой высшей силе. Молчание нервировало. Но не так сильно, как скреб и скрежет, слышимый в каждом уголке квартиры. Кюхен знал, что сегодня все повторится, так же, как вчера и позавчера, и маленький дьявол, ненавидящий его сильнее, чем весь остальной мир, успокоится только под утро, когда засыпать будет уже бессмысленно. - Он еще достает тебя? – неожиданно спросил Хичоль. Кюхен вздохнул. Он догадывался, о чем пойдет разговор. Не стоило удивляться неожиданной заботе в голосе. Эта забота предназначалась другому человеку. - Все нормально, - ответил Кюхен, потянувшись за своей чашкой. Такой тихий и задумчивый Хичоль ему не нравился. Гораздо легче переживать бурю, когда знаешь, чего от нее ждать. - Ты же знаешь, что не нужно молчать. Кюхен пожал плечами. Он не был той фанаткой, которую подобные преследования когда-то довели до самоубийства. Чем больше подробностей, тем больше риска, что Йесон скоро узнает про обратную сторону своего таланта. Кюхен готов был вытерпеть что угодно, чтобы продолжать слышать его голос. - Чо Кюхен. Где бы Хичоль ни был все это время, кто-то пришил ему к душе приличный запас терпения. Иначе он бы давно разнес все здание, лишь бы узнать то, что хотел. Кюхен снова посмотрел ему в глаза, зная, что эта игра в гляделки может затянуться до бесконечности. Никто из них не хотел проигрывать. Поэтому всегда казалось, что еще немного – и чужая душа вот-вот отразится в темной радужке, раскроется, вырвется на свободу вместе со всей ненавистью. Вместе со всеми страхами. - Ничего серьезного, - сказал Кюхен. – Никаких поводов для беспокойства. Он не собирался рассказывать о том, что каждую ночь чувствовал себя так, будто остался с кровожадным призраком наедине, и должен был делать все, чтобы не заснуть и не прервать глазной контакт, иначе наутро от тебя останется только пустая оболочка. Это было страшно – когда кто-то скребся в дверь посреди ночи, писал кровавые послания на полу перед дверью, оставлял на пороге мертвых птиц, пытался свести с ума, довести до паранойи. Это было страшно, но совершенно терпимо. Кюхен знал, что тот человек был осмотрительным. Что каким бы сумасшедшим он ни был, у него хватает ума не дать полиции повода поверить догадкам других участников группы и начать расследование по делу фаната, который давно перестал отличать свою жизнь от выдуманной – той, в которой Йесон и его голос принадлежали только ему. Кюхен знал, что пока он был в безопасности – до тех пор, пока его личный дьявол не свихнется окончательно. - Ты должен рассказать ему. Они уже начинали этот разговор. Шесть лет назад, когда узнали о смерти девушки, создавшей самую крупную фанбазу Йесона в Японии. Эта смерть была не первой. И далеко не последней. Просто о ней знало не такое ограниченное количество людей. Тогда Хичоль был единственным желающим рассказать правду, но его никто не поддержал. - Я не буду ничего рассказывать, - спокойно ответил Кюхен. За последние три дня он проспал меньше шести часов, но мыслить трезво все равно получалось – каким-то немыслимым образом. Времена трейни и год в группе подарили ему бесценную способность не придавать сонливости совершенно никакого значения. Отодвигать ее на задворки сознания, как и бесполезную боль в теле, как и собственные чувства. По ночам Кюхен почти понимал эту болезнь, заставляющую другого человека умирать от мысли, что Йесон принадлежал кому-то другому. Раньше он сам сходил с ума, не упускал из виду любую, даже самую незначительную новость. Вслушивался в каждый звук голоса. Как самый сумасшедший в мире фанат. - Вы такие жалкие, - ровным голосом сказал Хичоль. – Готовы как угодно отгораживать человека от реальности, лишь бы он не прекращал петь. Кюхен в очередной раз пожал плечами. Хичоль был единственным, кто понимал, что Йесон немедленно закопает свой талант, если узнает, сколько боли он принес другим людям из-за одного безумного поклонника. Хичоль был единственным, кто понимал. Понимал и почти принимал. Все остальные боялись. Боялись, что все действительно будет так. - Ты сам молчал все это время, - сказал Кюхен. Эти слова давно вертелись на языке, но почему-то всегда удавалось вовремя себя затыкать. – Прекрати лицемерить и признай, что сам отгораживаешь его от реальности. Чашка ударилась об стол громче, чем это должно было быть, и Кюхен почти физически ощутил исходящие от Хичоля волны раздражения. И понял, что был прав. Все понимали, поэтому всегда выслушивали Хичоля молча, совершенно не пытаясь возразить. Знали – дальше слов не зайдет, если его не спровоцировать. - Причина не в этом. Волны раздражения исчезли так же быстро, как и появились. Кюхен вздрогнул от этих слов, потому что не ожидал, что старший вообще захочет разговаривать. - В чем тогда? Хичоль откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы брюк. Он смотрел на Кюхена так долго, что кофе в чашках успел окончательно остыть, превратившись в потрясающую гадость. - Люди имеют свойство ненавидеть других за правду. Легче сделать вид, что веришь человеку, даже когда видишь, что он лжет, чем потом, после правды, смотреть на него и слышать его слова снова и снова. Если любовь к человеку оказывается сильнее ненависти к его словам, то со временем становится не так больно вспоминать их. Но иногда люди не могут дождаться этого момента и просто уходят, ничего не объясняя. Ты понимаешь причину не с первого раза, даже не со второго, возможно, и не с третьего тоже. Если ты не хочешь терять людей, то лучше не говорить им то, что может их убить. Особенно если это правда. Кюхен словил себя на мысли, что это был их первый нормальный разговор с момента знакомства. Это был первый раз, когда Хичоль делился чем-то… Настолько своим. Без раздражения, без попыток спрятаться за попытками ранить. - Я прочел твою книгу. Кюхен не знал, зачем сказал это. Хотел перевести разговор. Или посмотреть в глаза еще раз в надежде увидеть в них больше искренности, чем раньше. Хичоль не спросил, о какой именно книге шла речь. Казалось, он понял сразу или заранее увидел тот кусок души, которым хотелось поделиться. - Почему ты закончил ее так? Любое слово, резкая критика, неверно растолкованный взгляд – все это могло с легкостью разрушить идиллию, наполнив атмосферу слишком привычной перепалкой. Кюхен впервые в жизни выбирал слова, зная, насколько глупо сейчас будет ссориться, потому что Хичоль, переполненный эмоциями, вполне мог развязать войну или сделать что-то такое, что заставит вздрагивать и через десять, и через двадцать лет. - Потому что она должна была закончиться. Кюхен посмотрел на старшего с непониманием. Хичоль достал из кармана сигареты с зажигалкой и посмотрел на них с той же усталостью, с которой престарелый муж утром смотрит на все еще любимую жену, понимая, что она отняла у него столько же лет жизни, сколько наполнила счастьем. Сколько человек может прожить, если в его жизни не будет боли? Но с другой стороны, почувствует ли он себя живым хоть раз за все время? - Книга не может быть бесконечной. Она может остаться незаконченной и висеть камнем на твоей душе всю жизнь, задевая такие раны, о которых ты даже не подозревал. Пока ты не поставишь последнюю точку, она будет мучить тебя. В книге должен быть конец. Прямо сейчас можно было представить себя другим человеком. Человеком, с которым Хичоль спокойно общался каждый день, человеком, способным понять все, что он говорил, человеком, который никогда его не ненавидел. Прямо сейчас можно было представить, что ненависть давно ушла, оставив после себя неприятный осадок. Можно было сказать себе, что у ненависти не было причин оставаться, разгораться, когда в разговорах всплывало то самое имя или связанное с этим человеком воспоминание. Прямо сейчас можно было… Можно было. Но нельзя. Люди имеют неприятное свойство ненавидеть друг друга за правду. Хичоль знал слишком много правды, которую иногда говорил другим с такой легкостью, будто бы это была история любви двух наивных подростков. - В книге должен быть конец, - повторил Хичоль, отправляя потухшую сигарету в пепельницу. – Но что делать, если история продолжается? Люди не могут быть счастливы с теми, кого любят. Поэтому умереть в тот момент, когда чувства в самом разгаре – это идеально. Но я верю в то, что слова бывают материальными. Поэтому мне не хотелось, чтобы у героев был такой конец. Если ты убиваешь своих героев, будь готов со временем умереть вместе с ними. Он говорил что-то еще, но Кюхен уже не слушал. Концовка, вызвавшая у него резкое отторжение, вдруг оказалась самой правильной. Книга закончилась. История продолжалась. - Если… - начал он после долгого молчания, сделавшего кофе в чашках совсем ледяным. – Если ты вдруг захочешь рассказать ему. Если ты начнешь этот разговор. Если у тебя хватит смелости начать, то я думаю, я смогу закончить. Невозможно ненавидеть людей одинаково сильно. В глазах напротив не было никакой благодарности или чего-то подобного. Кюхен знал, что Хичоль меньше всего ожидал поддержки от него. Кюхен знал, что этот разговор, возможно, никогда не начнется. Проблема была в том, что даже если история могла продолжаться даже тогда, когда заканчивалась книга… Она должна была найти свой конец. И лучше рано, чем слишком поздно. Вибрация под подушкой в который раз напомнила Йесону о том, что он хотел отключить телефон перед сном. «Позвони по этому номеру». Сонливость отступала так же медленно, как и резь в глазах. Желание навсегда отобрать у Кюхена возможность пользоваться телефоном наступило раньше, чем осознание того, что он не стал бы писать что-то подобное просто так. Йесон уткнулся лицом в подушку, намереваясь продолжать спать, но телефон завибрировал еще раз. И еще. И еще. «Позвони сейчас же». «Я знаю, что ты уже не спишь». «Не спишь?» Номер был совершенно незнакомым. Звонить кому-то в четыре утра казалось верхом невежества, поэтому Йесон долгое время гипнотизировал взглядом сообщения, которые продолжали приходить с такой частотой, будто у Кюхена было три телефона и шесть рук. В тот момент, когда телефон откровенно замучился и поразил воображение одной длинной нескончаемой вибрацией, Йесон потянулся к кнопке выключения, но остановился, в очередной раз подумав, что это могло быть чем-то важным. Кюхен давно вырос из злых розыгрышей. Вырос же? С каждым гудком затея казалась все более бредовой. Время специально тянулось медленнее, позволяя подумать обо всем, начиная от какой-нибудь мелкой мести за пробуждения и заканчивая проблемами экологии и смыслом жизни. Но с последним гудком, в ту секунду, когда появилось понимание, что кто-то на другом конце города или Вселенной сейчас ответит, сердце стукнулось об грудную клетку в последний раз, прежде чем рухнуть куда-то вниз, на первый этаж или к ядру мира. Йесон узнал его. Только один человек в мире мог показать все свое раздражение с помощью одного только резкого выдоха. - Кем бы ты ни был, знай, что я мог бы написать что-нибудь гениальное, если бы не твой звонок. Слышать этот голос спустя четыре года было… Больно. Люди для Йесона никогда не начинались с голоса. Но этот человек был исключением. Полюбить его голос было намного легче, чем характер или тот сгусток язвительной откровенности, который порой заменял его душу. Сонливость отступила в тот момент, когда на губах появилась улыбка. И с каждым новым услышанным ругательством она становилась все шире. Йесон знал, что в такие моменты нужно было ждать. И он ждал, позволяя обрушивать на себя поток эмоций, по которым можно было прочитать все пережитое за прошедший день. - Я рад, что тебе полегчало, - мягко сказал он, когда Хичоль, наконец, умолк. Но, так и не дождавшись ответных слов, позволил вырваться словам, вертевшимся на языке четыре года. - Я скучал.