***
За всей этой суетой Фракиец и его люди не заметили, что за ними с неослабевающим вниманием наблюдает притаившийся в прибрежных зарослях ивняка человек. Облаченный в иноческую рясу и клобук, из-под которого выбивались очень светлые, почти белые волосы, он имел всего одну руку, несмотря на его обеты сжимавшую сейчас меч. Пока торговец и его подручные еще в растерянности бродили по берегу, он несколько раз пытался подобраться к Перунову дубу, затем, осознав, что с такой оравой ему не справиться, весь обратился в слух, пару раз повторив про себя не только имя торговца, но и прозвание его покупателя из Палермо. Когда же Фракиец со своим грузом отправился в путь, этот странный инок вместо того, чтобы последовать за ним, внимательно осмотрел землю возле жертвенного дуба, бережно отыскивая обломки какого-то предмета, который еще на рассвете был добрым харлужным мечом. У самых корней дерева он также подобрал втоптанную в землю игрушечную лошадку и какое-то женское украшение, явно побывавшие в огне. Завернув свои находки в найденную там же половину алого шелкового плаща, он отправился на пепелище покинутого русского лагеря и устроился там, кого-то поджидая. Солнце спустилось за горизонт, давая земле отдых, а затем вновь начало свой дневной путь по небосклону. У жертвенного камня отслужили длительную панихиду по невинно убиенным, родственники погибших разобрали по домам тела, чтобы предать их земле. А он все сидел, подобный глубоко погруженным в молитвенное созерцание отшельникам, и слезы катились из его светлых, ясных глаз, а единственная уцелевшая рука то тянулась к мечу, то перебирала завернутые в обрывок алой паволоки обломки.ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЫБОР ЛЮТОБОРА. Глава 1. Удача Никона-Фракийца
6 января 2021 г. в 11:00
Знойный колючий ветер тревожил гладь Дуная, нещадно трепал паруса медленно продвигавшихся в сторону устья тяжело нагруженных ладей. Берег у стен Доростола, последнего оплота русского князя Святослава на болгарской земле, после ухода его рати выглядел неприглядным и пустынным. Возле жертвенного камня бесформенной грудой лежали обезглавленные тела. Еще два человека, окровавленные и истерзанные, бессильно обвисли, распятые на ветвях Перунова дуба воронам на поживу.
Перед тем, как отправиться на Русь, Светлейший владыка, дабы почтить покровителя дружины Перуна, приказал казнить не только всех пленных, но и тех из жителей града, кого подозревал в сочувствии к ромеям. Говорили, что эта кара коснулась также некоторых из его воев и воевод, исповедовавших христианство, включая его родного брата Улеба.
Несчастный город, покинутый на милость басилевса Иоанна, застыл в тревожном ожидании, как замирает все живое во время грозы между двумя свирепыми ударами грома. Потомок Огненного сокола Святослав, намеревавшийся создать великую славянскую державу с центром в Болгарии, не только не завоевал Царьград, но даже не сумел удержаться на берегу Дуная. Но его уцелевшие в боях воины, по крайней мере, получили от басилевса выкуп и на себя, и на павших товарищей, а теперь, так и не побежденные, возвращались на Русь. А что оставалось болгарам, которые, вспомнив славные дни Симеона Великого, четыре страшных месяца осады и еще два года до того сражались с руссами плечом к плечу и которые точно знали, что пощады от мстительного Цимисхия им ждать не стоит?
Уходить вслед за Святославом и искать счастья на чужбине? Но русский князь, раздавший города своей земли, включая стольный Киев, сыновьям и сам, похоже, не представлял, где завтра найдет приют. На родине его не очень-то и ждали: не случайно подкрепление, в котором он нуждался и на которое в своей великой игре рассчитывал, так и не пришло. Бежать на земли Западной Болгарии, где держали оборону братья Комитопули? Оставить град и уйти к венграм или валахам? Но для тех, кто всю жизнь возделывал поля и виноградники, обжигал горшки или трудился в кузне, непросто привыкать к иному месту и другому укладу. Кроме того, дорогу на Середец перекрыли занявшие стольный Преслав и поджидавшие исхода переговоров с руссами на расстоянии двух-трех поприщ от Доростола войска басилевса. А свободная пока дорога на Видин была и без того запружена беженцами.
И все же в этот тяжелый и для многих оказавшийся последним день нашелся человек, которого волновали совершенно иные тревоги и заботы. В сопровождении двух десятков крепких молодцев он ехал берегом реки и подсчитывал грядущие барыши. Низкорослая смирная лошадка не без труда несла его обильно потеющее, тучное тело. Чуть поодаль шагали волы, запряженные в повозки, единственным грузом которых пока были тяжелые деревянные колодки, мотки крепких пеньковых веревок и ножные кандалы.
— Свенельд обещал, если я куплю у него всех оптом, уступить пленников по пятнадцать номисм, но, если хорошенько поторговаться, можно сбить цену и до десяти, — рассуждал торговец вслух, отирая пот со лба и с явным неодобрением глядя на все еще ярое августовское солнце. — Я, конечно, понимаю, что эти мисяне, также как руссы и другие ас-сакалиба торгуются в Каире и Кайруане по тридцать, а то и сорок номисм, но в последние годы, особенно здесь в Болгарии, цены настолько упали, что приходится работать почти что задаром! А еще прибавить придуманные покойным басилевсом Никифором новые налоги, которые нынешний цезарь Иоанн и не думает отменять, непомерные цены на продовольствие, рабов, как-никак, по дороге приходится кормить! Да нет, что и говорить, любой нищий на паперти святой Софии богаче меня!
На самом деле этот человек, которого звали Никоном из Фракии, или просто Фракийцем, всю свою жизнь зарабатывавший торговлей людьми, владел достаточно большим состоянием. В последние годы, когда империя ромеев и ее северные соседи вели непрерывные войны, частью которых являлась добыча пленных, а достигнувший небывалого могущества Фатимидский халифат платил хорошие деньги за рабов ас-сакалиба, составлявших ядро армии султана ал Муизза, богатство торговца только увеличивалось.
Хотя законы империи не позволяли продавать единоверцев в рабство мусульманам, эти запреты не распространялись на северных скифов и мисян, как тут называли уроженцев Руси и Болгарии. Что же до ромеев, захваченных в плен теми же руссами, то нуждавшиеся в челяди аристократы и просто состоятельные люди далеко не всегда спрашивали, каким путем попали к торговцу выставленные на продажу рабы.
Никон давно уже имел возможность купить хороший дом или даже поместье где-нибудь на морском берегу и, наконец, обзавестись семьей. Однако, человек, которого помимо жадности гонит вперед азарт игрока, а ведь каждая успешная сделка подобна выигранной партии, уже не способен остановиться. И потому, вместо того, чтобы в этот знойный августовский день наслаждаться тенистой сенью сада или отдыхать от праведных трудов в прохладных покоях просторного дома, он вновь трясся по ухабистой дороге на северной границе болгарской земли, глотая пот и пыль.
— Кирий Никон! — указывая на показавшиеся вдали стены Доростола обратился к Фракийцу один из его слуг. — Мы почти что на месте.
— Только я что-то не пойму, где руссы и их ладьи? — недоуменно глядя на опустевший берег, на котором в последние дни, особенно после заключения между басилевсом Иоанном и архонтом руссов Святославом мирного договора, было не протолкнуться, заметил погонщик волов.
— Смотрите! — подал голос самый молодой и, похоже, наиболее зоркий из спутников работорговца, мальчишка-болгарин со стоящими торчком почти как у собаки ушами и угреватым, рябым лицом. — Что это там на берегу?
Никон отпустил поводья своей лошаденки, и спутники, включая погонщика волов, последовали его примеру. Едва завидев жертвенный камень, омытый кровью тех, кого он намеревался с выгодой продать куда-нибудь в Багдад, Триполи или Александрию, торговец разразился чередой страшных проклятий, адресованных беззаконным руссам.
— Я разорен! — причитал он, заламывая руки, и крупные слезы катились из его близко посаженных, прикрытых тяжелыми веками, желтоватых глаз. — Эти проклятые скифские бродяги лишили меня последнего куска хлеба!
— Но, мой господин! — попытался увещевать его доверенный приказчик и старшина надсмотрщиков, присутствовавший на переговорах, которые Никон вел со Свенельдом. — Ты ведь не отдал этому варвару даже задатка, который тот просил!
— Если бы я еще потерял и задаток, мне осталось только утопиться в этой мутной реке! — раздраженно глянул на него Фракиец, с завидной для его пышного тела резвостью передвигаясь вдоль берега, словно надеялся отыскать свой вожделенный товар где-нибудь в зарослях ивняка. — Как ты не понимаешь, простофиля! Эти пленники, — он указал на мертвые тела, возле которых помимо докучных мух и лакающих кровь бродячих собак уже вились вездесущие вороны, — обещаны мной достопочтенному Фархату из Кайруана, и он оказался так любезен, что уплатил мне задаток. Деньги, конечно, остались при мне, но, если я верну ему серебро, моя репутация честного торговца навсегда погибла. Люди не захотят иметь со мной дело, и в конечном итоге мои заработанные непосильным трудом номисмы, кератии и фолы исчезнут без следа!
— Господарь Никон! — позвал его лопоухий юнец, за это время успевший вскарабкаться по ветвям жертвенного дуба, на котором висели распятые. — Эти двое, кажется, еще дышат.
— Ну и что с того! — презрительно скривился Фракиец, отчего жир на его физиономии собрался уродливыми складками. — Если я привезу достопочтенному Фархату двоих полудохлых доходяг вместо двух сотен крепких рабов, он рассмеется мне в лицо!
— Господарь Никон! — не унимался настырный мальчишка, явно рассчитывавший заслужить прибавку к своему более чем скромному жалованию. — Я знаю этих людей! Они оба занимали в войске господаря Сфендослава высокое положение.
— Какая разница! Теперь они просто падаль!
Никон хотел добавить еще что-то в этом же духе, но, повнимательнее приглядевшись к казнимым, оборвал себя на полуслове и вприпрыжку, невольно копируя манеру собравшихся на кровавую тризну ворон, затрусил в сторону дуба. В самом деле, оба воина, которых русский князь решил казнить не совсем обычным для себя способом (предателей он чаще всего просто сажал на кол, тем, кого посвящал Перуну, рубил головы), заслуживали внимания такого придирчивого ценителя, каким являлся Фракиец. Рослые и поджарые, как и положено служителям меча, оба находились в самом расцвете мужества. На вид обоим было чуть больше тридцати. Неумолимая седина еще только пыталась подобраться к их волосам, у одного цвета вороного крыла, у другого отливавшим на солнце золотом. К тому же золотоволосый отличался сложением античного атлета или лучшего борца императорских цирков. Правда шрамов на теле имел, как не всякий наемник или замордованный жестоким хозяином раб. Но шрамы, как известно, только украшают воина.
Однако Никон ни на шрамы, ни на гармоничную соразмерность крепких, упругих мышц, самих по себе стоивших не менее сорока номисм, даже не взглянул. Он тоже узнал этих людей!
— Постойте! — вцепившись пятерней в курчавую, ухоженную бороду, воскликнул он, указывая на золотоволосого. — Это же тот самый воевода, которого в империи прозвали Александром, а арабы знают под именем эль Барс.
— Болгары и руссы называли его Лютобором, — кивнул погонщик волов. — Он прославился еще десять лет назад, сражаясь в войсках покойного Никифора Фоки на Крите, а в нынешнем походе отличился в Преславе, где, как говорят, едва не сразил самого басилевса, и в Доростоле, где чуть ли не в одиночку ромейские осадные машины пожег.
— А второй, вроде как, родич его жены и бывший подданный басилевса! — подал голос приказчик. — Его зовут Анастасием, он уроженец критского Ираклиона или Хандака, ученый книгочей, знающий лекарь, и опасный ересиарх, нарушивший законы империи.
— Да при чем тут ересь! — возразил ему Никон. — Его обвиняют в измене! Он, говорят, передал руссам секрет греческого огня и изобрел для них еще какие-то разрушительные смеси, которые помогали им одерживать победы! За его голову назначена немалая награда, думаю, магистр Варда Склир не откажется нам ее заплатить!
— А что с другим? — поинтересовался приказчик. — С этим, как его, Лютобором. Магистра Варду он вряд ли заинтересует.
— Я знаю человека, который заплатит за него золотом цену, равную его весу! — довольно осклабился Никон. — Это его кровный враг, родной брат убитого им еще на Крите пирата абу Юсуфа, известный на Средиземноморье под именем Ибрагима ал-Хандак. После падения Крита этот неверный перебрался на Сицилию и, пользуясь покровительством тамошнего эмира, добился очень высокого положения. Я понимаю, Палермо — это почти что другой край земли, но дело того стоит и не только потому, что эта сделка окупит все мои потери! Этот негодяй, — он указал в сторону растянутого на древесных ветвях Лютобора, — еще в Переяславце лишил меня добрых двадцати тысяч номисм, когда уговорил архонта скифов отпустить мисян, захваченных в плен после разгрома рати царя Петра! В годы второго болгарского похода и во время набегов руссов на мою Фракию и Македонию он еще не раз переходил мне дорогу и теперь должен за это заплатить!
Никон на какое-то время замолчал, сосредоточенно сведя пухлые, унизанные перстнями руки на поясе с серебряным набором, видимо подсчитывал грядущие барыши, а затем энергично распорядился:
— Снимайте их обоих немедленно! Да поосторожнее! Кто-нибудь, принесите воды! Нужно перевязать их раны. Если вы, бездельники, все еще хотите получать у меня жалование, мы должны их доставить покупателям живыми!
Мальчишка, который все еще сидел на ветке дуба, достал нож и принялся резать веревки, оба погонщика волов подогнали повозки поближе, приказчик помчался за водой. Четверо дюжих надсмотрщиков поочередно спустили на землю находящихся в глубоком забытьи пленников. Затем, положив их на дно повозок, стали смачивать водой их воспаленные от жары, разбитые, окровавленные лица, со знанием дела, каждый в этом разбирался, осматривать, насколько опасны другие раны.
— Ну что там? — заглядывая через плечо одного из подручных, осведомился приказчик.
— Похоже, их сначала повалили наземь и какое-то время били ногами, — деловито отрапортовал самый крепкий и опытный из надсмотрщиков, — а затем, уже, расчалив на ветвях, кидали камни и комья земли! Рваные раны, ушибы, у воеводы, кажется, сломано пара ребер, а у лекаря и того нет. В общем, ничего особенного! — весело улыбнулся он. — Немного отлежатся и можно на них хоть поле пахать!
— Не надо никакого поля, — нахмурился приказчик, — Нам их только до покупателей живыми довезти, а там уже не наша забота!
Он увидел, что пленники, в особенности золотоволосый Лютобор, начинают приходить в себя, и, немного подумав, достал веревки и велел связать воеводу руссов по рукам и ногам:
— Видел я, как он сражался под Доростолом! За ним нужен глаз да глаз! И не смотрите, что у него ребра помяты и рожа разворочена! Такому волю дай, мало не покажется.
— Ничего не понимаю, — покачал седой головой погонщик волов, который, похоже, еще не совсем потерял совесть. — Господаря Лютобора и руссы, и болгары, и даже ромеи считали героем. За что же это свои над ним такое учинили?
— Дурачина ты, простофиля, — рассмеялся ему в лицо веселый надсмотрщик, указывая на нательные кресты, которые даже беснующиеся глумотворцы не посмели содрать. — Руссы, чай, поганые язычники, сатанинское отродье! Для них Святой Крест все одно, что для бродячей нежити осина! Они и прочих обезглавили только чтобы своих идолов поганых задобрить! Не больно-то им это в войне с басилевсом помогло!
О том, как с братьями во Христе намерен поступить его хозяин, он уточнять не стал. Фракиец тем временем убедился, что все его распоряжения выполнены как надо, и повозки, окруженные бдительными надсмотрщиками, со всей возможной быстротой воловьего шага двинулись на юг.