Величавый и могучий Дунай безучастно нес свои воды меж разоренных виноградников и садов, невспаханных полей, сожженных градов и селищ, вместе с попутным ветром влек к морю русские ладьи. А в сторону противоположную вверх по течению на Видин и далее на Середец отступали рати плененных болгарских царей Бориса и Романа. И вместе с ними по этому единственному не перекрытому пока ромеями тракту со скарбом и домочадцами брели решившиеся попытать счастья в западных землях жители Доростола и окрестных сел. Людской поток, движение которого лишь ненадолго прерывалось ночной порой, креп и разрастался, своей силой и полнотой готовый сравняться с великой рекой, безмолвной свидетельницей этого скорбного исхода.
А навстречу ему, едва имея силы бороться с его течением, двигались трое всадников, опоясанных мечами, в кольчугах и шлемах с соколиным знаменем на червленых щитах.
— Братушки, куда вы? — предостерегали их те из болгар, которые сражались в воинстве господаря Сфендослава. — Ваши уже все ушли!
— Айда с нами в Середец. Братьям Комитопулам нужны добрые кмети!
— Пусть проваливают в свою землю да поскорее, — злобно косились на путников другие. — Как явился их князь, начались в Болгарии сплошные беды!
— Ничего не понимаю, — озадаченно крутил головой на длинной шее тот из воинов, который казался старше. Несмотря на завидный рост, заметный даже при езде верхом, его тощая долговязая фигура выглядела нескладной и несуразной. — О чем эти бедолаги толкуют? Куда это наши могли уйти? Лютобор, когда послал нас в Видин, так прямо и сказал, чтобы мы не беспокоились, мол, никто никуда не двинется до конца этой недели.
— Может быть, болгары имеют в виду княжескую и Свенельдову дружины вместе с Большим полком, — предположил второй, коренастый, но ладный парень лет двадцати, двадцати двух. Его облупившийся на яром болгарском солнце нос был немного вздернут, а честные голубые глаза имели характерный для мокши или, скорее, мери слегка вытянутый косоватый разрез. — Если ты, Твердята, помнишь, на последнем совете речь шла о том, что нашей тысяче, скорее всего, поручат прикрывать отход.
— Ну, о чем ты, Драный, говоришь! — возмутился долговязый Твердята. — Тысяча — это тебе не иголка и не засапожный нож, в голенище не спрячешь!
— Все равно, я ни в жизни не поверю, что наставник нас бросил! — начал было тот, кого назвали Драным, но тут его перебил третий из воинов, с печальным и сосредоточенным видом ехавший чуть в стороне:
— А ты уверен, Торопушка, что наставник все еще жив? — проговорил он, глянув в лицо товарищу глубокими серыми глазами, в которых усталая обреченность провидца, ведающего о грядущих бедах, но неспособного ничего изменить, сочеталась с глухой застарелой тоской.
Надо сказать, что, несмотря на единство одежи и вооружения, он сильно отличался от своих спутников. В движениях его почти такого же высокого и еще более хрупкого, нежели у Твердяты, тела ощущалась текучая плавность и неповторимое кошачье изящество. Запыленное и осунувшееся, как у всех на этой дороге, лицо отличалось не только миловидностью, но и редкой для парня его возраста, а выглядел он ровесником Торопа, отточенностью черт. Особого внимания, а у некоторых женщин и умиления, заслуживала приметная и очень симпатичная родинка на правой щеке. Вот только давеча на привале эти вполне понятные нежные чувства сменило изумление, когда воин снял шлем, из-под которого полупудовой змеей выбежала спускавшаяся ниже пояса ровная толстенная коса.
— Святые угодники! — всплеснула руками одна из женщин. — Это ж девка!
— Поляница преудалая, прямо как из песен!
— А может, она из рода самовил? Вон, глазищи как сверкают!
Хотя нынче коса лежала свернутая в узел и надежно упрятанная в шлем, глаза ведь так просто не спрячешь, да и к чему.
— Да что ты такое, Горишка, говоришь! — удивленно глянул на спутницу, которую считал названной сестрой, Тороп. — Не такой наш наставник человек, чтобы просто так позволить себя убить!
— А зачем он в таком случае отправил нас в Видин? Неужто вы думаете, он в самом деле опасался, что Комитопулы посмеют выступить против Святослава? — девушка с горькой усмешкой покачала головой. — Братья, может быть, и упрямцы, каких стоит поискать, но нынче, — она указала на толпу беженцев, — у них и других забот хватает.
— То есть ты хочешь сказать, что он…– с сомнением начал Тороп.
— Ведал о недобрых планах князя в отношении христиан и пытался нас уберечь!
Товарищи не нашли, что ей возразить. Они знали, что тот, кого они предпочитали называть славянским прозвищем Лютобор, являлся для молодой воительницы, полное имя которой звучало как Гориславка, не просто наставником в ратной науке и вождем. Другое дело, что сам воевода, упрямо хранивший верность любимой, хотя и слишком далекой теперь жене, ее чувства не только не поощрял, но всячески старался пресечь. Однако любовь подобна пожару в сухом лесу, одной искры достаточно, чтобы спалить все дотла. И не просто так девица во все походы возила заветный отцовский лук, который до сего дня только один воевода и сумел натянуть.
— Пытался уберечь?! Да мы что, несмышленыши какие-то? Ну, уж дудки! — обиженно оттопырил нижнюю губу Твердята, на которого все прожитые годы, а этой весной он разменял четвертый десяток, никак не могли отыскать угомон.
Он повернул коня и припустил во всю прыть по опасно нависшей над краем глубокого оврага бровке и далее через поле напрямик.
— Ну что застыли, точно караси во льду?! Может быть, нам еще удастся ему помочь!
Солнце отыскало край земли где-то по ту сторону моря и спустилось за горизонт, когда путники, наконец, достигли покинутого лагеря. Однорукий инок вышел им навстречу.
— Путша, дружище! Хоть ты решил дождаться нас! — в бедовых глазах Твердяты что-то влажно блестело.
Когда белоголовый Путша вкратце поведал о происшедшем накануне, Гориславка со стоном упала на землю, в том месте, где пролилась кровь того, которого она любила. Терзая волосы и раздирая ногтями лицо, она дала волю чувствам, изливая душу в горестном и безысходном причитании.
— Мы еще можем их отбить! — воскликнул Твердята, затягивая ослабевшую по дороге, подпругу седла. — Если отправимся нынче, возможно, сумеем догнать торговца!
— Лошадям надо дать отдых хотя бы до утра, — возразил ему Тороп. — Иначе долго они не протянут!
Они напоили коней и подкрепили их силы овсом, который где-то раздобыл поджидавший товарищей Путша, а затем, отправив усталых скакунов пастись, развели костер и стали готовить ужин. Ни спать, ни есть никому не хотелось. А ведь отличавшийся несмотря на худобу исключительной прожорливостью Твердята прежде даже накануне кровавой битвы редко думал о чем-нибудь кроме еды. Сегодня он едва притронулся к трапезе, словно зачарованный, глядя на обломки меча, прежде носившего гордое имя Дар Пламени.
— И все-таки, странные вещи ты говоришь! — обратился гридень к Путше, пытаясь пригладить понемногу редеющие вихры и разглядывая рисунок на уцелевшей рукояти. — Если я правильно тебя понял, он сам сломал свой клинок и безоружный вышел к Свенельдовым ублюдкам, а Анастасий последовал за ним?!
Надо сказать, что Твердята в запале подумал на старого еще Игорева темника не случайно. У Свенельда и Лютобора и прежде частенько выходили по многим вопросам разногласия. После гибели Икмора и Сфенекла Свенельд оставался единственным из воевод, кто мог потягаться с наставником Гориславки и Торопа в том, что касалось уважения воев и дружины. В нынешней сложной обстановке он имел все шансы свести старые счеты. Однако Путша покачал головой:
— Свенельд и его дружина в этом непотребстве участия не принимали, — сообщил он. — Темник, может быть, и недолюбливал нашего воеводу за излишнюю, по его мнению, честность, да и пленников он собирался сговорить торговцу по выгодной цене. Но он тоже приобщился святого крещения еще в дни Игоря, хотя потом всю жизнь это скрывал. В последний день они помирились с Лютобором, и Свенельд обещал довести нашу тысячу на Русь.
— Так получается, наставник знал, что за ним придут? — все еще не в силах поверить сжал кулаки Тороп.
— Конечно, — скорбно кивнул Путша. — Приказ ведь отдал сам князь! Его дух оказался надломлен еще после Аркадиополя. Однако Господь Всеблагой вновь услышал молитвы благоверной княгини Ольги и других христиан и явил свою Волю, послав на помощь святого Федора Стратилата. Вы все Его видели на поле под Доростолом и помните, что там произошло. Боюсь, теперь Силы Небесные совсем оставили внука Рюрика заступничеством.
***
Тороп прикрыл глаза и вновь, точно наяву увидел повергающую в священный трепет и божественный восторг картину: окруженный неземным сиянием воин в золоченых доспехах на белоснежном коне, грива которого казалась сотканной из солнечных лучей, а копыта не касались земли. Никто не ведал, как, когда и откуда он появился посреди бранного поля, истекающего кровью, дымящегося душным смрадом исторгнутых безжалостным железом человеческих и лошадиных внутренностей, словно мглой окутанного клубами пыли, которую бесприютный знойный ветер горстями кидал в лицо. Но увидели его все: и христиане, и язычники.
Те, кому посчастливилось оказаться на его пути, вспоминали о неземном благоухании и свежести, исходивший от него. Словно посреди летней страды вдруг повеяло ароматом весеннего сада. Земля в том месте, где пролег его путь, еще неделю мироточила. Ромеи, которые, конечно, узнали его, сочли, что святой воин явился по их молитвам, дабы сокрушить врага. Но, увы, этот день, как и все предыдущие не принес им желанную победу, а что до дивного всадника, он словно бы и не заметил Цимисхиеву рать. Он мчался туда, где окруженный лучшими бойцами в самой гуще битвы сражался Святослав, мчался, дабы возвестить Высшую волю.
— Прими Меня! — прогремело над битвой, и те, кто увидел, но не сумел понять, решили, что это просто гром.
Громового удара, молнии зарницы и очищающего тело и душу ливня в последние знойные, томительные дни ожидали многие. Неспроста Святослав решил попытать ратного счастья и вывел воинство за пределы стен Доростола на брань не просто в четверг, день славянской седьмицы посвященный златоусому тучегонителю, но именно в Перунов день, наступающий через месяц после Купалы. Но грозы, если и гремели где-то в горах, Доростол обходили стороной: не могла стихия, Господом сотворенная, противиться Его воле, сколько бы жертвенной, в последние дни чаще человеческой крови не пролил в честь покровителя дружины все больше погружающийся во мрак Святослав.
— Прими Меня! — вновь прозвучало с небес.
Тот, кто создал этот мир, кто движет светила, кому ведомы помышления и чаяния смертных в своей бесконечной любви протягивал руку заблудшей душе, не желая ее погибели. Но помыслами Святослава уже давно управлял демон гордыни, гнавший его прочь из Божьего храма, от святых икон, внушавший кощунственную мысль о том, что потомок Огненного Сокола, вестника светлых богов, тот, перед кем трепещут державы, и сам подобен Богу. И потому в своем ослеплении вместо того, чтобы принять помощь, в которой он сейчас нуждался куда больше, нежели в свежих дружинах, и встать на путь исцеления, он выхватил у какого-то воя копье, собственное у него давно сломалось, и метнул его, направив в грудь святого.
Трудно сказать, какими бы бедами это неслыханное деяние обернулось для его рати и для всей Руси. Но, к счастью, подле князя, не отставая от него ни на шаг, грудью в грудь с Бессмертными Цимисхия, сражался тот, кого славяне называли Лютобором, а руссы по отцу величали Хельги Хельгисоном. Воин и воевода, чье лицо, отличавшееся прежде редкой красотой, избороздили шрамы, безмолвные свидетели беззаветного служения внуку Рюрика и родной земле, добрый меч которого уже весь иззубрился, разрубая пластины ромейских панцирей, а червленый щит в этой битве и предыдущих не раз прикрывал князя от летящих в него копий и стрел. Сейчас этот щит, направляемый не только человеческой волей, взметнулся в воздух, чтобы остановить копье, брошенное властителем, находящимся в разладе с разумом и самим собой, и защитить тех, кто сражался и умирал на этом поле не просто за товарищей и князя, но за Божью Правду и Великую Русь. Наконечник расплющился, словно от удара о гранитную скалу, древко рассыпалось на мелкие обломки, кто-то утверждал, что вспыхнуло и сгорело, а облик дивного всадника сокрылся от глаз людей.
— Остановись, княже! — бесстрашно глянул в глаза Светлейшего воевода.
— Никогда! — яростно прохрипел Святослав, правая рука которого повисла как плеть.
Он с ненавистью глянул туда, где в последний раз коснулся земли конь святого: несмотря на смертельную толчею, ни ромеи, ни руссы не решались на это место ступить. Потом перевел глаза на Хельгисона:
— Ты украл у меня победу! — свирепо сдвинул он брови над глубоко посаженными глазами, клокотавшими яростью. — Правду говорили те, кто обвинял христиан во всех наших неудачах!
— Я лишь пытался уберечь тебя от самого ужасного из поражений! — бестрепетно ответил Лютобор, в переливчато-самоцветных глазах которого не отражалось ничего, кроме глубочайшего сострадания. А ведь он не мог не понимать, что в этот миг подписал себе смертный приговор.
***
— Ну, хорошо, — все никак не мог взять в толк Твердята. — Допустим, князь отдал приказ. Но Лютобор! Он же никогда не сдавался без боя, а как он владел мечом, вам не хуже моего известно! Да и Анастасий, хоть и предпочитал людей не калечить, а лечить, тоже с этим оружием обращался лучше многих клибанофоров, да и самого Варды Склира. Неужто они вдвоем не сумели бы если не отбиться от орды этих бешеных псов, то умереть, как подобает воинам?
— А разве выйти безоружным на расправу к оголтелой, обезумевшей толпе — это не подвиг, достойный самого великого воина? — вопрошающе глянула на товарищей бесшумно подошедшая к костру Гориславка. — Светлейший не отдавал никакого приказа! Наставник пришел к нему сам, и Анастасий поддержал его выбор.
Глаза девушки покраснели, коса разметалась по плечам, по расцарапанным щекам, смешиваясь с пылью и кровью, текли слезы, но голос звучал спокойно и отстраненно, как у человека, рана которого, выболев до кости и иссохнув, уже не тревожит его. Похоже, решение, которое принял любимый, она узнала и перестрадала уже давно.
— Но зачем? — от боли и бессильной ярости Твердята просто кричал.
— Они оба не видели иного способа остановить в Доростоле и нашем лагере резню, — терпеливо и едва не безразлично пояснила Гориславка. — Язычники требовали крови, и они ее получили. Наставника неспроста в империи знают под именем Александр — защитник людей. А Анастасий давал клятву облегчать насколько это возможно человеческие страдания. Размен получился равнозначный. Они вдвоем стоили целого града, и Святослав, как я вижу, сдержал обещание. В конце концов, эти несколько десятков упрямцев, которых мы же с наставником и вылавливали, — она указала в сторону свежих могил, — и в самом деле занимались тут неизвестно чем.
— Почему ты не сказала? — с упреком глянул на названную сестру Тороп.
— А что бы это изменило? — печально улыбнулась девушка. — Он все равно никого кроме Анастасия туда, — она указала на ночное небо, точно слезами, истекающее мириадами сияющих звезд, — не позвал. Он даже Радонега и Тальца со своими руссами и новгородцами отослал! Велел им идти к гирлам Дуная, разведать, нет ли там западни.
— Он все еще пребывает в этом мире! — напомнил девушке Тороп, — также, как и Анастасий.
— И мы сделаем все возможное, чтобы они подольше здесь оставались! — кивнула Гориславка, укладывая в свою котомку обломки меча воеводы и вещи, прежде принадлежавшие его жене и сыну. — Все мы гости на этой земле, но я уверена, судьба наставника еще не выпрядена до конца! Что бы он сам по этому поводу не думал!
