***
В следующие дни ситуация не то чтобы становится лучше. Потому что мелкая Уизли с Дином прилипают друг к другу все надежнее, мелькают вместе все чаще. Каждый вечер они продолжают оккупировать это свое кресло в этом своем углу и выглядят так, будто кто-то приклеил их друг к другу заклятием вечного приклеивания. Дина рядом с мелкой Уизли — все больше, и больше, и больше. Дина рядом с Шеймусом — все меньше, и меньше, и меньше. Так что, если Шеймус по итогу взрывается — кто может его винить? У него был тяжелый день. Тяжелая неделя. Тяжелая жизнь! Он почти физически ощущает, как нервы с каждым днем натягиваются все сильнее. Да что там — с каждой минутой! А внутри все бурлит и пенится, вскипает так явственно, что кажется, внутренности горят. И Шеймус пытается себя контролировать, он правда пытается — заталкивает все это поглубже, игнорирует, делает вид, что у него все хорошо. Ну, может, бурчит чуть больше обычного — с кем не бывает? А если даже всегда терпеливый Невилл в последнее время все чаще раздраженно фыркает в ответ на его тирады — так это не проблема Шеймуса. Но, да. В конце концов, он не выдерживает. Невозможно приготовить хорошее зелье, не взорвав ни одного котла — так говорит его мама. Шеймус мысленно фыркает, думая, что надо бы как-нибудь сказать это Снейпу. Снятые баллы точно будут того стоить. И вот, в один из дней, изо рта Шеймуса все-таки вырывается это. Запретное слово. Слово, которое он старательно отказывался произносить даже мысленно. Слово в адрес мелкой Уизли. Слово на букву «ш». К счастью, Шеймус делает это, когда в гриффиндорской гостиной нет ни мелкой Уизли, ни Дина. К несчастью, Шеймус делает это, когда в гостиной есть один из братьев мелкой Уизли. Рон. Которому требуется всего какая-то доля секунды на осознание прежде, чем он начинает орать. — Не смей так ее называть! Шеймус тут же чувствует, как в желудке начинает шевелится что-то смутно похожее на чувство вины. Пожалуй, он все-таки перегнул. И, пожалуй, все-таки не стоило. И Рона вполне можно понять — она все-таки его сестра. И вообще, несправедлив Шеймус к ней, нельзя кого-то так называть только из-за того, что... что… А из-за чего, собственно? — Хочешь сказать, что я неправ? — зло спрашивает Шеймус, игнорируя здравый смысл, вопящий о том, что пора остановиться. Но Шеймуса уже несет по встречке на полной скорости и остановить здесь может только глухая стена, о которую — всмятку. — ...но она все еще моя сестра! — продолжает кричать Рон и тут же вдруг резко останавливается, моргает удивленно, а на его лице появляется знакомое виноватое выражение; знакомое оттого, что нечто похожее сейчас испытывает сам Шеймус. — То есть... Я имел в виду... Конечно, черт возьми, не прав! И они продолжают переругиваться, и несет уже обоих. И Шеймус не уверен, чей именно кулак первым врезается в лицо напротив, игнорируя существование волшебной палочки — но вот они уже катаются по полу, ударяя везде, куда только могут дотянуться. И в этом есть что-то упоительное, в чистой исступленной ярости, которая копилась неделями и которую наконец удается выплеснуть; в возможности не думать — просто действовать; в боли физической, которая заглушает что-то такое, внутреннее. То, что ноет уже месяцами, с тех самых пор, как Шеймус впервые увидел Дина с этой его Уизли. А потом их разнимают, и кто-то заламывает Шеймусу руки за спину, оттаскивая, но он продолжает брыкаться, вырываться, что-то кричать... Продолжает — до тех пор, пока не поднимает взгляд и не видит, кто именно его удерживает. И вот она — его глухая стена. Его — всмятку. Ярость тут же гаснет, огонь вымывает из внутренностей потоком ледяной воды, которая оставляет за собой сплошь пустоту; Шеймус резко затихает, пока весь его мир сужается до глаз Дина, полных разочарованием до краев. Смотреть в эти глаза вдруг становится душно и страшно — хотя почти настолько же душно и страшно от них оторваться, — так что Шеймус, не выдержав, переводит взгляд на застывшего у противоположной стены Рона. Который дышит так же тяжело и сорвано, как он сам. У которого нос кровоточит, и гематома начинает расцветать на скуле. На которого Грейнджер смотрит тем же разочарованным взглядом, которым смотрит на самого Шеймуса Дин. И Рон под этим взглядом тоже резко остывает, сдувается весь; тоже стыдливо и виновато отводит глаза. Когда где-то над ухом Шеймуса слышится глухое: — Тебе нужно в больничное крыло, — он ощетинивается весь из последних, еще оставшихся у него сил. Из последних сил выдергивает свои руки из хватки Дина. — А тебе не пофиг? И тут же уходит, не оглядываясь, не оборачиваясь. Чтобы позже ночью, когда все остальные уже уснули, достать из чемодана ополовиненную бутылку огневиски — предпочитая не думать о том, каким счастливым был тот вечер, когда они с Дином, все еще друзья-на-вечность, эту бутылку ополовинили, — и притащить ее к до сих пор не спящему, пялящемуся в потолок Рону После чего они пару секунд безмолвно смотрят друг на друга. Шеймус вздергивает бровь, вытягивая бутылку чуть вперед. Рон хмыкает. И выхватывает бутылку из чужой руки, делая жадный, глубокий глоток. Но тут же совершенно бездарно закашливается, попутно касаясь пальцами «боевого ранения» на своей губе — кажется, кто-то тоже проигнорировал существование больничного крыла. Запрокинув голову, Шеймус издает пару издевательских, самодовольных смешков — которые обрываются болезненным оханьем, потому что изрядно пострадавшие сегодня ребра дают о себе знать. Теперь приходит черед Рона самодовольно щериться. Вот же сволочь. Когда слышится противный скрип пружин, оба воровато оглядываются, проверяя, не разбудили ли кого; одновременно прыскают в сжатые кулаки, убедившись, что все спят. До поздней ночи они пьют, каждый устроившись на своей половине кровати. Они даже о чем-то разговаривают, о чем-то отвлеченном, неважном, они даже смеются, и Шеймусу кажется, он не чувствовал себя так спокойно, так тихо уже очень давно. Кажется — Рону тоже это было нужно, и драка, и огневиски. Но о том, почему нужно, ни один из них так и не заговаривает. Наконец, они решают, что пару часов можно и поспать; Шеймус в это время думает о том, как сильно утром, которое уже почти наступило, у него будет раскалываться голова. И еще — о том, что за все годы учебы на одном факультете и существования в одной спальне именно сегодня, расквасив друг другу лица, они с Уизли сильнее всего приблизились к определению «друзья». А потом Уизли травится и чуть не умирает — тоже огневиски, было бы смешно, если бы не было так паршиво. А потом Уизли возвращается из больничного крыла. А потом Шеймус, едва успевая проглотить вздох облегчения, приветственно хлопает его по плечу и хмыкает: — Ни капли не скучал по твоей рыжей роже. — Я по твоей ирландской заднице тоже. — Думаешь о моей заднице, Уизли? А потом, вечером, когда Шеймус в очередной раз сверлит взглядом затылок Дина, милующегося с мелкой Уизли, он вдруг слышит в стороне от себя до боли знакомое «оу» и резко оборачивается, едва не сворачивая себе шею. Рон переводит взгляд с него на Дина. С Дина на него. И взгляд этот тоже до боли, чтоб его, знакомый — более сдержанная, менее жалостливая версия Грейнджер. Шеймус уже готовится или нападать, или огрызаться, ожидая любого дерьма, но Рон всего лишь говорит: — У меня тут завалялось полбутылки огневиски. И Шеймус, на языке которого уже вертелось пару десятков оскорблений, тут же захлопывает рот. Молчит пару секунд, а затем коротко кивает. Потому что там, где Грейнджер с ее снисходительным «я понимаю что-то, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия» до жути бесила — Уизли отчего-то не бесит. Может, потому что кажется — Уизли действительно понимает, даже если Шеймус не знает, что именно. А может, потому что Шеймус уже заочно рожу ему набил — и эта мысль утешает.***
Проходят дни, и недели, и месяцы, и время тянется слишком медленно, пока Шеймус наблюдает за Дином и этой его Уизли — но все равно летит ужасающе быстро. Стрелой прилетает куда-то в затылок. Потому что, вот он, наконец, финальный квиддичный матч сезона и долгожданная победа; и после, во время празднования, Поттер засасывает Уизли — ну или Уизли засасывает Поттера прямо посреди гостиной. И Шеймус тут же непроизвольно, не успев даже подумать об этом, находит взглядом Дина. Дин выглядит совершенно разбитым. Выглядит так, будто ему горло колючей проволокой обмотали и затянули потуже, перекрывая дыхание, раздирая глотку в кровавое месиво. И в эту секунду Шеймус, пробирающийся к Дину, хватающий его за руку и уводящий оттуда подальше, ненавидит Уизли сильнее, чем за все предыдущие месяцы. Потому что, да, Шеймус знает, что недавно эти двое поссорились — вроде бы, даже назвали свою ссору «расставанием». Но в последнее время они ссорились с каждым днем чаще — и все-таки регулярно мирились, поэтому Шеймус был уверен: сойдутся. Куда денутся? Даже если тайком надеялся на обратное, чувствуя вину за эту надежду. Но, вот оно — мелкая Уизли и Поттер засасывают друг друга посреди гостиной. И это, кажется, точка. Та самая точка для Дина. Позже мелкая Уизли смотрит на Дина своими виноватыми, полными раскаяния глазами. Позже мелкая Уизли милуется с Поттером у камина — так же, как миловалась с Дином считанные дни назад. И ненависть Шеймуса не становится ни на йоту слабее. Кажется, с каждым днем она разгорается только сильнее. Потому что Дин опять здесь, рядом, он опять вспомнил о своем лучшем друге, он ни капли не сердится ни на мелкую Уизли, ни на Поттера, который даже, черт возьми, не подумал извиниться. Он говорит, что они ни в чем не виноваты, что, значит, так все и должно было быть, что все нормально, все хорошо... Вот только ни черта не нормально и не хорошо. Потому что Шеймус слишком хорошо знает своего лучшего друга, слишком хорошо видит, как за его попытками быть обычным, и улыбаться, и шутить, за всем этим щитом из нормальности — ядовито сочится боль. И все наконец становится так, как должно быть — вот только нет, не становится. Потому что Дин опять рядом, круглые сутки — рядом. Но все-таки — нет. Не рядом. Он где-то там, со своей тоской по мелкой Уизли, со своим разбитым, чтоб его, сердцем, и пусть Шеймус когда-то думал, что однажды именно это — разбитое сердце, случится, он, оказывается, ни черта этого не хотел. Главная мечта последних месяцев Шеймуса исполнилось. Они с Дином опять лучшие друзья. Вот только исполнение ее отдает гнилью. И Шеймус с горечью понимает, что если счастье Дина гарантировалось наличием Уизли рядом — то Шеймус вполне смог бы проглотить свои обиды и научиться с этим жить. За исключением того, что какая-то часть, ужасная часть рада тому, что Уизли больше нет рядом с Дином, что рядом с ним теперь только он, Шеймус — и неважно, какой ценой желаемое ему досталось. Шеймус ненавидит эту свою часть почти так же сильно, как ненавидит Уизли. А учебный год тем временем подходит к концу, и Дин постепенно оживает. В его смехе натянутость сменяется искренностью. Его тусклые улыбки медленно наливаются знакомой живой яркостью. А Шеймус рядом. Шеймус всегда рядом — веселит, подбадривает, несет какую-то чушь и устраивает конфликты на ровном месте, только бы Дину, всегда за него заступающемуся, было о чем думать. Кроме этой его Уизли. Чтобы, когда Дин опять зависает взглядом на ней, когда веселье в его глазах съедает знакомой тоской — Шеймусу было, на что его отвлечь. И это работает. Это, кажется, работает. И Шеймус думает, что скоро лето, и Уизли наконец перестанет мелькать перед глазами Дина, абсолютно счастливая со своим Поттером. Думает, что он обязательно пригласит Дина к себе — или сам приедет к Дину, что будет писать ему по несколько раз в день, только бы у Дина не было возможности увязнуть в своей хандре. Что он сделает все. Абсолютно все... А потом в Хогвартс пробираются Пожиратели смерти. И мысли о счастливом лете отходят куда-то туда, на второй, десятый, бесконечно неважный план.***
Когда мама пытается забрать его из Хогвартса — Шеймуса срывает. Он любит ее, бесконечно любит, но когда-то уже прислушался к ней — и стал одним из тех, кто поносил Поттера, когда тот был единственным во всем мире, кому хватило смелости признать и озвучить правду. У Шеймуса в кармане вековым грузом лежит фальшивый галлеон — тот самый, который он забросил на дно чемодана еще в начале учебного года. Тот самый, жар которого Шеймус не почувствовал, когда был нужен там, в коридорах Хогвартса, пока Пожиратели пытались захватить его школу. Тот самый, который Шеймус, черт возьми, теперь всегда будет держать рядом с собой. А потом мама говорит — мы должны уехать из Хогвартса. Мама говорит, что им незачем присутствовать на похоронах Дамблдора. Мама говорит... ...Шеймус больше ее не слышит. Бурлящая смесь из вины, страха, отчаяния, ненависти к себе взрывается внутри Шеймуса — и вырывается наружу криком. Они еще долго орут, спорят, потому что взрывной нрав Шеймуса определенно достался ему от матери, они и в лучшие свои дни могли припираться часами — но сейчас Шеймус не готов уступать, что бы она ни говорила, на какие бы точки умело ни давила. Только не сейчас, когда он и так ничего не сделал, ничем не помог, когда умер человек, который казался вечным, на котором держался весь их мир; рядом с которым любой Волдеморт казался просто ребенком, играющим в войнушку... Но Дамблдора больше нет. И война перестает казаться шуткой. И мир перестает казаться безопасным. И Хогвартс в эти секунды не кажется домом — потому что домом его делал чудаковатый всемогущий старик, у которого, казалось, были все ответы. Но ответов нет. А Шеймусу впервые настолько страшно. И ему кажется, если он сейчас уедет, если не отдаст последнюю дань уважения — это сделает его трусом. Предателем. А он и так уже трус и предатель. Ведь его не было там, не было рядом, он, черт возьми, спал, пока его однокурсники обороняли Хогвартс от Пожирателей. В конце концов, мама сдается. Она выдыхает с усталым раздражением и соглашается остаться до полудня следующего дня — но при условии, что Шеймус сейчас же соберет вещи и отправится вместе с ней в Хогсмид. Шеймус не хочет никуда идти. Шеймус хочет сказать, что это нелогично, ведь Хогвартс — самое безопасное место на земле. ...самое безопасное место. В котором совсем недавно был убит самый могущественный волшебник современности. Потому Шеймус соглашается с коротким кивком, понимая, что здесь она не уступит, и мама уходит в гостиную, давая ему время собрать вещи. Но Шеймус продолжает стоять. Он стоит. И стоит. И стоит. Пялится невидящим взглядом в пространство перед собой, пока что-то гулкое, безобразное разрастается внутри него. Что-то неконтролируемое и страшное до трясущихся поджилок. И только когда к его рукам прикасаются чьи-то теплые, чуть мозолистые ладони — понимает, как сильно сжал их в кулаки. До боли. До ногтей, впивающихся в кожу. — Хэй, — тихо говорит знакомый, чуть хрипловатый и мягкий голос, и Шеймус резко поднимает голову. Кулаки разжимаются сами собой. Вдруг становится, чем дышать. Потому что перед ним Дин — всегда спокойный, всегда сдержанный, всегда знающий, что делать Дин. Дин, который был рядом с тех самых пор, как они впервые встретились в Хогвартс-экспрессе. Дин, с которым они до сих пор спорят, что лучше — квиддич или футбол, хотя Дин квиддич любит не меньше, чем сам Шеймус, и эти споры давно стали чем-то сродни традиции. Дин, такой родной и знакомый Дин, детально изученный за все эти годы. Дин, который все еще сохнет по своей Уизли — но который был рядом даже тогда, когда она стала центром его вселенной. Который все равно находил время для своего лучшего друга, просто этого времени стало меньше. Который терпел все глупые, раздражающие загоны этого самого друга. Дин, который никогда не оставлял Шеймуса одного. Но для которого Шеймус никогда не был тем самым центром вселенной — и это стало отчетливо ясно, когда таким центром стала Уизли. И это почему-то бесило. Хотя нет, не совсем бесило. Скорее, пугало. Просто за раздражением было гораздо проще скрыть страх. А почему пугало-то?.. Шеймус смотрит в знакомые карие глаза Дина, в которых светлая карамель у зрачков сгущается до темного шоколада по краю, в которых привычное спокойствие и тишину размывает сейчас тревогой. Тревогой за него, Шеймуса. И от этого почему-то теплее. И почему-то ощущается это так, будто Шеймус мог бы простоять целую вечность здесь, на этом месте, глядя в эти глаза. Почему-то... Осознанием ему прилетает по голове, как маггловской кувалдой. — Оу, — непроизвольно выдыхает Шеймус и до него вдруг доходит, что именно поняла тогда Грейнджер, что именно понял чуть позже Уизли. Что именно он, Шеймус, слепой болван, не замечал так долго. Или, наверное, не столько не замечал. Сколько старательно игнорировал. Потому что так было проще. Потому что так градус страха был ниже. Но сейчас. Сейчас Шеймус понимает — и от этого понимания уже никуда не сбежать. Хотя хочется. Одуреть, как хочется. Но Дин все еще здесь. И тревоги в его глазах становится больше. Она копится и сгущается, как темный шоколад по краю радужки. Она затапливает всю радужку этой темнотой. И Шеймус думает: он мог бы сейчас рассмеяться и сделать вид, что все хорошо. Все в порядке. Что его мир только что не разрушился. Он мог бы просто затолкать вот это, ненужное, лишнее, страшное поглубже в себя — и сделать вид, что этого нет. Отложить это до лучших времен. До того дня, когда у него, может быть, появится хотя бы крошечный, призрачный шанс, которого точно нет сейчас. Потому что Дин все еще сохнет по мелкой Уизли. А Шеймус... Шеймус пропал. Но тут ему вдруг опять вспоминается Дамблдор. Дамблдор, который всегда казался вечным — но вдруг оказался смертным. И приходит холодное, абсолютно трезвое осознание — все они смертны. Следующего шанса может не случиться. Подходящего момента может не случиться. Даже завтра, черт возьми, может не случиться!.. Шеймус делает это прежде, чем успевает подумать. Прежде, чем успевает себя остановить. Действует на чистых инстинктах, на отчаянном желании, почти падая вперед. И врезаясь губами в губы Дина. Несколько секунд забвения и покоя. Сухость чужих губ; горячее дыхание, оседающее на коже; собственное исступленно колотящееся сердце — единственный звук, раскалывающий абсолютную тишину. А потом Дин отшатывается. Дин смотрит на него загнанным испуганным взглядом. Дин спрашивает сорванным голосом: — Что?.. И Шеймус понимает — это все. Это конечная. Он тут же отводит взгляд — до того, как увидит отвращение в глазах Дина. Он смеется неестественным высоким смехом. Он выдавливает из себя что-то похожее на: — Это неважно. И… — Забудь. И… — Прости. А потом он бежит. Шеймус бежит то ли от себя, то ли от Дина, то ли от обломков того мира, что продолжает булыжниками падать ему на голову. Он бежит — и хрипит, и задыхается, и чувствует соленую влагу на губах, игнорируя ее. И однажды Шеймус прибежит в завтра, где будут похороны Дамблдора, и будут высокие правильные речи, которых он за ватой в ушах не услышит, и будет ощущение пустоты и конца эпохи, и будет Дин, предпринимающий снова и снова попытки поговорить с ним — и Шеймус, старательно избегающий его. И однажды Шеймус прибежит в то лето, о котором когда-то так мечтал — которое станет пустым, холодным, полным отчаяния и страха. И в начале этого лета случатся письма Дина, бережно сложенные и сохраненные, но так и не отвеченные. А потом случится закон о магглорожденных, признанных выродками, которые воруют магию — и магглорожденный Дин, которому придется бежать, и письма Шеймуса в никуда. И злость, и вина, и кошмары, где Дина догоняет зеленый луч, где Дин улыбается окровавленным ртом. И последнее отчаянное желание после пробуждения — ты только живи, ладно? А все остальное не так уж важно. И однажды Шеймус прибежит в следующий учебный год, прямиком в лапы Снейпа и Кэрроу, в жажду швырнуть себя в очередную авантюру поопаснее, принадлежащую возрожденной Дамблдоровой армии, у которой теперь иной, куда более жестокий пугающий смысл. Только бы подальше от собственных мыслей и кошмаров, подальше от знакомого родного смеха, преследующего в каждой мысли, за каждым углом; преследующего воспоминаниями о тех днях, когда все было просто, когда они были рядом. И случатся тихие ночные разговоры с этой мелкой Уизли, которая, конечно же, на поверку окажется именно такой раздражающей стервой, какой Шеймус ее считал — но стервой вполне терпимой, временами даже приятной и довольно-таки крутой, только не говорите ей, что Шеймус так сказал. И однажды Уизли тоже округлит глаза и выдохнет то самое «оу», когда Шеймус будет говорить о Дине — но на это Шеймус только закатит глаза. И однажды Шеймус прибежит прямиком в Битву за Хогвартс, в считанные часы до нее, в знакомые карие глаза, смотрящие на него с исхудавшего лица, пока из прохода, ведущего в Кабанью голову, продолжат появляться люди. Но это уже не будет важно. Ничего не будет в ту секунду важно, даже то, что вскоре они все могут погибнуть. Потому что сейчас — живой. Сейчас — рядом. Сейчас — вместе. Сейчас — смотрит на Шеймуса так, будто это не Шеймус только что осознал центр своей вселенной. Или — не только Шеймус. А значит, они справятся со всем. Однажды... А сейчас Шеймус бежит. И ему кажется, что его разрушенный мир не может быть разрушен еще сильнее.